Текст книги "Витязь Железный Бивень"

Автор книги: Федор Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Нет, еще не суждено было им сделать последние шаги по земле и первые по Вечной Дороге. Помешала Гуфа. Вовремя сообразив, что Истовый собирается говорить заклинательные слова, старуха сумела уберечься, заткнув пальцами уши. А потом… Из всего ведовского богатства остались ей кольцо да амулет, правящий мелкими хворями, – вот он-то и пригодился.

Выманивающая мужиков на погибель скороговорка внезапно оборвалась раскатистым трескучим чиханьем. Слышно было, как говоривший ругнулся сквозь зубы, набрал воздуху в грудь, готовясь продолжать, но заговорить не смог – снова чихнул. А потом еще раз чихнул. А потом еще раз. И так без конца.

– Вот какая цена вам да вашему ведовству, – процедила старуха.

Кто-то из послушников принялся громко считать. Дойдя до тридцати, бросил – то ли надоело, то ли дальше обучен не был. А чихания продолжались.

Новый голос (хриплый, клокочущий, без малейшего намека на доброту или жалость) прокаркал не то из-за послушнических спин, не то прямо с неба:

– Все равно вам не одолеть! Нас множество, у нас оружие, убивающее вдалеке…

– А у нас вот что! – Гуфа высунула наружу жерло проклятой трубы и притиснула к запальному отверстьицу тлеющий трут.

Громыхнув, труба дернулась и едва не сшибла старуху с шаткого настила. Серые не могли этого видеть, зато они видели, как брызнул щепой и обломками один из щитов. Прятавшиеся за ним послушники остались целы, но до того испугались, что бросили свою передвижную защиту и кинулись наутек. Кое-кто из соратников наладился было вслед за ними, однако свирепый окрик обладателя хриплого голоса вернул их назад. Еще несколько мгновений снаружи слышался сдавленный гомон, и между колышущимися щитами засновали отблескивающие железом фигуры – похоже, старшие братья наводили порядок, причем не одними лишь уговорами. Потом суета улеглась, и в наступившей тишине невидимый Гуфин собеседник прохрипел:

– Сделай это еще раз, старуха. Сделай, и я испугаюсь.

И опять тишина, только размеренно бьет по ушам бесконечное надоедливое чиханье того, кто пытался превозмочь Гуфу в ведовстве.

– Ты больше не сможешь этого сделать, старуха. Не сможешь! – захлебнулся торжеством голос снаружи.

Кажется, Гуфа тихонько сплюнула злое небабье словцо. А после чуть громче окликнула томящихся бездействием Хона и Торка:

– Мужики, возьмите какую из поганых металок, натяните шнур на защелку и подайте мне. Ну, живо! И еще дайте копье с голубым жалом.

Мужики бросились исполнять. А неугомонный серый крикун цедил лицемерно-вкрадчивые слова:

– Говоришь, Нурд наших братьев побил? Может, и Нурд, а может, и нет, – кто скажет? Уцелевшие говорят, что разглядели витязные доспехи, только вот чего это Нурд Торковой палицей размахивал? Если он действительно невредим, пускай покажет лицо. Клянусь, вреда не причиню. Ну, где же он?

– А мы твоим лживым клятвам не верим, – отозвалась Гуфа, принимая от вскарабкавшегося к ней Торка готовую к делу металку и копье. Только в слишком уж задиристом старухином голосе будто надломилось что-то, и руки у нее подрагивали сильней, чем обычно.

– Не верят чужим клятвам только лгуны, – ехидничал внизу скрытый послушническим щитом хрипун. – Ладно, уж если непобедимый Нурд боится вылезти из своей берлоги, то пускай хоть голос подаст!

И снова вырвалось у старухи нехорошее слово. Измочаленный увечьем, недавним побоищем и гнусным ведовским нападением, Витязь был не способен шевелить ни ногами, ни языком.

Серый наверняка собирался выкрикнуть что-то еще, но Гуфа наконец-то обрела дар речи:

– Не спеши узнавать все сразу. Про Нурда ты когда-нибудь догадаешься, живой он или же нет. Догадаешься, ежели успеешь дожить. Потому что на вас, неумех, Нурдово мастерство жалко транжирить. На вас и Хона с Торком выше головы хватит. Надеюсь, ты не засомневаешься, что они живы? Спроси у сдохшего старшего брата, который днем твоих трусов сюда приводил: кто, кроме Торка, сможет метнуть пращой сквозь такую щель, как здешнее окно? Старший брат вряд ли ответит, сдохшие вообще говорить не любят. Зато я могу растолковать, кто еще может метнуть сквозь это окно.

Вряд ли старуха надеялась угодить в кого-либо. Вряд ли она надеялась вообще куда-нибудь угодить: сумерки, непривычка к оружию, усталость и слабость должны были погубить такую надежду. Но вышвырнутое металкой копье прошило щит, как бронзовая игла прошивает ветхую кожу, и за пробитым плетением вскрикнули – коротко, сорванно, страшно. Так не кричат ни от боли, ни от испуга. Так кричат умирая.

Снова закачались щиты, снова лишь отчаянный вопль Истового удержал серых от бегства. Несколько копий ударилось о стену Гнезда Отважных, два-три залетели в оконце, но Гуфа убереглась от беды.

– Ты понял, Истовый?! – Старуха надорвала голос, закашлялась.

Кашель ее походил на смех; все еще не прекратившееся чиханье за одним из щитов – на всхлипы и вскрики, и обе эти похожести превратили голос Гуфиного собеседника в яростный рык:

– Все равно вам не одолеть! Призовем еще четверых из Несметных Хижин – думаешь, вшестером одну тебя не угомоним?

– Вшестером? – Гуфа хихикнула. – А мне сдается, будто кому-то из ваших сейчас очень нехорошо – гораздо хуже, чем этому чихуну. Ну, чего молчишь? Ты уж не молчи, ты спорь – если можешь.

– Могу. – Истовый вдруг успокоился. – Забудь о своих выходках с обращением недобрых заклятий на породившую голову. Мы теперь сильнее тебя. Нашей силе нет предела, а твое ведовство не способно причинять гибель. И на воинов своих не надейся. Вспомнят, что их бабы в нашей власти, так сразу сделаются покорны да тихи. Кто ж у тебя останется? Нурд, который либо не жив, либо еле жив; взятые на трупах металки – вот и все. Думаешь, этого хватит? Вовсе ты глупая, Гуфа, если думаешь так! – злобно передразнил он обычную старухину манеру.

И опять несколько мгновений тишины, потому что чиханье обиженного старухой серого мудреца уже приелось и не воспринималось слухом.

Гуфа заговорила в тот самый миг, когда мужики уже готовы были поверить, что ей нечего ответить. Она вот что сказала:

– Если ты или кто-нибудь из ваших отважится сотворить злое над бабами, вы все пожалеете, что родились. Убить-то я не смогу, зато смогу понасылать такие невыносимые хвори… Вы проклянете каждый из оставшихся до Вечной Дороги дней – вот что я могу сделать и сделаю. – Едва ли не впервые в жизни старуха отважилась на такое бесстыдное вранье, но ведь это же было не пустого бахвальства ради! – Не дороговато ли придется платить за мой угомон? А ведь это еще не все – Хон, Торк и Нурд тоже возьмут за себя недешево.

Теперь помедлил с ответом Истовый.

– Чего же ты хочешь? – спросил он наконец.

– Не многого я хочу, вовсе не многого. Мы станем жить здесь, завтра вы приведете невредимых женщин Хона и Торка и оставите нас в покое. Единственное, что нам нужно, – охотиться, чтобы с голоду не пропасть. Может, потом огородишко какой-никакой заведем… Но с общинниками поклянемся не знаться, и вас в покое оставим, и чихун ваш прочихается…

Обладатель хриплого голоса ничего не стал говорить старухе. Он что-то негромко сказал своим, и те попятились прочь, все еще опасливо прикрываясь щитами. Вскоре их смыли сумерки. Слышно было, как где-то возле остатков ограды загромыхало – серые побросали ставшую ненужной защиту.

Прильнувшая к оконцу старуха негромко окликнула Торка:

– Слышь, охотник! Сходи-ка, глянь: вправду они ушли или хитрую пакость готовят?

Торк неслышной тенью скользнул наружу. Не было его довольно долго – все это время Хон тщетно пытался привести в чувство Витязя. А потом кто-то притронулся к его плечу, и столяр вздрогнул, здоровой рукой схватился за меч, но оказалось, что это вернулся Торк.

– Никого нет, – устало сказал охотник. – Они, похоже, вправду ушли.

Гуфа из последних сил сползла по бревну на мощеный каменный пол и долго молчала, трудно и хрипло дыша. Отдышавшись, сказала:

– Отсюда есть потаенный путь в Обитель Истовых. Ночью уйдем туда. – Она вдруг оскалилась, разглядывая вытянувшиеся от изумления мужские лица. – Эти двое, с которыми я говорила, – Истовые. Они здесь. Еще четвертых грозят призвать из Черных Земель. Значит, в обители никого нет. Вот туда и уйдем – там-то они уж точно нас не достанут.

– Для чего же нам уходить? – непонимающе протянул Торк. – Ты же вроде договорилась?..

Старуха снова оскалилась:

– Глупые вы, мужики! С Истовыми договориться нельзя, у них всегда какая-нибудь каверза имеется про запас. Больно уж легко они согласились, не к добру это. Да и много у меня надобностей в их обители. Древняя Глина, близость Бездонной Мглы… – Она вдруг рассердилась, прикрикнула: – Кончайте вопросы свои, отстаньте! Каждый миг драгоценен, а вы…

Хон, впрочем, эти сердитые слова особым вниманием не удостоил.

– А если эти двое сейчас прямиком на Первую Заимку отправятся и поспеют раньше нас? – спросил он.

– Услышим, – сплюнула Гуфа. – Тому, первому, еще долго чихать.

– А как же Мыца с Рахой? – не унимался столяр. – Их же сюда…

– Потом дымами скажем, чтоб к Первой Заимке вели, – перебила Гуфа.

– Думаешь…

– Думаю – чем от тебя и отлична! – Старуха снова озлилась. – Если чистосердечно согласились отдать, так и туда отдадут. А если врали, то место ничего не изменит. Понял? Тогда хватит языками зубы строгать! Отдыхайте лучше, путь неблизким будет.

Только сама же Гуфа и не дала отдыха мужикам. Сперва нужно было помогать ей возиться с Нурдом, потом старухе приспичило гнать всех на поиски Лефовой виолы… Когда уходили, она заставила Торка прихватить певучее дерево с собою в Обитель Истовых. А вот проклятая труба так и осталась валяться на настиле под единственным окном Гнезда Отважных – Гуфа, спускаясь, даже сбросить ее вниз поленилась, сказала, что больше она никому не нужна. А виола, выходит, еще могла кому-то понадобиться?

3

Конечно же, Нурд и Хон были правы: Ларду не следовало допускать к подобному делу. Времена-то нынче не те, что прежде! До учиненных Истовыми гнусностей лечение переломанной ноги заняло бы у Витязя дней десять, у Гуфы – от силы пять, а возьмись зрячий Нурд и прежняя старуха за лечение вместе, так хворый дня через три даже хромать перестал бы. Теперь же Лардиному несчастью исполнилось пятнадцать солнц, а девчонка еще заметно припадала на увечную ногу. И тем не менее она никак не желала упустить возможность вырваться из каменных стен Обители Истовых, хоть и не хуже других понимала, что дорога предстоит тяжкая.

Пятнадцать дней, прожитых в бывшей Первой Заимке, казались Ларде и Лефу чуть ли не истязанием. О случившихся в Мире бедах удалось узнать куда меньше, чем хотелось и следовало: понимая, чего стоят рассказчикам воспоминания, было неловко очень уж приставать с расспросами. Не удалось даже осмотреть получше древнее строение, еще недавно одной своей недоступностью вызывавшее у обоих мучительное любопытство. Сперва Ларда совсем не могла двигаться, и Леф все время проводил возле нее (хоть и гнала его девчонка, и даже палкой драться пыталась – чего, мол, ты из-за меня страдать должен?!). А потом, когда Торкова дочь понемногу начала ходить, оказалось, что забираться в пропитанную сыростью темноту как-то не хочется. Застящие воздух и свет каменные нагромождения угнетали; немалых трудов стоило убедить себя, что кровля не рухнет, что под ногами не провалится пол; и никак не удавалось забыть о непомерной высоте, на которой приходилось жить. Кроме всего, в Первой Заимке недолго было заплутать без провожатых. А где их взять, провожатых-то? На Раху с Мыцей надежда плохая – они знали дорогу лишь в изобильные кладовые, да и туда отваживались выбираться только под охраной своих мужей. Именно поэтому Ларда и Леф стеснялись донимать просьбами Хона и Торка – чтобы не уподобляться. А Гуфа была слишком занята, она лечила Лардину ногу и ходила читать хранящуюся где-то внизу Древнюю Глину. Леф как-то пытался навязаться старухе в помощники, но та отказала. «Найду полезное, тогда и поможешь. А пока возле Ларды будь, а то совсем взбесится» – вот что сказала Гуфа. Парня такой ответ озадачил. То есть про Ларду все правильно – боль, малоподвижность, безделье, мысли всякие – этого она в одиночку без вреда для себя не вынесет. Но вот про Говорящую Глину… Разве в ней может оказаться бесполезное? Странно. Однако от Гуфы пришлось отстать, и еще пришлось забыть об осмотре Первой Заимки. Не Нурда же просить в провожатые…

Впрочем, и Леф, и Ларда прекрасно понимали, что одолевшая их обоих стеснительность, непременная нужда в провожатых и прочее – это просто-напросто отговорки, поблажки собственному самолюбию. Настоящая же причина нежелания бродить по Первой Заимке одна: страх.

В темном нутре бывшей Обители Истовых копошилась неведомая жизнь – вкрадчивая, осторожная, то шуршащая, то отчетливо поцокивающая по камню острыми коготками. Леф только и успевал иногда замечать стремительно тающие во тьме тени да красные искорки недобрых маленьких глаз. А чьи тени? Чьи глаза? «Древогрызы и другая подобная дрянь», – успокаивал Хон, но парню слабо верилось в это. Уж древогрызов-то он навидался, знает, какие они. А тут невольно всплывали в памяти рассказы о смутных, Свистоухах и прочие небылицы, которые теперь небылицами совсем не казались. Да еще время от времени откуда-то из дремучих глубин непомерного строения долетали отголоски заунывных тягучих воплей, и Хон, а чаще – Торк набивали всяческой снедью довольно вместительный лубяной короб и надолго уходили. Раха с Мыцей уверяли, что мужики кормят какую-то прирученную Истовыми тварь – исчадие, или хищное, или, может быть, даже бешеного. Ларда выпытала, какую пищу готовят для этой самой твари, и решила, что у нее слабые зубы и ленивый живот, – а иначе почему ей носят только вареное и мелко накрошенное? Дождавшись, пока девчонка начнет ходить, Леф стал упрашивать Хона сводить их к неведомому крикуну, но столяр решительно замотал головой: «Уж лучше потом как-нибудь. Поверь: вид у него противный, ни к чему вам…» – «Зачем же кормить, если оно страшное?» – спросила Ларда, и Хон вздохнул: «Просит ведь, жалко. Да и Гуфа сказала, будто еще пригодится».

Леф видел, что обрушившееся на Ларду жуткое месиво из боли, страхов, неутоленного любопытства и бессильного ожидания новых неминуемых бед совсем подмяло, надломило девчонку. Но всего сильней ее мучили тщетные попытки вспомнить хоть самую ничтожную малость из куска жизни, украденного Туманом Бездонной Мглы. Лефу было легче – Незнающий парень привык к ущербности своей памяти, а кроме того, он знал, что в этот раз сам решил все позабыть. Ларду же эта самая ущербность доводила до слез, до бешенства. Да еще и непривычное безделье… Даже огородная работа, к которой Мыца ни просьбами, ни руганью, ни тумаками не могла приохотить свое строптивое чадо, теперь наверняка показалась бы девчонке желанной и радостной. Но огорода в Первой Заимке не было, к стряпне Ларду и близко не подпускали – собственный родитель заявил, будто ее варево только и годится, что древогрызов морить… Девчонка уже всерьез подумывала затеять охоту на шныряющую по Обители Истовых мелкую погань, как вдруг подвернулось нешуточное настоящее дело.

Так что даром пропали советы Нурда и Хона, Гуфины рассудительные уговоры и грозное «Не пущу!» чрезмерно возомнившего о себе Лефа. Умнее всех оказался Торк. Прикрикнул он не на дочку свою, а на Мыцу, которая мертвой хваткой вцепилась в Лардины волосы и шипела: «Думать забудь, слышишь?! Думать забудь!» Ларда ведь ежели чего себе в голову вколошматит, то хоть ты ей уши узлами вяжи, а все равно по-своему сделает. И если бы Торку не удалось вырвать ее патлы из Мыцыных рук (удалось, правда, не без потерь для девчонки – несколько прядей остались-таки в пальцах рыдающей матери), вышло бы только хуже. Ларде и так мешает недолеченная нога, а то еще пришлось бы таскать под землей да по кручам висящую на волосах родительницу.

Оставив в покое строптивую девчонку, все принялись успокаивать Мыцу, однако та весьма убедительно доказала, что Ларда не чья-нибудь, а именно ее дочь. Самыми страшными клятвами клялся Торк беречь и сберечь их общее чадо – это в конце концов подействовало, но Мыца долго еще рассказывала, что сделают с охотником она и Бездонная Мгла, если посмеет он не сдержать свои клятвы.

А Леф тогда ни в чем не поклялся. Леф злился на Ларду, на ее глупое упрямство. Ну почему ее ничто не учит, почему?! Мало ей? Еще что-нибудь поломать хочется?

Злость эта никак не желала пройти. Парень даже разговаривать с Торковой дочерью перестал, опасаясь не сдержаться и в сердцах спустить с языка непростительное словцо. А Ларда будто забаву такую себе придумала – бесить его чуть ли не каждым поступком. Но бесила она не одного Лефа. Родитель то и дело внушал ей что-то свирепым шепотом, грозил кулаком, да и не только грозил – один раз девчонка напросилась-таки на затрещину. И Гуфа тоже поскрипывала зубами, явно жалея, что не удалось еще там, в Обители Истовых, отделаться от доброхотной Лардиной помощи. А теперь уже поздно, теперь уже и пытаться глупо.

И все-таки Торк с Гуфой попытались отправить девчонку обратно – в самом начале пути, когда пробирались сквозь черную тесноту первого подземного лаза. Сперва путь не казался трудным. Под ногами был слежавшийся песок, плотный и ровный; скудного света тлеющей в Гуфиных руках лучины хватало, чтобы не оттаптывать пятки идущему впереди и не ушибаться о выступы стен. Но вскоре свод опустился, пришлось ползти на карачках. Леф отчетливо слышал надсадное дыхание пробиравшейся следом Ларды и еще отчетливей представлял себе неразличимое впотьмах девчонкино лицо – бледное, взмокшее, с искусанными губами… А потом он вдруг понял, что Ларда плачет – тихо-тихо, почти беззвучно. Вот тогда-то они и принялись чуть ли не тумаками гнать девчонку обратно, да только ничего у них не получилось. Ларда не спорила, не грубила, но родитель и бывшая ведунья мгновенно умолкли, как только сообразили, что за хлесткие резкие удары вторят их уговорам и почему на каждый такой удар девчонка отзывается болезненным всхлипом.

Ларда размеренно и сильно била себя по больной ноге. И когда замолчали ошарашенные этим безмозглым упрямством старшие, Торкова дочь сказала – спокойно, почти задушевно:

– Буду бить, пока не уйметесь, – сильно бить буду, а то еще и камень возьму. Так что уж лучше отвяжитесь, если и вправду ногу мою жалеете.

Потом они выбрались из-под земли и крались по стынущим в смутном звездном сиянии ущельицам и ущельям; время от времени бредущая впереди всех Гуфа отыскивала входы в прорытые древними людьми норы, и все повторялось опять. Леф вскоре потерял счет этим потайным лазам, да и не до счета было ему. Какое-то неосознанное, ускользающее от понимания беспокойство заставляло парня обшаривать взглядом небо всякий раз, когда он выкарабкивался из душных, полуосыпавшихся нор. Там, в вышине, были только звезды и мрак, там ничего не могло быть, кроме звезд и мрака, – Леф знал это и все-таки упорно выискивал в небе что-то еще. Почему? И почему так хотелось уловить в беспорядочной звездной россыпи какие-то сочетания, подобные не то рисункам, не то орнаментам? Казалось, будто вот-вот удастся понять, а вернее – вспомнить. Казалось, что стоит лишь на миг забыть об окружающем, и…

Нет.

Окружающее не позволяло забыть о себе до конца. И не позволяла забыть о себе неперекипающая досада на Лардины выходки.

Ларде словно бы вожжа между ног попала. Счастье еще, что пока не встречались им ночные послушнические дозоры, которыми пугал своих спутников Торк, – девчонка наверняка выкинула бы какую-нибудь непоправимую глупость.

Парню плохо верилось, будто Ларда плакала от боли или из-за неуклюжести своей, вызванной недолеченным увечьем. И уж конечно, не из-за этого она так бесится.

В чем же дело?

Вроде бы все стало понятнее после случая с накидкой.

Гуфа вывела своих спутников к подножию скалистого обрыва, взобраться на который можно было только по крутой узкой расщелине, похожей на шрам от небрежного удара какого-то непомерного топора. Торк поднялся первым и, не обнаружив наверху никакой опасности, коротким свистом позвал остальных. Полезли остальные – сперва Ларда, после нее Гуфа (в самых трудных местах девчонка протягивала ей руку, подтаскивала). Леф взбирался последним, а потому не мог рассмотреть, отчего Ларда вдруг зарычала хуже исчадия. Гуфа замерла, наверху поднялась какая-то возня, посыпался щебень… Леф спешно растопырился поперек расщелины, изо всех сил упираясь в ее стенки здоровой рукой и ногами, – это на случай, если старуха или Ларда собрались падать. Однако ловить парню никого не пришлось. Через миг-другой трепыхания наверху затихли, и Гуфа, еле слышно ворча, двинулась дальше.

Выше по расщелине Леф обнаружил засохший колючий куст, а на нем разодранную по шву узорчатую накидку, которую Мыца выбрала для дочери в брошенных Истовыми кладовых. Вот, значит, что получилось: Ларда зацепилась полой и не нашла в себе ни сил, ни терпения освободить схваченную кривыми колючками одежду. Ну, это беда поправимая…

Парень отцепил тонкую, почти невесомую кожу (кстати, дело оказалось нетрудным даже для однорукого) и, выбравшись наверх, молча протянул свою добычу Ларде. Та взяла, с подозрительной душевностью поблагодарила за доброту, а потом небрежно скомкала накидку и швырнула в копящиеся под обрывом предрассветные сумерки. И подбоченилась, будто гордясь даже, что из одежи оставила на себе лишь кошель нашейный с гирьками да собственную родимую кожу. И пояснила с некоторым запозданием:

– К бешеному. Ни тепла, ни защиты, а неудобств выше темечка. Не хочу.

– Слазить достать? – спросил Леф у досадливо кривящегося Торка, но тот лишь плечами пожал.

А Гуфа и вовсе не подала виду, будто заметила происшедшее. Уже было достаточно светло, чтобы различать выражение лиц, и Леф мог бы поклясться: старуха никак не проявила неудовольствия Лардиным выбрыком. И тем более дикой показалась беспричинная ярость, с которой напустилась вдруг на Гуфу Торкова дочь:

– Ну, чего молчишь? Знаю ведь, о чем думаешь, так уж давай, трепыхай языком: дикость, бесстыжесть, обычай не велит – как тогда в скалах, ну?! Обычай ваш… Знаешь, поперек чего он мне зацепился, знаешь? Кого мне стыдиться?! Отца? Тебя? Лефа? Да пусть хоть посмотрит на меня – большего-то ему ни в жизнь не дождаться! Как я его выберу, если нам носа нельзя показать на общинном празднике?! А только попробуй мы с ним по-простому, без дурости этой, невесть когда невесть какими дураками для дураков выдуманной, так снова все завизжите: стыд позабыли, одичали, нельзя!.. Да уж лучше бы вконец одичать, лучше зверем косматым сделаться да жить себе без оглядки на ваше кряхтенье! Зачем мне эту дрянь на плечах таскать? Обычай только бабам велит тело упрятывать, а мне для чего париться? Думаешь, если у меня из груди эти два куска мяса выперли, так я уж и баба? А вот тебе! – Она щелкнула пальцами под самым носом отшатнувшейся Гуфы. – Бабы-то небось этим детей кормят, а мне теперь откуда ребенка взять?! Не баба я – недоразумение, уродец никчемный! Поняла, ты?!

Ларда начала с хриплого полушепота, но вскоре до того озлила сама себя, что напрочь забыла, где она, с кем и зачем. Скальные вершины уже отзывались на ее выкрики крепнущим гулким эхом, и Торк, закусив губу, вдруг хлестнул свою дочь по щеке раскрытой ладонью. Захлебнувшись коротким всхлипом, девчонка рухнула на камни, да так и осталась лежать, подставляя лезущему в небо солнцу голую, вздрагивающую от беззвучных рыданий спину.

Леф бросился к ней – уговаривать, успокаивать, гладить, только все было без толку. Девчонка лишь съеживалась под его ладонью, плотнее вжимала лицо в пыльные камни и поскуливала.

А потом к ним подошла Гуфа. Подошла, уселась рядом, запустила пальцы в спутанные и не очень чистые Лардины волосы. Это мало походило на ласку или хоть просто на дружеское обращение, но Ларда мгновенно перестала плакать.

– Я глупая. – Девчонка не отрывала лица от земли, и голос ее был еле слышен. – Я вовсе глупая дура, и ты, Гуфа, меня ни за что не прощай, побей даже – пальцем не шевельну, чтобы мешать, и уворачиваться не стану… Ты меня как хочешь больно побей и все равно не прости, только ответь: ты сможешь так сделать, чтобы мне удалось этой осенью выбрать Лефа? Вот если мы сегодня доберемся до твоей землянки и тростинку чудодейственную отроем – сможешь?

– Я не знаю, – тихо сказала Гуфа. – Только это неважно. Вот слушай: когда-то Хон упросил меня вызнать вашу судьбу – твою и Лефа. Всего я тебе, конечно, не раскрою – нельзя это, большую беду можно накликать. Но коль уж такое у нас с тобой варево заварилось, скажу вот что: дети у тебя будут. Трое детей. Поняла?

Ларда приподняла голову:

– Правда? Ты не в утешение это?..

– Правда, – буркнула старуха, пытаясь не улыбнуться. – Больно надо мне ради твоего утешения враньем губы поганить! Ишь, возомнила…

– А это Лефовы дети будут?

– Лефовы, Лефовы… – Гуфа вдруг как-то увяла. – Ну, хватит тебе животом камни греть, вставай!

Ларда поспешно вскочила. Пока девчонка вытирала (вернее, еще сильнее пачкала) ладонями мокрое, замурзанное лицо, Гуфа пыталась оторвать от полы своей накидки лоскут поизряднее.

– Помогите-ка, – пропыхтела она, убедившись, наконец, что даже такая ветхая, истертая до дыр кожа ей не по силам. Леф послушно сунулся помогать, но Ларда придержала его:

– Зачем это?

– Вокруг бедер обернешь, – пояснила старуха. – Есть там у тебя места, которые не одним только бабам надобно прикрывать, но и всяким уродцам, и даже маленьким глупым девчонкам.

– Не надо мне, – мотнула головой Торкова дочь.

Гуфа вскинулась было: «Ты снова?!», но Ларда заторопилась объяснять:

– Я сейчас за своей накидкой полезу. Там нож в поле, жалко.

Впрочем, лазить ей никуда не пришлось: Торк уже выкарабкивался из расщелины, прижимая к груди дочкину одежку. Не зная, как утешить свое расходившееся чадо (а может, полагая, что и нечего это чадо утешать – авось само перебесится), он решил, пока суд да дело, все-таки достать злополучную накидку: во-первых, за потерю от Мыцы обоим достанется, во-вторых, тоже про нож вспомнил. Он ведь железный, нож-то, цена ему немалая, да еще и Лефов недавний подарок. Опамятует Ларда, так вконец затерзается, что не сберегла.

Починка накидки надолго не задержала: Торк проколол ее в нескольких местах и скрепил разодранный шов завязками. Ларда тем временем тщательно осматривала нож, проверяя сохранность падавшего с немалой высоты лезвия. Но прежде она почему-то поторопилась ощупать мешочек с вонючим грибом – мешочек этот обычно висел у нее на шее, а теперь оказался притороченным к накидке поблизости от дыры, в которую продевается голова. Спору нет, таскать подвешенными на шее и мешочек, и кошель с пращными гирьками, наверное, неудобно. Ну, озаботилась опытная охотница заранее сделать так, чтобы сподручно было в пути, – разве это странно? Вовсе нет. Странно другое: Лефу почему-то вдруг до того захотелось прикоснуться к Лардиному грибному мешочку, что аж в глазах потемнело. Наваждение было стремительным – накатило и сгинуло, однако сгинуло не до конца, оставило после себя какую-то крохотную занозу в груди. Впрочем, про эту занозу Леф забыл, как забыл и свои недавние поиски в небе. Очень уж радовался парень, что можно больше не злиться на Ларду, что она успокоилась и что все у них получится хорошо. Только одно несколько омрачало негаданно свалившуюся на него радость: дети. Да еще целых три. Ну, одного бы он согласился кое-как вытерпеть, если уж Ларде хочется, но зачем же так много? Ладно, нечего покамест об этом думать. Дети ведь не скоро появятся – надо ждать до осени, а потом еще почти год…

* * *.

Очередной лаз вывел их к крохотному озерцу с чистой, почти невидимой водой. Вокруг распластались глинистые пустоши, способные уродить лишь корявую сухую колючку; дальше дыбились мертвые скалы, а здесь, возле воды, даже дерево выросло. Конечно, не совсем настоящее, не такое, к примеру, как на Лесистом Склоне, но все-таки…

Гуфа мельком прищурилась на подбирающееся к полудню солнце, обернулась к Торку, глянула вопросительно. Охотник побродил возле озерца, потом сходил к странно искривленному, вроде бы надломленному колючему стеблю, долго рассматривал его и землю вокруг. А потом вернулся и сказал:

– Никого тут не было.

Старуха кивнула, будто бы уже и сама успела это понять. Торк выждал немного: не заговорит ли? Не дождавшись, сказал:

– Дальше опасные места начинаются, людные. Заимка над Луговиной, потом Склон… Может, дотемна здесь перебудем?

Лишь через несколько мгновений после того, как он замолчал, старуха наконец разлепила губы:

– Ну и чего ты уставился на меня, охотник? Думаешь, перечить стану? Не стану я перечить, я спать хочу. И вам бы всем поспать нелишне, только не на виду – в лазе.

Ох уж эти лазы! За время пути Леф не раз убеждался: если (охрани Бездонная!) с Гуфой приключится какая-нибудь беда, то для него, Ларды и Торка обратный путь окажется куда опасней и дольше. Ни одного из входов в подземные норы отыскать они не сумеют. Даже Торк не сумеет. Вот ведь что странно: глаз у охотника наметанный, цепкий; хаживал он этой дорогой не раз (когда они из Гнезда Отважных в каменное логово Истовых убегали и потом еще дважды пытались до остатков Гуфиной землянки добраться), но лазы от него будто прячутся. Да вот хоть этот, который к озеру привел, – ведь только что из него выбрались, а где он? Никто найти не сумел, пока старуха пальцем не ткнула. Ведовство, наверное.

Правда, Гуфа ворчит, что никакого ведовства тут нет – просто-напросто нужно выучиться смотреть и искать. Но уж это она врет. Торк-то умеет, и Ларда тоже – небось, след дикого круглорога на сухой земле углядеть не проще, чем дыру, в которую здоровенный мужик без особого труда забирается. Да Леф и сам почему-то может замечать и читать всякие следы (хоть вроде не учил его никто), и звериные норы он часто замечает, а эти норы – никогда.

Одно хорошо: уж если бывший охотник не способен найти древние лазы, то послушникам и подавно не доискаться. Вон Истовые в своем логове сколько жили, а про подземные ходы небось и не слыхивали. То есть старые Истовые, которые прислуживали Пожирателю Солнц, наверное, и знали, и отыскивать их умели, но… Старуха говорит, что они все не своей смертью поумирали. Те, кто первым придумал поменять красные накидки на серые, были вроде нынешних старших братьев, которые верховодят на заимках, – не самые, в общем, главные. Но им очень-очень хотелось стать самыми главными. Поскорее. Любой ценой. Вот и стали – в одну ночь, когда именем Бездонной Мглы были погублены прежние Истовые, а вместе с ними почти вся прежняя мудрость. Про эту ночь никто ничего не знает точно, даже Гуфа не знает, но говорит, что тогда наверняка учинилось какое-нибудь совершенно бесчестное дело.