Текст книги "РОТМИСТРЪ"
Автор книги: Фёдор Дубровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Я даже больший реалист, чем ты, Гершон. Я не свято верю, а просчитываю. Марксист обязан опираться не на эмоции, а на холодный расчет. В одесской тюрьме я знал, что надзиратель через три месяца попросит мзду за послабление режима, за возможность получать литературу и хорошую еду. Он попросил через два месяца. Арифметическая погрешность…
Раздается стук, в каюту один за другим входят три офицера.
– Военно-морские силы Канады. Господа, пожалуйста, документы и личные вещи к осмотру…
Игроки бросают карты, раскрывают уже приготовленные саквояжи. Пока два офицера бегло оглядывают нехитрый скарб, третий – судя по возрасту, он и по званию старший – направляется прямиком к тому, кого звали Львом. Тот делает вид, что не может справиться с замком своего саквояжа. С бесстрастным лицом, какое бывает только у пограничников и судей, офицер открывает паспорт, читает вслух:
– Бронштейн Лейба Давидович, – пограничник раскрывает страницу с визами. – Следуете из Соединенных Штатов Америки с пунктом назначения Петроград, Россия?
– Любезный, судя по всему, вы прекрасно умеете читать. Зачем вам мои слова? Думаете, скажу: нет, я Франсуа Вольтер, следую в Антарктиду?
– Потрудитесь открыть ваш саквояж.
– Там американские газеты с моими статьями. В них вам будет сложно разобраться.
– И все же я хотел бы взглянуть. Читать не стану, хотя буквы знаю, – уголок рта пограничника едва заметно дернулся вверх, что, очевидно означало некую эмоцию, граничащую с улыбкой.
Лейба Давидович распахивает саквояж и отходит в сторону и чуть назад, оказавшись у офицера за спиной. Тому это явно не нравится:
– Я бы попросил вас, господин Бронштейн, встать вот сюда.
Тот подчиняется и встает у стола, сложив руки за спиной. Выпячивает хилую грудь и поминутно нервно облизывает губы, отчего они становятся похожими на свежее мясо. Выражения глаз за стеклышками пенсне не разобрать.
Офицер, не снимая перчаток, ворошит кипу газет, обнаруживая между ними журнал с томной девицей на обложке – из одежды на ней только чёрные чулки в сеточку.
Бронштейн, вздернув подбородок, быстро произносит:
– Это – сувенир, к темам моих научных интересов отношения не имеющий…
Пограничник снова сделал движение уголком рта:
– Господин Бронштейн, меня и ваши научные интересы не интересуют. А вот это, пожалуй, любопытно…
Под журналом с девицей обнаруживаются плотно уложенные пачки долларов в банковской упаковке.
Один из пассажиров хрустит суставами пальцев, другой принимается набивать трубку, третий со словами «душно здесь» идет к распахнутому иллюминатору. Хозяин саквояжа подскакивает к нему и пытается запихнуть обратно газеты. Ему не позволяют. Один из офицеров подходит к двери, приоткрывает, что-то говорит, в каюту входят двое в штатском, будто ждавшие там именно такого развития событий.
Один из пограничников защелкивает саквояж, опутывает ручки шпагатом, опечатывает карманным пломбиром. Старший интересуется:
– Вы заявляли властям о пересечении границы с валютой Соединенных Штатов Америки? Имеются ли разрешительные документы на сей счет?
Лейба Давидович всем видом демонстрирует полное непонимание с возмущением:
– Да помилуйте, это гонорары за публикации и лекции в университете! Это мои личные средства, и я имею право их перевозить, не ставя в известность никакие власти!
Старший офицер прячет в кожаную сумку на бедре паспорт пассажира:
– Господин Бронштейн, вы же образованный человек и прекрасно отдаёте себе отчет в том, что совершаете преступление. Здесь более чем солидная сумма, требующая декларирования. Я вынужден задержать вас в Галифаксе, господа, до выяснения обстоятельств…
Хозяин валюты не выдерживает и срывается на крик:
– Вы творите произвол похлеще, чем российская охранка! Уверяю вас, господа, скоро вы будете приносить извинения, а я подумаю, принять ли их!..
Попутчики Бронштейна выходят сами, а его самого, отчаянно сопротивляющегося, двое в штатском выводят, крепко взяв под руки. Он, как заведенный, выкрикивает:
– О, Господь мой Бог! Неужели никто не поможет сыну вдовы? Неужели никто не поможет сыну вдовы?..
Не проходит и нескольких часов, как вся четверка, хохоча, вваливается в свою каюту. Бронштейн задвигает саквояж ногой под кровать, подходит к столу, свинчивает крышку с бутылки, умело крутанув её, делает из горлышка большой глоток и весело интересуется:
– Ну и кто из нас романтик, Гершон?
«Христианиафьорд» бодро отвечает ему прерывистым гудком. На пирсе орут матросы, отдающие швартовы, пароход дрожит и дробит ледяную воду винтами.
В припортовом ресторанчике, заслышав этот гудок, старший офицер–пограничник отхлебывает из высокого стакана сразу едва ли не треть пинты крепкого пива и говорит своему коллеге:
– Это не в меня плевок, а в лицо всем военно–морским силам и стране! Депеша с предписанием отпустить Бронштейна и всю эту марксистскую банду пришла из Лондона за подписью Его Величества. И никогда еще не было, чтобы депешы с такой скоростью шли! На десять тысяч долларов революцию, может, и не устроишь, но полк вооружить можно. Я ничего не понимаю, Пол. И я страшно зол. Дело не в русских – пусть сами разбираются со своими политическими диверсантами и выясняют, зачем они обратно в Россию вдруг полезли отовсюду. Просто его торжествующую рожу, когда он забирал свой саквояж, я никогда не забуду…
***
В марте 1916 года штаб 267-го пехотного полка разместился возле белорусского озера Нарочь в усадьбе статского советника, проходившего по фискальному ведомству и под военный шумок сбежавшего в нейтральные Нидерланды. В страну Рембрандта и пива он прибыл не с пустыми руками – прихватил собранные за полгода по всей Виленской губернии поземельный налог и процентный сбор с акционерных предприятий. А на родине оставил сошедшую с ума супругу и оправдательное письмо: «Невыносимо мне более глядеть на страдания Отечества, увязшего в войне из-за бездарности армейской верхушки и предательства гнилой интеллигенции, продавшейся врагу».
Жена его целыми днями бродила по усадьбе, выпрашивая у офицеров «ружье, чтобы избавить от этого подлеца мир». Те опытным путем определили, что отвечать примерно следует так: «Сударыня, вскорости нам подвезут новые ружья, которые гораздо удобнее для дамы, чем нынешние – тяжелые, опасные и воняющие порохом». После чего та моментально успокаивалась на какое-то время.
Только что закончилось совещание штабных офицеров. Командир полка подполковник Лозинский раздраженно и, как со стороны могло бы показаться, бессмысленно черкает что–то на карте толстым красным карандашом. Два офицера секретной части убирают со стола бумаги в железный ящик с замком. Трое курят, отойдя к противоположной стене, чтобы не дымит на некурящего комполка, и разглядывают на стене коллекцию старинного оружия беглого статского советника – палаши, алебарды, шашки, пистолеты.
Гуляков снимает с гвоздя дуэльный пистолет, взводит изогнутый курок, щелкает спуском.
– Александр Иванович, не стоит твоего внимания, – улыбается довольно пожилой уже поручик с тонкой дамской папироской. – Для командира батальона смерти это баловство. Тебя я не представляю в поединке с пистолетиком. Пулемет – куда еще ни шло, хотя с ним сходиться неудобно.
Гуляков, вздохнув, вешает пистолет на стену:
– Оружием, Сергей Гаврилович, выбирать надобно гранаты, тогда сходиться вообще нужды не будет…
Все смеются, но Гуляков кажется серьезным:
– Я бы, господа, удовлетворения на аэропланах попросил. Если на двух машинах лоб в лоб сойтись, труса отпраздновать не выйдет. Хожу сейчас в полевой авиаотряд, по мере сил постигаю технику. «Илья Муромец» триста пудов бомб берет на борт. Нам пару таких богатырей – сколько пехоты сберегли бы. Вон генерал Брусилов это понял, аэропланы не стеснялся применять…
Штабс-капитан с черной повязкой, прикрывающей пустую глазную впадину, погасив окурок в кадке с фикусом, вздыхает:
– А если таких аэропланов сотню, то мы, кроты пехотные, без надобности будем. Знай себе – летай, бомби германца, не война, а сказка…
Два ординарца заносят большую корзину со снедью, офицеры оживляются в предвкушении подведения итогов совещания. Ординарцы ставят на стол несколько бутылок вина и пару графинов водки, нехитрую закуску, столовые приборы, которыми удалось разжиться у умалишенной хозяйки.
Лозинский берет рюмку и, осторожно вытянув губы, пробует водку, перекатывая во рту. Удовлетворившись ощущениями, кивает головой и тяжело поднимается из кресла:
– Господа офицеры! За успех вчерашнего дела! Полк удостоен похвалы командующего. Хотя, положа руку на сердце, нас тут поставили, чтобы мы легли. Как и было задумано, германец решил, что это мы здесь, а не генерал Брусилов под Луцком, в наступление пойдем. Замысел удался. Всех благодарю за службу!
Офицеры гремят стульями – «Служим Отечеству!» – садятся, синхронно опрокидывают рюмки и дружно хрустят пупырчатыми июньскими огурцами. Поручик Сергей Гаврилович опять откуда-то выуживает дамскую папиросу, но, покатав ее в толстых пальцах с въевшимися в кожу черными пороховыми точками, с сожалением откладывает.
Лозинский наполняет третью рюмку:
– Господа, прибыл представитель ставки проездом от Юденича. Пару недель пробудет у нас. Знакомьтесь, господа, ротмистр Калюжный…
Гуляков видит знакомые, только чуть огрубевшие, черты лица вошедшего офицера – хищные крылья античного носа, как будто приклеенный ко лбу смоляной чуб, буравчики черных глаз.
– Андрей! Калюжный! Вот кого не ожидал увидеть не с шашкой, а с бумажкой!
– Узнаю Гулякова: кто в рукопашную не ходит, тот штатский жулик. Здравствуй, Саша…
Калюжный осторожно обнимает товарища по училищу, словно портной, снимающий мерку.
Гостя усаживают за стол, ставят перед ним рюмку и прибор, хотят налить водки, но тот качает головой и жестом показывает на бутылку с вином. Пехотные труженики разглядывают свежую форму штабного служаки, ушитый по фигуре китель, белые, будто сегодня намеленные аксельбанты, ухоженные руки.
– Ну, рассказывайте, что-нибудь, ротмистр. Мы тут уже плешь проели друг другу своими разговорами, – Лозинский откидывается в кресле, изображая интерес.
Калюжный, отправив в рот кусок говядины с кровью, честно пытается его прожевать.
– Неспокойно, господа. Голодных много, очереди за хлебом. Тыл разваливается, народ устал от войны.
Комполка замечает мучения гостя:
– Да оставьте вы это мясо, ротмистр, оно непобедимо, подметку легче съесть. Империя рушится, а граждане – на винных складах. Конечно, устанешь, утомительное это дело – водку жрать, не просыхая…
Лозинский так и не дошел до любимого тезиса о том, что только армия пока еще способна не позволить Везувию похоронить Помпеи – раздается тянущий за душу свист снаряда и близкий разрыв. В зале со скрипом качается внушительная люстра с десятками хрустальных – каждый по килограмму, не меньше – подвесок: все разом смотрят вверх, прикидывая, куда та может рухнуть.
Подполковник просит Гулякова:
– Ротмистр, сходите, гляньте, что там такое.
Гуляков надевает фуражку, выходит из здания и ждет, пока глаза привыкнут к темноте. Доносится треск ломаемого кустарника и сдавленные ругательства – из сада появляется дежурный офицер – начальник караула.
– Что это было? – интересуется Гуляков.
Начкараула радуется, что можно с кем–то поделиться распирающей его праведной злостью:
– Да свои! В артдивизионе новые орудия получили, зарядили одно фугасным, чтобы на рассвете испробовать. А какой–то засранец ненароком спуск нажал – там другая конструкция, инженеры, мать их в станину…
Гуляков, пользуясь случаем, идет по нужде к ближайшему дереву, задирает голову и разглядывает поземку ярких звезд на угольном небе:
– Повезло, с перелётом ушёл, а то ещё горячего не подавали…
Из открытого окна доносится звон бутылок и взрыв хохота, смолкающий, когда кто–то из офицеров произносит тост:
– Господа, за Отечество и армию! Господин подполковник! Петр Петрович! Ваше высокоблагородие, за вами – хоть в Африку!..
Устроенной штабной жизни приходил конец. Спустя три дня дивизион крупповских полевых пушек калибра 150 мм, скрытно развёрнутый немцами в трёх верстах, накрыл усадьбу первым же залпом. От штабс-капитана, дежурившего в тот день по штабу, остались повязка с глаза и ноги в начищенных сапогах. По развалинам бродила каким-то чудом уцелевшая хозяйка, таская за ремень трехлинейку с разбитым прикладом.
Глава II
Шнапс, задрав ногу, обильно опрыскал раскалившееся на солнце колесо аэроплана и для закрепления эффекта дежурно гавкнул на пузатую резину. Авиаотрядному псу было скучно. Ничего сегодня не происходит – фонтанирующая сказочными ароматами полевая кухня не едет, добрый солдат Тимофеич, не жадный на кусочек вкусного, куда–то подался на старой кобыле, а злой унтер, шпыняющий не по делу, раскидал на солнце вонючие портянки и визгливо храпит в обнимку с винтовкой в тени крыла огромной этажерки. Шнапса она раздражала тем, что почти каждый день тарахтела так, что перебрехать нереально, и поднималась в небо, где по природе вещей быть положено только птицам.
Кобеля взметнул хруст веток в лесу, в следующую секунду его усеянное репьями тело уже неслось навстречу выбравшемуся из зарослей орешника рыжему коню с офицером в седле.
– Здорово, Шнапс, – спрыгнувший с коня треплет пса по башке и быстрым шагом направляется к командному пункту на опушке.
Все подходы к нему занимает огромный штабель снарядных ящиков. Два заспанных распаренных солдатика с неуставно-голыми тщедушными торсами выскакивают из прохода между ящиками, изображая рвение, но сообразив, что из обмундирования на них только штаны, кидаются обратно одеваться.
На полянке между ящиков тлеет кучка угольков, из них выглядывают почерневшие сморщенные бока картофелин.
Гуляков подходит к срубленному из тонких сосенок столу, берёт чайник, заливает угли, делает несколько глотков, а остатки воды выливает себе на голову. Отряхивает ладонью ершик волос с двумя седыми прядями и глядит на топчущихся поодаль аэродромных служак.
– У вас мозгами как, воины, ещё не испеклись? Здесь пятьсот пудов авиабомб. Желаете, чтобы пуговицы от ваших штанов вон за тем лесом нашли?
Солдаты послушно глядят в указанном направлении. Там в ответ грозовым раскатом долбят разрывы снарядов, вызывая в зарослях птичью панику.
– Где поручик Берестнев?
– Как давеча улетел, так и не возвращался, вашбродие.
– Есть еще кто из пилотов?
– Боле никого, все разлетелися.
– Ну, так и я разлечусь…
Офицер снимает с гвоздика, вбитого в березку, шлем и краги, вешает свою фуражку и идет к самолету, на ходу застегивая шлем. Возле аэроплана сопящий спросонья унтер суетливо наматывает портянки. Гуляков взбирается на крыло. Унтер, прижав винтовку к груди, причитает:
– Вашбродие, приказ у меня до аэроплана никого не допускать! Не подводите под трибунал! Башку снесут – почему дозволил!
– Не гунди, служивый. Германцы во фланг зашли, времени нет на согласования. Скажешь: ротмистр не подчинился и злостно улетел на разведку. А оружие – отнял…
Офицер выдергивает из рук унтера винтовку, бросает её в кабину, запрыгивает туда сам.
– От винта!..
Двигатель рычит, винтом разгоняя вокруг травяные волны. Унтер-офицер, прижав рукой фуражку, обреченно наблюдает за вверенным ему летательным аппаратом, нехотя бегущим по полю.
***
– Ну, куда нам без картохи. Офицера сытно кормятся, по-людски, а нам – каша с кашей через день, – солдат из аэродромного охранения с перемазанной сажей физиономией, выковыряв из залитого костра очередную картофелину, сноровисто ошкуривает ее и засовывает в рот.
– Етить его, гляди, подбили, – толкает его товарищ, показывая на дымную точку на горизонте. Аэроплан, по всему видно, тянувший на аэродром, раскачивается в воздухе и пропадает за лесом.
Унтер-офицер, снова разутый и распоясанный, приподнимается с шинели, на которой лежит:
– Ну вот, отлетался, голубь. Не расшибся если – всё равно пропал, там немчура в полверсте, сейчас стреножат. Так шта сам теперь не гунди…
…Свои окопы – вот они, кажется, рукой подать. Гуляков сквозь жгучий пот, пеленой застящий глаза, уже видит изломанную линию желтых брустверов на кромке леса. Ноги вязнут в песке, поручик на его плечах с каждым шагом тяжелеет, нужно приседать и подсаживаться под ношу поудобнее. Сверху и сбоку тонко тренькают пули, взбивая впереди фонтанчики высохшего суглинка. Пять пудов безвольно обмякшего тела он тащит уже саженей триста – оттуда, где дымит черным то, что недавно было аэропланом. Сесть, чтобы подобрать сбитого Берестнева, а затем и взлететь с короткого картофельного поля, как–то удалось, но вот до своих дотянуть не вышло. Наловчился германец заградительный огонь ставить. Когда три-четыре пулемета с разных точек перекрестно бьют по низко летящей этажерке, мало у нее шансов, уж больно цель заметная.
– Давайте, браты, чуток остался, – пожилой фельдфебель выглядывает тяжело бредущую по полю фигуру, порывается выскочить из окопа, чтобы помочь, но благоразумие берет верх, и он передергивает затвор трехлинейки. – Огонь, ребяты, затыкай немчуру!..
Окоп взрывается хлопками выстрелов – помешать противнику свободно выцеливать тех двоих на поле, прикрыть, помочь им пройти последние метры…
Гуляков переваливает раненого через бруствер и головой вниз сползает в окоп следом, сдергивает шлем, отирает рукавом лицо и натужно отхаркивается, сплевывая вязкую слюну, черную от гари. Из рваной раны на голове Берестнева, мешком лежащего на дне окопа, вялой струйкой бежит кровь. Штаб–ротмистр зажимает ее ладонью и стонет от жгучей боли в багрово–красных, покрытых волдырями руках.
– Доктора и подводу, быстро!
Фельдфебель комкает плащ–палатку, подкладывает под голову раненого:
– Вон, на опушке подвода, и санитар там, и докторша. Сейчас подмогнут, потерпите. А на вот водочки, господин ротмистр!
Он шустро свинчивает крышку с фляги, протягивает Гулякову. Тот морщится, и старик-фельдфебель, крутанув фляжку, обильно глотает сам.
– Вот же удача какая, я думал – ну всё, хана, не дойти вам, дырок в спинах понаделают. До ста лет проживешь, вашбродие, не идёт к тебе пуля…
В ходе сообщения появляется толстый, страдающий одышкой, санитар, а следом за ним – стройная женщина в сером платье с красным крестом на груди. Она локтем отодвигает в сторону Гулякова, заслоняющего свет, приседает возле поручика и щёлкает замками потертого саквояжа, поданного санитаром. Прижимает тампон к ране, распечатывает пакет с бинтом, рванув облатку зубами, и сноровисто перетягивает голову так, что на виду остаются только нос и покрытые копотью уши Берестнева.
Выстрелы стихают, и сразу становится слышным пение птиц в лесу. Окопное воинство звякает снимаемыми касками, шуршит кисетами. Гуляков двумя пальцами выуживает из кармана портсигар и, морщась от боли в обожжённых руках, пытается его открыть.
– Вашбродие, погодь, не мучайся, – фельдфебель достает из портсигара папиросу, сует ее в рот Гулякову и подносит спичку. Тот садится на дно окопа, вытянув ноги, глубоко затягивается и прикрывает глаза: напряжение понемногу отпускает.
Многие на войне, выйдя из ситуации, когда жизнь дешевле копейки, или ничего не помнят, или их память вываливает беспорядочные и бессвязные куски событий. У Гулякова не так. После того, как смерть побывала рядом – колкими мурашками пробежала по затылку, мазнула холодом по солнечному сплетению – но они с ней почему-то разминулись, его мозг всегда показывает ему кино, хочет он этого или нет. В голове выщелкиваются последовательные кадры – срезы, четко выстроенные хронологически: полёт, фланговая группировка противника внизу, разворот, Берестнев, лежащий на поле возле аэроплана, посадка-взлет-посадка, пламя и боль в руках, тяжесть тела на плечах, чмоканье пуль в песок…
Через раскинутые ноги Гулякова с носилками перешагивают санитары, уносящие поручика с головой, похожей на белый шар с красными узорами. Доктор, идущая следом, замечает кисти Гулякова цвета свежесваренных раков с папиросой, бережно зажатой большим и указательным пальцами.
– Что с вашими руками? Чем вас?
– Ротмистр Гуляков.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
