Текст книги "Кролики и удавы"
Автор книги: Фазиль Искандер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Здесь она снова оживилась и взяла меня за руку.
Были теплые, темные сумерки. Фонарей еще не зажигали. Мы шли по малолюдной улице, обсаженной огромными старыми платанами. Сарафан ее тускло краснел в темноте, как будто из него медленно выходило солнце этого дня.
На балконе дома, где жила девушка, стояла ее мать и, облокотившись о перила, смотрела в сторону моря.
– Мама! – закричала девушка и махнула ей рукой. Мать ее, разглядев нас, улыбнулась и покачала головой. Она была освещена светом из комнаты.
Девушка заторопилась. На следующий день я уезжал в командировку на несколько дней. Мы договорились, что я позвоню, как только приеду. Она протянула мне свою длинную руку, и мы очень хорошо попрощались. Я смиренно раскланялся с ее мамой и перешел улицу.
Мне очень хотелось есть и пить. Меня все еще покачивало от моря и усталости. Я пошел в ресторан с летним двориком, со столиками под камфаровыми деревьями и персидской сиренью. Это единственный ресторан в нашем городе, где тебя прилично покормят, даже если ты не родственник шеф-повара и не знатный турист.
Мне принесли шашлык, мамалыгу и целый сноп зелени. Народу в ресторане было мало, официанты закусывали и пили, стоя у буфета. Они готовились к встрече с вечерними клиентами.
Меня все еще покачивало, но после нескольких стаканов вина я сбил качку встречным потоком, и в голове у меня установилось благодушное равновесие. После выпитого я почувствовал, что день сильно отодвинулся, но оставался ясным и чистым, как в перевернутом бинокле. Я понял, что все предыдущие дни и годы я шел к нему, даже если шел в противоположном направлении.
На эстраде, похожей на половину гигантской скорлупы грецкого ореха, начали собираться музыканты. Они вынимали и разворачивали инструменты, как плотники-сезонники.
Я поздоровался с ударником. Он бывший военный моряк. Теперь он днем дамский парикмахер, а вечером эстрадный музыкант. Днем укладывает прически, а вечером треплет их бешеными африканскими ритмами.
Акоп-ага принес кофе. Величественный сухой старик, с лицом как старинные восточные фрески. Он египетский армянин сирийского происхождения, всю жизнь проживший на юге Франции. Может, поэтому он варит лучший турецкий кофе в городе. Несколько лет назад он приехал в нашу страну как репатриант.
После двух чашек кофе я почувствовал себя чемпионом счастья, и я улыбался сам себе тихой улыбкой мошенника, может быть потому, что человек еще не слишком привык быть счастливым".
Ну нет, подумал Сергей, вспоминая дневник, этого мы так не оставим. Мы сейчас же, не сходя с места, разоблачим того липового чемпиона.
Так что же случилось потом? Да, да, что случилось потом, что помешало вам продолжить на суше ваш роман, столь трогательно начатый на море? Короче говоря, почему вы не вместе?
Сергей затруднялся на это ответить. Тут была загадка, которую он мог разрешить, но не хватило духу перешагнуть через собственный стыд. В сущности, вот что он знал. Через год после описанного лета она окончила медицинский институт и работала в одном из городов Урала. В том же году Сергей приехал в Москву для поступления в аспирантуру Института общественных наук. Примерно раз в неделю он здесь встречался с одним из своих товарищей по институту. Звали его Венечкой.
В то лето, когда Сергей познакомился со своей девушкой, Венечка отдыхал в Мухусе с целым выводком знакомых ему девушек. У него были странные, многосторонние отношения с девушками, что всегда удивляло Сергея. Сам Сергей на это не был способен.
Венечка умел ухаживать за одной, дружить и делиться своими впечатлениями об этой девушке с другой и поддерживать чисто интеллектуальную дружбу с третьей.
Внешне они как-то все переплетались, да и не только внешне. То есть иная девушка, с которой он был связан интеллектуальной дружбой, вдруг обнаруживала такие свойства интеллекта или души, которые настолько радовали и удивляли его, что он стремился немедленно закрепить завоевание этих свойств более нежной, более интимной дружбой.
Тогда эта девушка занимала место той, за которой он до этого приударял, а предыдущая, что характерно для психологической атмосферы, окружавшей Венечку, не совсем исчезала из поля его зрения, а только несколько отходила с переднего плана, полудобровольно отодвигалась на такое расстояние, откуда она могла быть призвана снова, и нередко она снова призывалась – не то по причине своего интеллектуального дозревания, не то по причине умственного или какого-то еще усыхания его последней фаворитки.
Еще в институтские годы и после института в особенности он так и двигался по жизни с этим незлобно клубящимся роем, вызывая постоянное удивление Сергея.
Бывало, они играют в шахматы в комнате Венечки, а одна из его свиты сидит тут же, чего-то дожидаясь, чего-то почитывая, чего-то помогая по хозяйству. Или отвечая на звонки, причем ответами дирижировал сам хозяин, подслушивая в трубку голос звонящего, точнее, звонящей, и подсказывал девушке, что надо отвечать; нередко ответ заключался в том, что его, Венечки, нет дома.
Сергей замечал, что одна и та же девушка бывала в роли отвечающей, что его нет дома, и в роли получавшей ответ, что его нет дома, и получавшей этот ответ именно от той девушки, которой она же накануне говорила по телефону, что его нет дома.
На вопросы и возгласы веселого недоумения по поводу этих бесконечно роящихся возле него девиц Венечка ему неизменно отвечал:
– Они меня взбадривают…
Вот в этой-то компании, когда товарищ его отдыхал в Мухусе, он встретил девушку (хотя приехала она со своей матерью), в которую влюбился и с которой провел чудный месяц.
Разумеется, он был уверен, что она не имела с его товарищем никаких отношений, кроме чисто дружеских. У Сергея, во всяком случае, ни разу не возникло никакой тени ревности или недоверия к дружественности их отношений. И вот через год их знакомства и переписки Сергей приехал в Москву сдавать экзамены и довольно часто встречался со своим товарищем.
В тот день они по телефону договорились о встрече, и, когда Сергей пришел к Венечке домой, дома его не оказалось. {140} Мать его пригласила Сергея в комнату, сказав, что Венечка выскочил куда-то. Это было на него очень похоже. В последнюю минуту после звонка он мог спохватиться, что назначил кому-то свидание где-нибудь неподалеку от своего дома, и побежать туда.
Сейчас явится с какой-нибудь девицей, думал Сергей, похаживая по комнате. Взгляд его упал на письменный стол, где лежало раскрытое письмо. Именно потому, что почерк был до удивления знаком Сергею, он, не думая ни о чем, как-то машинально пытаясь понять, почему этот почерк ему так знаком, прочел одну фразу, которой кончалось письмо: «Смотри, чтобы Сергей как-нибудь случайно не прочел…»
Это было письмо его девушки, его возлюбленной! Оглушенный случившимся, Сергей отошел от стола и сел на диван. Минут двадцать или тридцать он посидел на диване, друг его не приходил, и он потихоньку вышел из дома и больше никогда туда не приходил, хотя иногда, случайно, они продолжали встречаться. Ни Сергей, ни Венечка никогда не затевали разговора об этом письме, и Сергей вообще не знал, знает ли Венечка о том, что он видел это письмо.
Дважды после этого он получал письма от своей девушки, но, так и не ответив ей, он постарался о ней забыть. Как много он об этом думал, как часто перебирал в уме случившееся, так и не сумев разобраться до конца…
– Ты должен был прочесть это письмо…
– Я не мог… Мне было бы ужасно стыдно читать его…
– Но если бы ты знал, что твой друг никогда не войдет в спою комнату, ты бы прочел его?
– Да, я бы прочел его обязательно.
– Значит, дело не в том, что тебе стыдно было бы читать письмо, адресованное не тебе, а стыдно было бы, что твой друг догадается об этом?
– Да, хотя я сознательно никогда не читал не адресованных мне писем, если мне их не давали читать…
– Значит, ты не прочел письмо потому, что тебя ужасала мысль, что тебя застукают за чтением письма?
– Да. Или по выражению моего лица он догадается, что я читал это письмо…
– Но подумай, только ли это тебе мешало прочесть письмо?
– Нет, не только…
– А что еще?
– Интуитивная боязнь узнать что-то такое о ней, может быть какую-то интрижку, одним словом, что-то такое, что унизит нашу любовь и вынудит меня порвать с ней…
– Но ведь ты и так порвал с ней?
– Да, но это потом. Уже в результате осознанной обиды, оскорбленного самолюбия я порвал с ней… Но тогда была именно эта боязнь потерять ее, узнав о ней что-то унижающее.
– А может, еще какие-то соображения были?
– Да, наверное, было еще одно соображение, но оно связано с предыдущим. Соображение это можно осознать так – я боялся, узнав какую-то чудовищную правду о ней, необходимости действия… Сама необходимость действия заранее сковывала меня…
– Действие это могло быть связанным с твоим Венечкой?
– Нет, этого я не думал и не думаю сейчас. Но оно отчасти и было связано с ним, как необходимость объясниться на первой стадии, то есть хотя бы сказать ему, что я читал это письмо. О роли его в этом деле у меня есть свои догадки. Но первое, что я тогда испытал, была пронизывающая боль оттого, что они переписываются без моего ведома. Я сейчас не думаю, что он сознательно скрывал от меня эту переписку, он мог просто не придавать этому значения.
– Короче говоря, ты собирался жениться на ней?
– Да, я собирался. Я думал, как только я поступлю в аспирантуру и обоснуюсь в Москве, мы съедемся.
Относительно Венечки у меня есть еще одно соображение. Я не отметаю и мысли, что он сознательно подложил мне это письмо. Зная, что я собираюсь на ней жениться, и зная мои взгляды на отношения со своей девушкой, то есть на необходимость полной взаимной чистоты, и зная из содержания этого письма, что она не тянет на этот уровень, и не желая лично вмешиваться и тем самым как бы предавать ее, он мог подложить мне это письмо, чтобы я сам как бы случайно узнал обо всем и сам делал свои выводы.
В самом деле, странно было забыть на столе письмо такого содержания, да еще перед приходом человека, для которого содержание этого письма – дело если не жизни, то хотя бы чести… Если он это сделал намеренно, то это говорит о необыкновенном благородстве его души.
– Так ты с тех пор и не пытался узнать ни о содержании письма, ни о том, как оно тогда попало на стол?
– Нет, мне было ужасно неловко затевать этот разговор с Венечкой, а ее я больше никогда не видел. Знаю стороной, что она трижды была замужем… Наверное, это тоже о чем-то говорит, хотя никаких прямых улик у меня нет, кроме фразы из этого письма. Безусловно, фраза означала некое предательство по отношению ко мне… Косвенно, опять же, это задевает и Венечку. Задевает в том смысле, что ведь если человек совершил предательство, он ведь не всякому доверит его, особенно в письме. Тут удовольствие и описать забавную интрижку, и знать, что тот, кто будет читать об этой интрижке, тоже получит удовольствие. Иначе не напишешь…
Но если предположить, что он нарочно подсунул мне это письмо, значит, он вдруг встал над обычным уровнем своей нравственности, понял, что, зная такое и зная, что я собираюсь на ней жениться, он ставит себя в положение соучастника предательства.
– Но где же правда, наконец?
– Правда в том, что было предательство, была готовность доброжелательно выслушать содержание этого предательства… Все остальное уже домыслы. Конечно, если он вдруг подсунул мне это письмо, пытаясь таким деликатным образом открыть мне правду, я бы и сейчас, через многие годы, обнял его, как брата… Но, в общем, это маловероятно…
– Ну хорошо… С тех пор прошло уже столько лет, скажи, ты сейчас не жалеешь, что тогда не прочел это письмо?
– Через минуту после того, как я вышел из его дома, я уже жалел об этом. Но ведь человек так устроен, что довольно часто испытывает сожаления такого рода. Каждый раз, делая выбор между личной выгодой и порядочностью, и делая его в пользу порядочности, мы в той или иной степени испытываем сожаление. Но в том-то и дело, в том-то и выбор, что, если бы мы предпочли то, что я назвал личной выгодой, а правильней было бы это назвать низкой выгодой, наши сожаления, наши угрызения совести были бы неизмеримо сильней. Человек, я имею в виду настоящего, порядочного человека, не шагает по жизни, как думают некоторые, а идет балансируя, и именно это балансирующее движение, то есть движение, которое отражает и тягу сверзиться, и силу, останавливающую его от падения, это балансирующее движение заключает в себе пластический образ личности, побеждающей собственную низость.
– Ну, а все-таки, скажи, ты жалеешь сейчас, что не прочел это письмо?
– Добавлю ко всем снижающим мою маленькую победу над собой обстоятельствам еще одно. Хотя я тогда и не думал об этом, но это неосознанно входило в суть моего поведения. Дело в том, что я от природы лишен того, что называют артистизмом. Я не жалею об этом, но я лишен этого дара или почти лишен, если совсем без этого нельзя жить. Так вот, я чувствовал, что, прочитав письмо и оставшись в доме Венечки, я не смог бы сыграть образ человека, который ничего не читал и ничего не знает. У меня, между прочим, тогда мелькнула смешная мысль: схватить письмо, убежать с ним в туалет, там его прочесть и, если в это время придет Венечка, разорвать его и выбросить в унитаз, а если не придет, снова положить на место. Но я ничего не сделал потому, что при всех высказанных обстоятельствах главным все-таки был стыд…
– Ну, а все-таки, между нами говоря, ты жалеешь, что тогда не прочел это письмо?
– Ну, жалею, жалею! Иначе и разговора об этом не было бы! И это правда. Но правда и все остальное, о чем я говорил.
—
…Теперь лодка развернулась и шла вдоль огромного обрыва, поросшего сверху дубовой рощей, живописной в своей корявости. Гора эта слева опускалась пологим спуском к рыбачьему поселку, где жил Володя Палба. Если смотреть дальше вдоль берега, виден был полукруг мыса с призраками небоскребов, как бы висящими в воздухе от расстояния.
Это были корпуса новых курортных гостиниц, недавно построенных на Оранжевом мысе. В самых комфортабельных корпусах отдыхали иностранцы. Но внешне здания ничем не отличались друг от друга, все они были высокие, воздушные, красивые.
Совсем близко от лодки прошел глиссер, за которым на канате тянулся морской велосипед. Там сидел толстый человек в трусиках и важно нажимал ногами на педали. Колеса велосипеда бесплодно пахтали морскую воду.
Моряк, сидевший за рулем на глиссере, подмигнул Володе. Тот, что сидел на морском велосипеде, не переставая педалить, важно посмотрел в сторону лодки и отвел глаза.
Сергею казалось, что он должен был проявить некоторый юмор по отношению к своему странному иждивенческому путешествию на морском велосипеде, но человек никакого юмора не проявил, и они прошли мимо их лодки несколько раз, сильно качнув ее своей волной.
– Теперь еще бережне'й! – сказал Володя, и Сергей стал поворачивать лодку.
Они собирались рыбачить в начале маленького залива, куда направился глиссер с велосипедистом. В глубине этого залива, среди реликтовых сосен, зеленело здание санатория. Территория его пляжа была отделена от остального берега розовой пластмассовой стеной.
– Па, кефаль играет, – крикнула Женя.
Сергей посмотрел в сторону протянутой руки девочки и увидел метрах в сорока от лодки, ближе к берегу, какое-то бурление воды, словно в этом месте из глубины моря били ключи. Потом он заметил, что в этой бурлящей воде появляются какие-то черные точки. Он догадался, что это рыбы высовывают носы из воды. Одна, две, три, четыре, пять… Трудно было сосчитать, сколько их там. Может, десять, может, пятнадцать рыб. Некоторые из них вдруг исчезали, а потом снова появлялись, или на их месте появлялись другие. Сергей почувствовал волнение. В тишине ему показалось, что он слышит какой-то хлюпающий звук.
– Тише, – сказал Володя, – подгребай, не вынимая весел.
Он наклонился и, пошарив в ящике с рыбачьими принадлежностями, достал большой крючок-тройник, оборвал ставку самодура, привязал тройник к леске спиннинга. Теперь он стоял на кормовой банке, высокий, худой, по пояс голый, в закатанных штанах, обнажавших крепкие, мускулистые икры.
Он знаками показал, чтобы Сергей продолжал подгребать как можно тише. Володя обеими руками держал бамбук спиннинга, слегка развернувшись назад, как разворачиваются метатели диска.
Сергей изо всех сил налегал на весла, отяжелевшие оттого, что он не вынимал их из воды. Они подошли еще ближе, и стал ясно слышен чмокающий звук, доносившийся оттуда, где играла кефаль. Володя показал рукой, чтобы Сергей перестал грести. Сергей бросил весла. Лодка беззвучно двигалась по инерции. То ли от волнения, то ли оттого, что он перестал грести, он вдруг услышал густой телесный запах разогретого моря.
Володя резко развернулся, и шнур спиннинга со свистом полетел по воздуху, и тройник, взметнув небольшую струйку воды, упал в бурлящий водоворотик. Хлестанув по воздуху удилищем, Володя сделал подсечку. Но, видно, тройник не зацепил кефаль.
Поскрипывая катушкой спиннинга, Володя быстро стал наматывать шнур. Кефали ушли в глубину. Какая-то чайка, заметив в воде быстро движущийся тройник, спикировала на него и некоторое время трепыхалась у воды и шла вслед за двигающимся в воде тройником, пока не догадалась, что предмет этот имеет отношение к лодке с людьми. Жалобно скрипнув, она поднялась и улетела в сторону.
– Па, вон они, – сказала девочка и показала рукой в сторону берега. Метрах в ста от лодки снова появился таинственно бурлящий круг.
Сергей стал грести и снова подошел к танцующим рыбам метров на сорок. И снова шнур с тройником со свистом пролетел по воздуху и опять с фантастической, как думалось Сергею, точностью попал в этот бурлящий круг диаметром с соломенную шляпу. Володя подсек, и показавшаяся Сергею громадной рыба выпрыгнула из воды.
– Есть! – закричал Володя и стал наматывать шнур на мучительно заскрипевшую катушку.
– За хвост, па! – крикнула девочка.
Володя изо всех сил накручивал шнур на катушку, удилище то и дело прогибалось, хотя он старался держать его так, чтобы образовывалась прямая линия от шнура к удилищу. Но, видно, рыба дергалась под водой в разные стороны, и удилище то и дело судорожно прогибалось.
Вдруг рыба выплеснулась из воды, просеребрилась в воздухе и яростно плюхнулась в воду.
– Боюсь, уйдет, – сказал Володя сквозь зубы, продолжая наматывать шнур на мучительно скрипящую катушку, – плохо зацепилась.
Вдруг он остановился и опустил удилище.
– Что ж ты! – крикнул Сергей, страшно волнуясь.
– Ушла! – сказал Володя, и взгляд его внезапно опустел. Теперь он вяло продолжал наматывать вяло провисший шнур.
– Все-таки здорово, – сказал Сергей, вспоминая, как рыба второй раз выпрыгнула из воды и изогнулась в воздухе, словно пытаясь, а может, и в самом деле пытаясь перекусить шнур.
– Плохо зацепил, – сказал Володя, вздохнув. Он уже намотал весь шнур и осматривал тройник. На нем не осталось никаких следов. – Давай я погребу, – предложил Володя и, отложив свой спиннинг, уселся на место Сергея. Сергей сел на корму.
Он решил попробовать ловить на ходу. Он взял свой спиннинг в руки, осторожно отцепил крючки от катушки, размотал ставку и пустил ее в воду. Тяжелый свинец быстро стал раскручивать катушку, и ставка, проблеснув крючками, ушла в воду. Он выпустил метров двадцать шнура, и шнур, увлекаемый движением лодки, вытянулся, и Сергей время от времени мягко, чтобы не сорвать ставку, подтягивал шнур, чтобы приманить рыбу игрой блестящих крючков.
Несколько раз ему попадались одинокие ставридки. Раз он подумал, что тянет какую-то большую рыбу, но это оказалась игла. Длиной в полметра, серебристое круглое тело и длинный клюв болотной птицы.
– Ты смотри, игла стала появляться, – сказал Володя, глядя на прыгающую и извивающуюся на дне лодки рыбу.
Сергей снова опустил в воду ставку. Вдруг он почувствовал живое, сладкое трепыхание внезапно отяжелевшего шнура.
– Стой! Стой! – крикнул он, боясь, что ставка не выдержит сопротивления тяжести рыб и движения лодки. Сергей осторожно и равномерно крутил катушку, и все время нетерпеливо смотрел за борт, и наконец увидел приближающуюся станку с белыми проблесками рыб. Казалось, на ставке очень много рыбы, но, когда он поднял ее над водой, на ней оказалось пять мелко трепыхающихся ставридок, и одна из них плюхнулась в воду, прежде чем он поймал качающуюся ставку. Дрожащей рукой он снял с крючков четыре ставриды и бросил их на дно лодки.
– Видно, напали на стаю, – сказал Володя, поднимая весла, -попробуем.
Он оторвал тройник, привязал к шнуру готовую ставку и отдал свой спиннинг дочери. Сам он стал ловить просто со шнура, намотанного на большую пробковую катушку.
Сергей несколько раз вытаскивал по одной, по две рыбы. Володя каждый раз вытаскивал в два раза больше, чем Сергей и девочка. Но у него была длинная ставка, крючков на пятнадцать. Сергей про себя подумал с обидой, что напрасно хозяин сделал ему ставку покороче. Но рыба внезапно исчезла и уже ни у кого не шла.
– Случайная стая, – сказал Володя.
– Нас здорово отнесло, – поправила его дочка. Володя молча взял в зубы шнур и, сбросив весла на воду, сильными гребками, так что от носа в обе стороны пошла волна, стал грести на старое место. Теперь они стояли напротив самого начала подковы залива.
Они снова начали ловить, и у хозяина с первого же заброса подцепилось множество ставридок.
– Со дна? – спросил Сергей дрогнувшим от ревности голосом.
– С полводы, – сказал Володя, лениво отряхивая ставку и ловко отцепляя ставрид, которые слишком крепко сидели на крючке.
Сергей стал быстро разматывать шнур в глубину, то и дело, через каждые два-три метра, останавливаясь и пытаясь подсечь. Но рыбы не было.
– Смотри! – сказал хозяин и показал на ослабевший шнур. Было похоже, что грузило легло на дно, и, естественно, шнур ослабел, и пытаться разматывать его было бессмысленно.
– Дно? – спросил Сергей, не понимая, в чем дело.
– Рыба не пускает, – сказал Володя горделиво и стал медленно вытягивать шнур. Сергей смотрел в воду. Огромная, изломанная цепочка приближалась к поверхности воды. Когда хозяин, встав на банку, вынул ставку, всю унизанную дрожащей рыбой, в воздухе стояло серебристое мерцание, и звук трепыхающихся хвостов был похож на звук крыльев ласточек, которые трепещут у гнезда. Звук далекого детства в деревенском доме дедушки. Как давно Сергей не слышал этого звука, да и где он, дедушкин дом!
Сергей снова стал опускать шнур, время от времени подсекая. Вдруг он почувствовал, что шнур потяжелел, словно налился соком, и он стал его выбирать, и шнур по дороге еще сильнее потяжелел, словно продолжал наливаться соком, и это было ощущение счастья, везенья, полноты жизни. Он вытащил ставку. На ней было семь ставрид.
– Семь, – сказал Сергей, чтобы все видели. Он начал дрожащими от волнения руками снимать рыбу, но снимать было страшно неудобно, потому что одной рукой она не снималась, а взяв рыбу обеими руками, он не знал, куда деть удилище спиннинга. В конце концов, сильно волнуясь, он, зажав удилище между ног да еще подбородком прижав его к телу, добился некоторой устойчивости удилища.
Но пока он с ним возился, произошла главная ошибка. Конец ставки с грузом оказался на дне лодки, натяжение ставки исчезло, и бьющаяся рыба за полминуты запутала всю ставку. Сняв рыбу и чуть не плача от волнения (надо же запутаться именно тогда, когда пошла хорошая рыба!), он стал распутывать ставку, стараясь вдуматься, где, куда идет какой узел, и уже заранее зная, что не распутает, и все-таки упорствуя, как в школе, когда, запутавшись в контрольной работе, уже после звонка пытался что-то сделать, но сам знал, что уже ничего сделать не сможет, и тупо продолжал думать, а учительница уже ходила между рядами и отбирала последние тетради.
Так и сейчас он занимался распутыванием ставки, а в это время хозяин вытащил еще одну гирлянду, и видеть это было мучительно – как он спокойно стряхивает рыбу со ставки, а если рыба не стряхивается, он, поймав ее ладонью, легко, двумя пальцами отделяет ее от крючка.
Теперь Сергей вынужден был признать правоту хозяина, когда он сделал ему сравнительно небольшую ставку, с восемью крючками, а не с пятнадцатью, как у него самого. Такую ставку он сразу же запутал бы. Да и эту, проклятую, сумел запутать.
У Володи тоже перестала брать рыба, и это несколько облегчило мучения Сергея, но никак не облегчило распутыванье ставки.
– Па, опять отошли, – сказала девочка.
– Что там у тебя? – наконец спросил хозяин. Сергей давно ждал этого вопроса.
– Да запутался, – ответил Сергей, стараясь скрыть отчаяние.
– Дай посмотрю, – сказал Володя, и Сергей протянул ему свою ставку. – Садись на весла, – добавил он и пересел на корму, продолжая оглядывать запутанную ставку Сергея.
Сергей радостно пересел на весла и стал ровно и сильно грести. Ему очень неприятно было, что он запутался, потому что он оказывался совершенно беспомощен, когда и раньше, бывало, запутывалась леска.
Действуя зубами и пальцами, хозяин быстро распутал его ставку, и когда они снова подошли к тому месту, где ловилась рыба, он уже снова опускал шнур в воду. Но теперь рыба почти совсем не ловилась.
– Случайная стая, – опять повторил хозяин свою версию, как будто неслучайная стая должна стоять на месте, а случайная может быстро передвигаться. – У меня что-то подцепилось, – вдруг сказал он.
– А что? – спросил Сергей.
– Не пойму, – сказал Володя, прислушиваясь к шнуру, – а-а, скорпионы.
Он выбирал шнур, а Сергей, свесившись с лодки, внимательно смотрел в воду. Наконец появилась ставка. На самых нижних крючках ее он увидел две рыбы, одну большую, величиной с охотничий нож, другую поменьше, с ладонь. Спины обеих рыб были покрыты розовыми хищными пятнами.
– Видишь, на спине? – спросил хозяин, вытянув ставку и держа ее за бортом.
На спине, особенно заметный у большой рыбы, торчал плавничок, вроде маленького черного пиратского паруса. Плавничок этот сокращался, то складываясь в колючку, то нервно развертываясь.
– Не дай бог, ударит, – сказал Володя просто и, все еще держа одной рукой ставку подальше от лодки, стал искать в ящике, чем бы оглушить рыбу. Покамест он искал, маленький скорпион слетел с крючка и нырнул в глубину, а большой яростно трепыхался, и колючий пленчатый плавничок на спине то складывался, то, злобно напрягаясь, разворачивался.
Володя достал гаечный ключ, подвел ставку к наружному борту лодки и, когда скорпион, качавшийся на ставке, притронулся к борту, двумя-тремя ударами размозжил ему голову.
После первого удара, почти не задевшего его, скорпион с такой силой откачнулся, что чуть не долетел до Сергея, склоненного над бортом. Сергею показалось, что скорпион в последнее мгновение напряг свой ядовитый плавник, чтобы хотя бы этим плавником дотянуться до него.
Сергей вздрогнул и отпрянул. Вторым и третьим ударом Володя размозжил ему голову и, уже рукой обхватив расплющенную голову, сдернул дряблое тело рыбы и выбросил его в море. Скорпион медленно пошел ко дну.
Они еще некоторое время порыбачили, но больше рыба не шла.
– Случайная стая, – сказал Володя, и они пошли поближе к берегу, чтобы ловить разную рыбу на наживку.
Сергей вынул сигарету и с наслаждением закурил, откинувшись на корму. Он почувствовал, что скучает по жене, и ему это было приятно. В последнее время в их отношениях появилась какая-то трещинка, но он не мог разобраться в том, что происходит между ними.
Он не знал, как это себе объяснить, просто порой вставало ощущение какого-то тупика. А может быть, дело не в ней, а в работе?
Сергей Башкапсаров преподавал древнюю историю в московском институте, расположенном за городом, в довольно живописной местности на берегу Москвы-реки.
Пять лет назад он защитил кандидатскую диссертацию на тему «Идеология древней Спарты». Защитил, судя по всему, блестяще, один из оппонентов даже предлагал слегка доработать диссертацию и защищать ее как докторскую. В институте, от директора до уборщиц, все к нему относились хорошо, а некоторые даже любили его. Во всяком случае, он так думал. Природа наградила его огромной доброжелательностью, и это волей-неволей вырывалось наружу и чувствовалось людьми.
Ему позволено было говорить, и не только на научных советах, больше, чем другим. И он говорил, но в то же время нельзя было сказать, что он злоупотреблял хорошим отношением к себе.
Он знал, что в своей области он продвинулся чуть-чуть дальше существующих научных представлений, и это давало ему ощущение прочности своих возможностей. Именно это ощущение прочности своих возможностей, понимание того, что он имеет свою, новую точку зрения на некоторые достаточно важные старые проблемы, уверенность, что эта точка зрения верна, заставляли его особенно медленно, кропотливо, всесторонне исследовать свою тему, чтобы представить ее не только во всей полноте научной аргументации, но и во всей эстетической полноте, дающей сладостное ощущение утоленности истиной.
Формально работа его называлась «Нравственный тип идеологии древней Спарты», она была продолжением старой его работы, хотя острие мысли, суть ее состояли в сравнении идеологии древней Спарты с другими, более поздними идеологиями, противоположными по целям, но сходными по следствиям, благодаря близости нравственного типа.
– Далась вам эта Спарта, – слегка поморщился директор института, но тему диссертации подписал.
Это было четыре года назад. Время шло, а он все откладывал защиту. И то, что с некоторым скрипом можно было выставить на научное обозрение пять лет назад, сегодня грозило скандалом. И не только скандалом. Само пребывание его в институте, вся его научная жизнь (он не хотел думать: карьера) на этом могли закончиться. В конце концов, он мог бы и не защищаться. Его вполне устраивало его теперешнее положение. Вполне? Да, вполне. Ведь если он овладел какой-то истиной, неужели ему при помощи диссертации нужно ее демонстрировать людям?
Дело не в людях, подумал он, а в чем-то другом. Но в чем? Тут какой-то инстинкт, думал он, инстинкт передачи информации… А может быть, другое, подумал он. Дело в нравственном отношении к истине. Способность пострадать за нее и есть самое полное доказательство нравственного отношения к истине. Без этого никакой истины не существует. Без этого истина – еще один интеллектуальный узор, плетение этого узора… Занятие, недостойное серьезного человека.
Но разве он отказывается принять удар? Надо как можно тщательней подготовиться. Чем безвыходной ситуация, тем лучше должна быть подготовлена работа.
