Текст книги "Час прошлой веры"

Автор книги: Федор Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Чешко Фёдор
Час прошлой веры

Федор ЧЕШКО

ЧАС ПРОШЛОЙ ВЕРЫ

Ты, возжелавший знать,

Но страшащийся дум,

Отяготивший ум

Тем, что не смог понять,

Ты, чья сила слаба,

Как огонек свечи,

Бойся сказать в ночи

Правильные слова.

Вода была всюду. Она оседала на одежду и лица промозглой сыростью, нависала сизыми космами туч над вершинами увечных осин, смачно и длинно чавкала под ногами, и казалось, что буро-зеленое месиво матерого мха взасос целует подошвы. Было тихо. Ветер, весь день хулиганивший над болотами, умаялся наконец и теперь едва ощутимо шуршал в чернеющих листьях. Даже комары угомонились и поотстали – за исключением двух-трех особо жаждущих. А впереди, где медленные тяжелые тучи воспалялись тусклым закатом, погромыхивало невнятно, но обещающе: в пугливых невзрачных сумерках зрела гроза.

Ксюша не смотрела по сторонам. Она смотрела под ноги, на мох, на черные лужи, заваленные прелыми листьями, на свои обшарпанные, заляпанные болотной пакостью сапоги – как они шагают по этому мху и по этим лужам... Все шагают и шагают, и ноги наливаются скучной бессильной тяжестью, и цепенеют чувства, а из желаний осталось только одно – стряхнуть с себя все это, сырое и неудобное, пахнущее брезентом, резиной и гнилью, лечь на теплое, чистое; и пусть тогда снится хоть что угодно, хоть даже мох, лужи и шагающие сапоги, только бы не видеть их больше вот так, наяву. Но до тепла, чистоты и сна еще шагать, и шагать, и шагать...

А потом она смаху уткнулась головой во что-то влажное, твердое и шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла, что это спина Олега. Ну, и чего он стал, спрашивается? Он это зря придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом – лечь, а потом – спать, а идти дальше совсем не захочется...

Олег мельком глянул через плечо:

– Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно...

Ну вот, теперь надо двинуться с места (а сапоги уже, кажется, запустили в мох ветвистые корни – прочно и навсегда), надо стать рядом и восхищаться пейзажем. Желательно – вслух. А мама, между прочим, предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: "Ой, Ксения, гляди, как бы не пожалеть тебе... Чокнутый он какой-то". Чокнутый и есть. Ну что это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?

Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг – прозрачные толпы жалких обиженных богом осинок; а сверху – небо, черное уже, плоское, и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи... А на поляне – холм, невысокий, будто оплывший от собственной невыносимой древности. А на холме – четкий и крепкий силуэт, устремленный туда, в недальнюю черноту неба; устремленный, но однако тяжело и плотно стоявший здесь, на холме, в болотах, над гнилыми лужами, над полупрозрачной от убогости травкой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо, навсегда. Господи, так это только-только до заброшенной часовни дошли?! Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!

Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег обернулся к ней, и в шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.

– Ксюша... – Он осторожно тронул ее за плечо. – А Ксюша... Давай-ка мы в Белополье сегодня не пойдем. Давай-ка мы с тобой в часовне переночуем. Хлеб есть, консервы... И куртки есть – не замерзнем. Или, если в Белополье, то я тебя понесу. Или – или.

Ксюша, глядевшая на него снизу вверх, чуть не заплакала от безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через болота, ночью, под дождем (вот, уже капает, все сильнее, все чаще). А ночевать в этой развалине на болоте, в сырости, на голом полу... Да не в сырости дело страшно просто здесь ночевать, что он, не понимает, что ли?! Но идти в Белополье... Ксюша представила себе, как будет идти в Белополье, и простонала в отчаянии:

– Ладно, ночуем здесь.

В часовне было темно и пусто. Олег пошарил лучом фонарика по исписанным похабщиной стенам, на которых сквозь сырую, неряшливо наляпанную известку темными пятнами проступали лики святых, по заваленному битым кирпичом и всяческой дрянью земляному полу; сказал неестественно бодро и решительно:

– Отлично! Ночевка будет по первому разряду.

Ксюша, нерешительно топтавшаяся у входа, восприняла это заявление скептически. Хоть бы заснуть скорее, чтобы поменьше впечатлений оставила эта ночь...

А Олег тем временем пристроил фонарик на полу, ногами расшвырял по углам негорючий мусор, горючий сгреб в кучу; и вот уже трескуче искрят, разгораясь, сырые щепки, и шустрые язычки пламени, коптя, облизывают жестянку с тушенкой, а на расстеленном полиэтилене нарезан хлеб, и в углу устроено лежбище из двух штормовок, рюкзака и плаща... Может, не такая уж плохая ночевка получится?

Некоторое время им было не до разговоров. Но потом, когда опустевшая жестянка была аккуратно подчищена корочкой, а ее место на крохотном костерке заняла алюминиевая фляга с чаем, завязался мало-помалу и разговор.

– Просто удивительно, откуда здесь все это, – сказал Олег, досадливо озираясь по сторонам. В глазах его была какая-то детская обида, будто только сейчас он заметил всю ту гадость, которую получасом раньше сам же сгребал под стены. – Ведра, галоши... А около входа – заметила? автомобильная покрышка. А до ближайшей дороги, между прочим, километров пять, не меньше.

Ксюша зябко горбилась, топила подбородок в воротник пушистого свитера:

– Люди охотнее всего гадят в местах, обжитых другими людьми. А в местах, которые были для кого-то святыми, гадят с особым трудолюбием и упорством. Так что ничего удивительного не вижу, – она пожала плечами, осторожно потрогала флягу. – Давай пить скорее, а то спать очень хочется.

Олег будто и не услышал, он уперся взглядом куда-то мимо Ксюши, а может – сквозь нее. И Ксюша устроилась поудобнее, стала терпеливо дожидаться, когда он очнется, когда отпустят его полумысли-полуобразы, отпустят из смутного и нездешнего сюда, к ней.

Это бывало с ним часто. Сперва Ксюша обижалась и злилась, потом тревожилась, а потом поняла и научилась не мешать ему в такие минуты. Бог с ним, пусть... Но все-таки чокнутый он, не от мира сего. А от какого? Что случится, когда выплеснется, наконец, наружу то, что зреет в нем?

Ксюша искоса поглядывала на Олега. Лицо бледное, узкое, волнистые волосы так светлы, что кажутся седыми, костистый подбородок курчавится мягкой бородкой, в туманящихся смутной мечтой серых глазах танцуют крохотные язычки пламени... "Вещий Олег" – кажется, так звали его сокурсники?

А снаружи, за толстыми кирпичными стенами, мутившееся с полудня небо наконец-то сорвалось на истомленный предчувствием нехорошего мир гремучими длинными раскатами, давящим дождевым гулом. Могильную черноту, съевшую и болота, и лес, и все, кололи вдребезги стремительные изломы фиолетового света – слепящего, холодного, злого. Мелко вздрагивал пол, затравленно припадало к нему слабенькое пламя, ярко и внезапно высвечивались проемы стрельчатых окон с догнивающими остатками прихотливых решеток; плоский занавес мрака, затянувший вход, вдруг проваливался далью стынущих в мертвом ненастном свете лесистых болот, – проваливался и возвращался вновь. Мертвенные электрические сполохи плескали в Олегово лицо бледную синеву и зыбкие изломы теней, искажали его непривычно, пугающе. И Ксюше показалось вдруг, что и не Олег это вовсе, а что-то подло похожее на него, что-то неживое, чужое; что она – усталая, жалкая – брошена здесь, в этом черном, вспыхивающем, тонущем в бешеном ливне мире, одна, совсем одна среди его гремящей, журчащей, копошащейся жути; и сердце затрепыхалось обреченно и жалко, что-то ледяное перехватило горло и обожгло глаза, но тут очнулся Олег.

Он зажмурился, сильно потер лицо, улыбнулся растерянно и виновато:

– Прости, Ксюшенька, задумался я... Сейчас чай будем пить, сейчас-сейчас.

Чай был крепкий и горячий, маленький алюминиевый стаканчик обжигал ладони, и это было очень приятно, но еще приятнее был неотрывный взгляд Олега – внимательный, теплый. Вот так бы почаще, вот всегда бы так! Но, может быть, если бы так было всегда, она и не ценила бы этого?

Нет, хватит. Хватит молчать, надо говорить, говорить что-нибудь интересное, а то он снова уйдет туда, в мысли свои, бросит наедине с усталостью и страхом... Только интересно у Ксюши не получилось. От особенно сильного удара, казалось, посыпались трескучим каменным крошевом стены, и она сжалась, простонала с надрывом:

– Господи, и зачем нас понесло к этой старой ведьме?! Так хорошо было в Белополье, так нет, поперлись черт знает куда... И самое обидное – ведь напрасно поперлись, не знает же она ничего, ведь муть плела редчайшую!

Олег улыбнулся – мягко так, ласково, как ребенку глупому, сел рядом, стал гладить по голове, уговаривать:

– Ну, Ксеня... Ну почему это – зря? Это же не кому-то, это же тебе нужно. И рассказала она много интересного, я нигде такого не слыхал. Сказки про лешего очень оригинальные, и заклятья от злых. Для твоей работы это очень важно, ты этим не пренебрегай.

Но Ксюша упрямо трясла головой:

– Ничего это не важно. И чушь все это. И ничего общего с моей темой не дохристианские, и не обряды... И это же не народные сказки, это же ее сказки! И вообще, давай спать в конце концов!

Олег вздохнул, тяжело поднялся – спать, так спать. Правда, это оказалось нелегко – спать. Сначала они поругались из-за фонарика: Олег хотел его выключить, а Ксюша не хотела спать в темноте. Олег уговаривал, объяснял, что батарейки сядут не позже, чем через час, что фонарик еще может понадобиться ночью, – не помогло. Потом на них напали комары как-то вдруг и все сразу, и Ксюша требовала, чтобы Олег их повыгонял, а Олег пытался выяснить, как она себе это представляет.

А потом почему-то оказалось, что спать не хочется. То есть спать не хотелось только Ксюше, и это было обидно до слез: страх остался, и сырость, и комары, и гроза; а сонливость, еще минуту назад казавшаяся невыносимой, сгинула, и вместе с ней сгинула и надежда на то, что жуткая эта ночь пролетит незаметно и быстро. А вот Олег, похоже, уснул, он дышит спокойно и ровно, он снова оставил Ксюшу одну, он злой, плохой, бесчувственный. Господи, ну почему так не повезло в жизни, ну зачем она влюбилась в этого ненормального, вышла за него, зачем?! Да, он любит ее, Ксюшу, любит искренне, только странно как-то, не любят так теперь, это, может, в его любимые дохристианские времена так любили. А иногда он бывает так возмутительно нечуток, будто Ксюша для него – ноль. Вот как сейчас: посапывает себе в две дырочки, и наплевать ему, что ей плохо, страшно и одиноко...

Ксюша совсем уже собралась заплакать, как вдруг Олег тихонько спросил:

– Ты не спишь, Ксюша? Тебе нехорошо?

И сразу будто изменилось все, а прежде всего – Ксюшины мысли. Она вздохнула с облегчением, ткнулась лицом в плечо Олега:

– Как-то не получается заснуть. Но ты не волнуйся, мне хорошо. Очень.

Олег пошевелился, положил ей на голову ладонь, снова притих. Ксюша выждала немного и вдруг неожиданно для себя решилась спросить:

– О чем ты думаешь?

– Да все о том же, – он говорил медленно, неохотно. – О мусоре в храме.

Ксюша подождала продолжения, не дождалась, тихонько потормошила Олега:

– Ну и что?

– Да ничего. – Он вздохнул. – Ты помнишь, эта старушка сегодня... Или уже вчера?.. Она говорила, что здесь, где теперь часовня, было языческое святилище. Помнишь?

– Ага. – Ксюша кивнула, ушибла об Олегово плечо нос, пошипела сквозь зубы. – Место падения небесного камня. А при чем?..

– Может и ни при чем... Помнишь, как она говорила? Пришли монахи, ратники порубили да пожгли идолища, алтарь-жертвенник скатили в болото...

– Думаешь, так и было?

Олег пожал плечами (Ксюша снова зашипела от боли и обреченно подумала, что к утру нос распухнет обязательно), сказал безразлично:

– Не знаю, но похоже на правду. Сказано же в летописи: "Князь Владимир Святой повелел рубить церкви в местах, где прежде стояли кумиры"...

Ксюша растерянно огляделась:

– Да не похоже, чтобы это было построено аж тогда.

– Конечно, не тогда. – Олег замолк ненадолго, заговорил опять: Первая часовня, кажется, была деревянная, она сгорела. А эту поставили уже после того, как Петр запретил постройку деревянных храмов.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю. – Голос Олега был бесстрастным и каким-то странным, не его это был голос. – Я просто думаю, что было так.

– Ну, пусть так. А причем здесь мусор?

Тихо, очень тихо ответил Олег, и слова его заглушил ужасающей силы удар грома. Свирепая вспышка ледяного ветра, ворвавшаяся в часовню, выхватила из мягкого сумрака четкий, будто штампованный профиль Олега, приподнявшегося на локте, всматривающегося в стену напротив. Там, под набухающей дождевой влагой штукатуркой, наливалось чернотой изображение хмурого бородатого лица. Ну и что? Ведь и на соседней стене такие же... Или не совсем такие? Или совсем не такие? Ксюша заглянула Олегу в лицо:

– Чего ты? Что с тобой?

– Ничего, – он улыбнулся. – Ты спи давай.

Не понравилась Ксюше улыбка его, и голос не понравился, и лицо это на стене не понравилось тоже. И еще ей не нравился едва слышный, замытый шумом ливня шорох в недальнем углу, и смутное ощущение пристального нехорошего взгляда.

– Олег! – она вцепилась в его плечо. – Ты ничего не чувствуешь? Тут есть кто-то!

– Что ты, глупая? – Олег погладил ее по щеке, оглянулся по сторонам. Луч фонарика уже заметно поблек, в углах копилась чернота... – Ну кто же тут может быть? Разве что зверюшка какая-нибудь от дождя забралась. Сейчас мы ее выведем на чистую воду.

Он дотянулся до фонарика, желтый прозрачный луч рухнул на пол, метнулся туда-сюда, и разлившийся под стенами сумрак вдруг ответил злыми красными огоньками маленьких глаз – низко, от самого пола. Крыса. Крупная, почти черная, вытянулась неподвижным столбиком, злобно пялится на слепящее пятно фонаря... Истошно взвизгнула Ксюша, отпрянула, вжалась в стену. Олег коротко оглянулся:

– Ну что ты, что ты! Испугалась? Нашла чего! Да мы ее, паскуду...

Его рука зашарила по полу, нащупала обломок кирпича. Крыса успела шарахнуться за доли секунды до того, как осклизлый кирпич шваркнул по тому месту, где она только что сидела. Горбатая тень шмыгнула к выходу, на пороге запнулась, дернулась как-то нелепо и сгинула в дождевом мареве.

Некоторое время они молчали. Олег снова прилаживал фонарик на полу как раньше, лучом в потолок; потом гладил Ксюшу по голове, успокаивал. Когда она перестала дрожать и всхлипывать, сказал:

– Давай спать.

Ксюша судорожно покивала, послушно полезла на развороченное лежбище. Уже оттуда, из-под плаща, спросила вдруг:

– Слушай, а почему нечистая сила так любит заброшенные церкви?

Олег засмеялся – сухо, с трудом:

– Глупая! Вот глупая – крысы испугалась! Спи.

Ксюша зажмурилась, задышала медленно и глубоко. Ей очень-очень хотелось и вправду уснуть, и чтобы сразу было утро, и чтобы солнечные зайчики лежали на щербатом полу...

Олег тоже лег, но сперва глянул на то черное лицо на стене. Да какое там лицо – чушь, просто мокрое пятно на штукатурке. Примерещилось...

А вот что крыса, перед тем, как под ливень выскочить, обернулась вот это, к сожалению, не примерещилось. Да не беда, если бы просто обернулась. А то ведь она еще и кулачком погрозила...

Олег проснулся внезапно, будто от толчка. Фонарик погас, в часовне стоял невнятный зеленоватый сумрак, и в сумраке этом явственно различалось напряженное лицо Ксюши. Что это с ней? Приподнялась на локте, настороженно прислушивается к чему-то... К чему? Тихо вокруг, только монотонно шумит неторопливый дождь – наверное, кончилась гроза, и ливень вновь обернулся скучной моросью. Олег шевельнулся было, но Ксюша нетерпеливо дернула плечом: тихо! И тут он услышал.

Что-то было там, снаружи, какой-то звук – едва ощутимый, тонущий в вялом шорохе дождевых капель, прерывистый, тоскливый, безнадежный... Будто плакал крохотный щенок, запуганный и несчастный. Или это ветер тихонько раскачивал обрывок проржавевшей жести на крыше?

– Что это? – Ксюшин шепот был не громче вздоха.

Олег уже натягивал сапоги.

– Я посмотрю. Не бойся, Ксеня, я быстро.

Когда фигура Олега черным силуэтом вырисовалась в мутном пятне выхода, Ксюша заметила тусклый и мимолетный взблеск в его правой руке. Нож. Значит, он сам боится...

Снаружи было промозгло и смутно. Мелкая влага сеялась из тонкой пелены высоких туч, сквозь которые огромным неярким пятном просвечивала луна. В призрачных лунных сумерках окружающее было зыбким, но видимым, и Олег с изумлением обнаружил, что болото стало озером, а холм, приютивший часовню – островом. Да, на славу потрудилась гроза...

А тихие жалобные звуки, выманившие его под дождь, не прекращались. Они стали явственнее, слышнее, и все же Олег не сразу сумел заметить издававшее их существо.

Это был щенок. Маленький серый комочек страха и холода, он копошился в мокрой траве и хныкал, хныкал... Когда Олег склонился над ним, протягивая руки, щенок отчаянно бросился навстречу, заплетаясь неуклюжими лапками в жестких стеблях, вжался в ладони трясущимся невесомым тельцем, заскулил счастливо и благодарно. Чувствуя на пальцах мягкое тепло крохотного язычка, Олег подумал, что щенок еще совсем маленький, сосунок еще, что сволочь какая-то придумала его топить (и наверное, не одного), но вот – не вышло, вынесли грозовые шальные воды невесть куда, в болота, на сухое...

Для щенка умостили кубло из Ксюшиного мохерового шарфа, и он скоро перестал скулить и дрожать, затих, только причмокивал во сне – совсем как ребенок. А вот к Олегу с Ксюшей сон не шел. Олег снова принялся рассматривать темное пятно на стене, и чем дольше вглядывался, тем больше ему казалось, что это все-таки лицо, непривычное какое-то, неуловимо разнящееся от прочих святых ликов, едва виднеющихся на стенах. Странное лицо. Странное уже хотя бы тем, что четче прочих различалось оно в неверной призрачной мгле, что было чернее других, что было зыбко изменчивым.

А Ксюша смотрела на щенка. Долго смотрела. Потом спросила:

– Слушай, а какой он породы?

Олег досадливо глянул на нее:

– Не знаю! Подожди...

А когда снова повернулся к стене, загадочное тревожное лицо оказалось мокрым подтеком, бесформенным и скучным. Наваждение...

Он лег, заложил руки под голову. Муторно и неуютно было ему, в голову лезли непривычные мысли; вещи, никогда до сих пор не интересовавшие, незнакомые, ненужные, оказывались вдруг беспричинно известными и сомнению не подлежащими. Что-то поселилось внутри, что-то не свое и поэтому страшное. И это лицо, которое то есть, то нету его... И щенок... Чем дальше, тем больше тревожил он Олега, этот звереныш, а собственная недавняя вера в правдоподобность его появления тревожила еще больше.

Олег посмотрел на щенка. Тот спал, время от времени сильно вздрагивая всем телом, коротко взвизгивая, – видно, снилась какая-нибудь щенячья глупость. А кстати, почему он спит? Почему не скулит, есть не просит? Не голоден? Это возможно?

Ксюша снова тихо спросила:

– А все-таки, какой он породы?

– Дворняжка, наверное, – соврал Олег. Не стоит ее пугать – она и так уже напугана. Будем надеяться, что мамаша не отыщет своего детеныша, что гроза начисто замыла его следы. Будем надеяться, что его родственнички в это время года еще больше боятся людей. И на нож – тяжелый и крепкий тоже можно надеяться. Надеяться и не спать...

Ксюша легонько взъерошила Олеговы волосы:

– О чем задумался? Опять о мусоре в храме?

– Да так... И об этом тоже... Кто-то опоганил языческое святилище. И не просто опоганил – обокрал предыдущую веру, использовал место, которому люди привыкли поклоняться испокон веков, использовал, чтобы построить эту часовню, чтобы заставить людей чтить новые святыни и забыть старые... А теперь кто-то опоганил и ее, эту новую святыню. Знаешь, Ксень, есть такое слово "возмездие"...

Олег замолчал. Ксюша смотрела на него так, будто впервые увидела:

– Я не понимаю... Так, по-твоему, христианство – это плохо? По-твоему, это мерзкое язычество с его невежеством, дикостью, человеческими жертвоприношениями – лучше? А сам, между прочим, крестик носишь!

Олег скривился:

– Крестик... Ну, ношу я крестик. Это о бабушке память, только и всего. Нехристь я, некрещеный то есть.

Он запнулся ненадолго, продолжил задумчиво:

– Лучше, хуже... Не можем мы судить о том, что лучше, что хуже. Не можем, потому что ничтожно мало знаем о язычестве, а это – вина христианства. Так ревностно искореняли скверну язычества, что изувечили культуру дохристианской Руси, причем изувечили безвозвратно. А в оправдание себе измыслили ложь, будто и не было ее, культуры этой, будто до принятия православия прозябала Русь в дикости и мерзости неописуемой...

– А разве не так? – совсем растерялась Ксюша.

Олег почти вскрикнул:

– Не так! Было бы так – была бы наша христианская культура копией византийской. А возьми, к примеру, архитектуру, иконопись. Чувствуется, конечно, византийское влияние, порой – сильное влияние, но и не более того. Нет, Ксеня, христианство приживили к Руси, яко ветвь ко древу, а все прочие ветви отсекли, чтобы жила только эта, новая...

Он снова надолго замолчал. Ксюша, так и не дождавшись продолжения, заговорила сама:

– Вот ты говоришь: "языческая культура". Какая же это культура, если даже боги явно заимствованы у других народов? Вот Семаргл из пантеона Владимира 980 года – это же иранское божество. Крылатая собака, покровитель семян и ростков.

– Семаргл... – Голос Олега сочился ядовитой издевкой. – Семаргл из пантеона Владимира... Хитер был, аки змий, князь Владимир по прозванию Красно Солнышко, по другому прозванию – Святый... Хитро выдумал – за десять лет до крещения Руси, готовя оное, учинить реформу язычеству. Зачем? Вместо Рода – великого доброго бога – над прочими богами поставил громовержца Перуна, дабы мрачностью его отворотить мир от язычества, дабы отделить поклонение языческим богам от почитания пращуров, без коего на Руси человек – не человек. И Семаргла, крылатого пса, мудро выдумал меж богами поставить... – Олег говорил, а сам не сводил глаз с пятна на стене (да нет, это все-таки не просто пятно). – Приучить хотел иноземным богам кланяться. Благо, издревле был на Руси похожий обличием бог Переплут...

А пятно на стене все четче проступало чертами человечьего лика, будто бы лик этот таился в глубине постепенно обретающей прозрачность стены, будто бы близился он теперь, креп, копил в себе сумрачную черноту, и она чернота – изливалась из плоскости каменной кладки, обволакивала, манила скорым пониманием доселе непостижимого, недоступного разуму... И Олег говорил, говорил, взвинчивая себя в непонятном неистовстве:

– Не в том великая вина христиан, что веру свою утверждали, а в том, как они утверждали ее. По местам, идеже стояша кумири бога Велеса, поставляли церьквы святому Власию; и с иными богами тако же сотворяли, дабы люд, молениями на привычном месте, привычным богам возносимыми, крепил существо новой, не своей веры, чужой... А монаси, аки волци алчущи ходящи среди людей, оных во скотьи покорныи превращали, заповедуя не противиться злу; навий же нарекоша бранно, яко те по словеси монасей суть козлища поганьськыи...

Его голос сорвался на злобный хрип, тело напряглось и дергалось, словно в припадке. Ксюша с ужасом заметила проступившую на Олеговых губах пену и не выдержала, вцепилась в него обеими руками, затрясла изо всех сил:

– Прекрати! Прекрати немедленно!..

Она еще долго кричала что-то пронзительное и бессвязное, прежде чем обмякли закаменевшие мышцы Олега, прежде чем неуверенная осмысленность появилась в его потерявших блеск и глубину глазах. А потом они лежали молча, крепко прижавшись друг к другу, и Олег гладил Ксюшу трясущейся непослушной рукой, а сам исподтишка и с опаской поглядывал на стену. Но на стене был лишь неприглядный грязный подтек и ничего, кроме...

Только почувствовав, что Олег немного успокоился, Ксюша осмелилась тихонько спросить:

– Что это на тебя напало такое?

– Не знаю. Устал, наверное, – Олег вздохнул. – Ты прости меня, Ксеня. Закатил истерику ни с того ни с сего... Козел.

Ксюша легонько укусила его за палец.

– Это за козла, – пояснила она.

Снова помолчали, и снова молчание нарушила Ксюша:

– Ты говорил что-то о существе веры. Я не поняла.

– Говорил, – Олег болезненно сморщился. – Не говорил – орал, как взбесившийся...

Он поспешно отодвинулся от снова попытавшейся укусить Ксюши, с неохотой продолжил:

– А существо веры... Это учение одной из первохристианских сект монофизитов, кажется. Они, понимаешь, считали, что некие излучения молящихся душ (мы бы теперь это назвали психодинамической энергией) как бы подпитывают астральное существо веры, или иначе – ее тело. Чем больше верующих, чем истовее и согласнее их молитвы – тем сильнее существо веры, тем могущественнее боги. И кстати, по этому учению, когда с утверждением христианства иссякло лишенное молитв и жертвоприношений тело эллинской языческой веры, боги эллинские зачахли и превратились в бесов и демонов, блуждающих поблизости от своих древних храмов.

Ксюша подперла щеку кулачком, пригорюнилась (видно, жалко ей стало красивых мраморных эллинских богов), проговорила задумчиво:

– Знаешь, а что-то в этом есть. Ну, вот с точки зрения всяких теорий о биополях и прочем. Или вот крестный ход – он же действительно может вызвать дождь в засуху...

– Может, – усмехнулся Олег.

Ксюша положила голову ему на грудь:

– Ну а при чем здесь?..

– А при том. Христиане ведь не просто ставили церкви в местах поклонения языческим богам, а старались, чтобы святой, в честь которого церковь, как можно больше походил на своего языческого предшественника. Вместо идолов Рожаниц или, скажем, Макоши (богини животворящего начала) ставится церковь Богородицы. Вместо идола громовержца Перуна – церковь громовержца Ильи.

Ну, а если еще имена похожи (вот как с Велесом – Власием), так и совсем хорошо. Вот... А как все это выглядит с точки зрения учения о существе веры? Объяснять, или понятно?

– Это понятно, – вздохнула Ксюша. – Я вот про Навьих не очень поняла, что ты хотел сказать.

Брови Олега надломились скорбно, как на замазанных известью ликах:

– Понимаешь, ведь христианские проповедники внушали, что все языческие боги – мерзостные порождения сатаны. И, значит, Род-Святовит (это не какое-то сверхъестественное существо или стихия, как прочие боги, а собирательное воплощение предков) – тоже, и Навьи – души умерших пращуров – тоже. Это ж до какой степени надо оскотинить народ, чтобы о собственных предках вот так... Ладно, хватит об этом, спи!

Ксюша, закусив губу, рассматривала бледное, нервно подергивающееся лицо Олега. Ох, неладное с ним творится, непривычно он себя ведет. И говорит непривычно. Вот, хотя бы про Переплута... Темная ведь история, непонятная совершенно. Имя это поминается несколько раз в источниках христианской эпохи (сетовали священнослужители, что, дескать, по сию пору поклоняются нечестивцы этому самому Переплуту: брагу пьют из турьих рогов, пляшут, – одним словом, беса празднуют). А больше сведений о нем нет никаких. Что это за бог был такой, как выглядел, – ничего не известно. Кто-то из корифеев, правда, предположил, что Переплут и Семаргл – одно и то же, потому что вместе они нигде не упоминаются. Но это же просто бездоказательная догадка... А Олег так безапелляционно это утверждал, будто и сомнений тут никаких не может быть. Не похоже на него, совсем не похоже. И горячится он без причины, и вспышка эта нелепая... Видно, действительно очень устал. С чего бы? Уж не от нее ли?

Страшно... Спросить бы, да только как про такое спросишь?

Она немного подумала – как, но ничего путного не придумывалось, в голову лезли всякие неприятные и ненужные мысли, и, неожиданно для самой себя, Ксюша вдруг заговорила совсем о другом:

– Слушай, а ведь ты мне так и не ответил вчера... Вот во всяких там сказках, легендах – если заброшенная церковь, так в ней обязательно заводится нечистая сила. Почему?

– Заводится? – Олег скосил на нее влажно блеснувший глаз. – Может и заводится. Только что прикажешь считать нечистой силой? – Он отвернулся. Давай утром об этом поговорим, Ксеня. Плохая это тема для ночного разговора, честное слово – плохая.

Ксюша повздыхала невесело, однако спорить не стала – завозилась, примащиваясь поудобнее, ткнулась носом Олегу в щеку (это вместо "спокойной ночи") и вскоре заснула.

Она спала спокойно, только время от времени сильно вздрагивала всем телом – совсем как свернувшийся в кубле из мохерового шарфа звереныш. А кстати, как он там?

Олег приподнялся – осторожно, чтобы не потревожить Ксюшу; вгляделся в прозрачный сумрак. Ничего, спит звереныш, хотя шарф ему явно маловат: передние лапы не помещаются. Странноватыми показались Олегу эти лапы, слишком длинными для такого тельца. И вроде согнуты они как-то не так, и толстые очень, и форма их какая-то не такая... хотя... Может быть, такие лапы и должны быть у маленького волчонка?

Олег твердо решил не засыпать больше в эту ночь. Почему? Этого он и сам не знал. Как не знал и того, на секунду ли сами собой прикрылись его изнемогшие в тяжкой борьбе с сонливостью веки, или прошло несколько часов, прежде чем удалось разлепить их вновь? Последнее, пожалуй, вернее. Потому что в часовне снова все изменилось.

Исчез смутный вкрадчивый полумрак, исчезла сырость и затхлость, даже комары исчезли, прекратили свое выматывающее душу нытье. Воздух был холоден, резок; светлее не стало, но окружающее непостижимым образом было доступно зрению – все, до мельчайших подробностей. Может, уже утро? Нет...

И что-то еще, какая-то тревожная перемена затаилась совсем близко, вот тут... Какая? Олег понял это не сразу, а когда понял, сердце ледяным комком оборвалось у него в груди.

Ксюши рядом не было.

Олег вскочил, взгляд его заметался, зашарил вокруг. Безрезультатно. Нету ее в часовне, нету, нету... Господи, да где же она?! Стоп. Давай-ка без новых истерик. С чего ты, собственно, всполошился? Мало ли зачем человек может выйти ночью... Ночью. Среди бесконечных болот. Встать тайком, не разбудить близкого человека, которого уже давно перестала стесняться, встать и уйти туда, наружу, где страшно. Это Ксюша-то? Черта с два!

Олег снова беспомощно огляделся, позвал – сначала тихонько, потом сорвался на крик:

– Ксеня! Ксенюшка!

Не отвечает. Зато завозился в своем кубле волчонок, заскреб лапами, поднимаясь. Да нет, какой там волчонок...

Огромная черная тварь нелепо и жутко вскинулась над полом, сверкнула железным оскалом.

Олег медленно пятился, пока не почувствовал затылком набухшую ледяной влагой штукатурку. Тело сотрясала омерзительная мелкая дрожь, оглушительные удары сердца взламывали грудь и виски, между лопатками потекло холодное, липкое. "Вот и довелось испытать настоящий ужас" промелькнувшая мысль поразила своей нелепостью и, как ни странно, немного успокоила.