Текст книги "Конец секача"

Автор книги: Ф Марз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Марз Ф
Конец секача

Ф. Марз

КОНЕЦ СЕКАЧА

I

Старый секач (1) идет среди густых камышей. Острой мордой он раздвигает упругие желтые стебли, и они покорно клонятся под его крепкими копытами и крутыми черными боками. Камыш шуршит и колеблется, вода булькает, вливаясь в глубокие следы зверя, да и сам он порой недовольно хрюкает, подсекая клыком какой-нибудь упрямый побег, задумавший заступить ему дорогу. Зачем думать об осторожности ему, могучему опытному самцу, ему, кто сильней всех в этой болотистой заросли? Старому секачу бояться некого.

Солнце заходит за горы, в глубине камышей разлился уже серый сумрак. Ветер легкими вздохами налетает с моря; длинными пологими волнами колеблются камыши, и красиво переливается по ним багряный отблеск заката, словно огнем зажигающий их верхушки. Протоки и ильменя (маленькие озера), в тени темно-зеленые, в лучах зари палевые, тихое море – у берега оранжевое, а на западе золотое. Высокий Эльбурский хребет в прозрачном вечернем воздухе словно еще вырос, приблизился и теперь тяжелой фиолетовой стеной стоит на границе моря; вдали, на западе, где только что скрылось солнце, его ровную линию резко прерывает изящный конус Демавенда. Он кажется синим, а небо вокруг него – точно пылающее зарево, точно отверстие гигантского горна. Отливы золота, меди и алой крови смешались здесь в ослепительно-красивой игре красок, и расплавились, и загорелись края тяжелых седых туч, нависших над горным хребтом.

Камыши шумят. Этот грустный шорох то замирает, то нарастает кажется, кто-то вздыхает. И на фоне его со всех сторон звучат голоса: камыши полны тайной жизнью. Несутся издали громкие крики цапель, крякают утки на заводи, тенькает отшельник-пастушок, перекликаются говорливые грачи, и, когда на мгновение все замолкнет, так красиво, покрывая говор камышей, из самой дали плывут звенящие, медные возгласы серых журавлей. И чем дальше меркнет закат, тем тише и реже раздаются эти крики радости, опасности и битвы

Старый секач знает все эти звуки, не первую зиму проживает он среди этих камышей.

Восемь лет тому назад маленьким, визгливым поросенком появился он на свет божий в этих заповедных зарослях. Расцветала весна; в уединенной берлоге, запрятанной в глухих камышах, вдали от кабаньих тропинок, у большой, опытной свиньи родилась дюжина поросят. Две недели держала мать свой выводок в логовище, изредка выбегая, чтоб похватать немного корму, и, только когда буйные и шаловливые кабанята подросли и покрылись щетинистой, полосатой шкуркой, вывела их в заросли. Впереди в перевалку шагала свинья, спокойная, важная, неуклюжая, а за ней, вечно толкаясь, играя, пища, спешила стайка беззаботных поросят.

Пошла привольная жизнь. Весело было будущему "одинцу" в толпе таких же, как и он, резвых полосатых братцев сновать по камышу, повинуясь лишь своим причудам да сердитому хрюканью матери; весело было играть, драться, копать землю, чтоб добыть из нее вкусные корни или просто дать поработать подвижному, любознательному пятачку. Так сладки были дневные отдыхи в тени камышей, когда в полдень жаркий воздух трепетал вдали над степью; поросята вырывали себе ямки и забирались в грязь, так что поверх нее виднелись только их вертящиеся уши, лукавые глазки и черные пятачки. Хорошо было и вечернее купанье в большой колдобине, куда собирались и старые кабаны. Испуганно повизгивая, давали малыши дорогу могучим секачам, которые, громко ломая камыш, важно выходили на берег; поросята с серо-желтыми шкурками казались такими смешными и маленькими перед этими огромными и тяжелыми черными зверями. И с жутким любопытством следили они за свирепыми схватками, что внезапно вспыхивали между двумя кабанами, поспорившими из-за уютного местечка. А жаль, матка никогда не давала им досмотреть битву до конца. Тревожно хрюкая, она собирала свое суетливое потомство и гнала его прочь – не ровен час, старые бойцы не разглядят, да и раздавят подвернувшегося под ноги малыша.

Ночью – кормежка либо в камыше, либо набег на туркменский посев. Осторожная, тихая побежка, постоянное ожидание опасности, которую надо заранее уловить ушами или носом. Матка останавливается, слушает, нюхает ветер – и поросята, словно маленькие обезьянки, передразнивают ее и тоже слушают, и тоже нюхают, хотя куда как мало понимают доносящиеся к ним звуки и запахи. Потом чавканье, возня, неистовое рытье, а когда забрезжит рассвет – дорога назад, в камыши, дальше, дальше, по таинственным, извилистым проходам, в самую глубину заросли, где можно спать, не думая о врагах.

А врагов много, хоть и всякий задумается вступить в бой с бешеной в защите детей свиньей. Раз дикий кот напал на забежавшего далеко в сторону поросенка; на его отчаянный визг мать бросилась со всех ног, в одно мгновение сорвала с его спины хищника и, обезумев от гнева, топтала его ногами, рвала зубами, пока от красивого зверя не остался бесформенный, окровавленный мешок шкуры, внутри которой не было ни одной целой косточки. Да, силой трудно было отнять поросенка у чуткой и храброй свиньи: враги более надеялись на хитрость, а бойкость и неосторожность малышей помогали им. Одного поросенка уволок под облака огромный, темный орел; другой сам завяз в трясине, и там его разорвали шакалы, третий... но на третьего напал такой враг, от которого для матки с ее стайкой одно спасение – бегство, а то уж не одному, а всем придется поплатиться жизнью. И этот враг – тигр.

Тот поросенок, из которого вышел потом старый секач, долго ничем не выделялся среди выводка, разве что ел и спал больше всех. Но уж под осень он стал одолевать противников в шумливых единоборствах, а затем с такой отвагой и силой бросился один на двух овчарок, задумавших загородить ему дорогу, что, смутившись, эти большие собаки расступились перед ним. На втором году стали расти у кабаненка трехгранные бивни сила и гордость его; на третьем нижний клык перерос в верхний, красиво и грозно загнулся кверху, и, наконец, кабан получил желанное оружие, с которым не страшны стали ему враги. И горько поплатился старый бешеный буйвол, ради глупой шутки напавший на него: ему пришлось отступить с разорванной грудью.

Третье лето было необыкновенно знойно, степь покрылась сетью глубоких трещин, камыши высохли, и пошли гулять по зарослям пожары. Днем черные полосы дыма, ночью страшные огненные гривы гнали перед собой испуганных зверей и птиц. Кабан, потревоженный в своих излюбленных тайниках, бежал на юг, много верст, смущенный и злой, прошел он, пересекая острова камышей, протоки и черные пятна пожарищ, и встретил свежую зелень только в болотистых лесах, окружающих речку Кара-Су. Он переправился через нее; ему понравилась уединенность этих мест, и он устроил себе логовище невдалеке от стен полуразрушенной персидской крепости. Дальше к югу уже шли деревни, окруженные полями ячменя, хлопчатника и риса, здесь стал собирать молодой кабан свою тяжелую дань.

Повинуясь стремлению жить в стаде, первые годы он ходил с матками и поросятами; на четвертом году он сам собрал себе стаю самок, которую водил и смело охранял от нападений. Здесь он не терпел соперничества и непослушания. Да и правда, кто был сильнее, умнее, отважнее его? В пять лет он весил двенадцать пудов; с каждым годом его бивни росли, края их от постоянного трения оттачивались, пока не стали острыми, как ножи. Уже не раз одолевал он старых, больших секачей; он прогнал барса, схватившего свинью, а для человека с его ужасным ружьем стадо, руководимое молодым секачом, было неуловимо. Напрасно персы, оберегая свои поля, окружали их заборами, сложенными из камней и засаженными колючей ежевикой: кабаны проделывали в них потайные лазейки, причем самые трудные и хитрые устраивал секач. Напрасно ставили люди посреди полей на шестах высокие сторожки с растрепанными камышовыми кровлями; когда кабана ждали, он не приходил; стоило пропустить ночь – и поле оказывалось разрытым; а то, словно зная, что под утро сторожить всего труднее, что перед рассветом всего сильнее одолевает дремота, кабан приводил свое стадо, когда уже белел восток, и быстро и тихо уводил их обратно. Шальные выстрелы полусонных сторожей не пугали его, и хоть все-таки не раз с пронзительным свистом проносились над ним пули, но ни одна не попадала в цель, и никто из его стада не очутился "на дереве". Эти страшные деревья, увешанные трупами кабанов, свежими, разлагающимися, высохшими, с тяжелым зловонием, окружающим их, высятся на опушке леса, чтобы отпугивать ночных разбойников, лакомых до вкусных, сочных стеблей молодого риса. Так в старину подолгу качались на виселицах вымазанные смолой тела преступников.

Но грозная участь неосторожных родичей не пугала секача; он равнодушно проходил мимо этих пугал и, наверно, еще долго оставался бы среди деревень предгорий Эльбруса, если бы его опустошения не вывели из себя, наконец, всех окрестных поселян. Секача начали выслеживать. Какой-то охотник по следу нашел дневное убежище стада, большую, выстланную мхом и ветвями яму, "котел", в котором кабаны спали, все уткнувшись носами в середину. Выстрел на этот раз не прошел даром: одна свинья осталась на месте. Спугнутое, встревоженное стадо беспокойно провело остаток дня, а ночью всюду, куда бы они ни пробовали пробраться, их стали встречать пулями. Преследование продолжалось и следующие двое, трое суток; казалось, в полном безмолвии пробирались кабаны к знакомым лазейкам, но все-таки везде длинные огневые языки вдруг проскальзывали среди тьмы, и громкие выстрелы раскалывали ночную тишину. Кончилось тем, что сам секач получил не опасную, но болезненную рану в бедро. Тогда стадо схоронилось в лесу, питаясь корнями, опавшими плодами, но следы "истребителя полей" были хорошо известны охотникам. Его продолжали выслеживать; на свое счастье, кабан чуял человека на 500-6130 шагов, и только осторожность несколько раз спасала его. Свита секача почти вся разбежалась. Одинокий и злой, бродил он по темному, глухому лесу, готовый на бой с кем угодно, но что мог он поделать с ласточкой-пулей? И тогда он ушел.

Опять перебрался секач через Кара-Су и погрузился в знакомые заросли; после пожара они разрослись еще пышнее. Весело зашлепал он по тине, радостно прислушиваясь к шелесту камышей, и шел все дальше на север к устью реки Гюргень, туда, где он впервые увидел свет. Пришел и остался тут жить.

Ему было шесть лет, но, озлобленный преследованиями, необузданный, могучий и свирепый, он слишком жестоко обходился с подчиненным ему стадом, и матки бегали от него. Скоро и сам секач перестал стремиться к обществу; ему полюбилась одинокая свободная жизнь, и раньше времени он сделался одинцом.

Прошло еще два года, секач достиг полного расцвета сил. Он весил пятнадцать пудов; как все кабаны, живущие на болотах, он был очень велик – почти сажень от пятачка до конца хвоста – и на обильной еде нарастил себе слой белого сала в ладонь толщиной. Давно уже никто не осмеливался преследовать его; он сам избегал столкновений с людьми, и характер его, не потеряв самоуверенности и неукротимости, снова стал добродушнее. А клыки все росли, все становились острее, они еще, как бывает у старых кабанов, не стали загибаться внутрь, и по-прежнему грозно торчали вверх по сторонам тяжелой, черной морды.

И вот одинокий секач идет в камышах, и, как все враги его, они бессильно гнутся перед ним. Этот кабан – весь выражение грубой силы: крепкое туловище, толстая шея, высокий загорбок, покрытый щетинистой гривой, упругие ноги – все сбито крепко, хорошо слажено, и острая морда, оканчивающаяся черным пятачком, хоть и смотрит маленькими подслеповатыми глазками, но чутко слушает навостренными ушами, а по бокам украшена клыками чуть ли не в четверть длиной. Секач некрасив, это правда: от носа до хвоста вымазан он черной грязью, к которой прилипли обрывки камыша и болотной травы; на спине она засохла целыми пластами. Но белые клыки, с угрозой смотрящие вверх, чисты, блестящи и, как и весь зверь, всегда готовы к бою.

Сейчас секач в добродушном настроении. С наступлением сумерек он вылез из уютной ямы, выкопанной среди непроходимой заросли, хорошо выкупался и теперь идет кормиться куда-нибудь в туркменское поле. Его решительный и миролюбивый вид словно говорит всем встречным:

"Не бойся, я тебя не трону! Но не трогай и ты меня. Помни – я хозяин этой заросли!.."

II

Но иначе думал молодой тигр, уже несколько минут тому назад заметивший кабана. Такая дичь была ему по вкусу, а опыт еще не подсказывал, что свиньи, поросята и секачи – одно, а старые одинцы совсем другое дело. Томимый голодом и охотничьей горячкой, молодой, но сильный и ловкий хищник со всей утонченной хитростью кошки стал подкрадываться к кабану.

Закат быстро угасал: золото и багрянец сбежали с неба, а над Эльбрусом оно окрасилось в бледно-розовый цвет. Огромная тень от гор, словно широкое крыло, налегла на берег, и в камышах стало темно. Протоки и озера тихо заснули, черные, словно бездонные; сероватый свет безлунной ночи разлился над ними, сгладил все оттенки, отнял у, всех предметов их знакомые, дневные очертания и сделал их какими-то новыми, неожиданными, таинственными. И как-то жутко стало в заросли...

Несколько минут звери шли рядом. Напрасно тигр старался уменьшить расстояние, разделявшее их – камыши, расступавшиеся перед кабаном, задерживали его. На каждой прогалине он быстро нагонял секача; казалось, еще немного, и в несколько прыжков он настигнет желанную добычу, но тут кабан снова нырял в чащу.

Раз оба зверя вместе вышли на берег протока. Последним прыжком тигр выскочил из камыша, его лапы мягко ударились по тине, выстилавшей берег, и тут маленький табунок уток, кормившийся на поверхности протока, с тревожными криками сорвался с места. Кабан остановился, насторожил уши; подняв кверху влажный, черный нос, он понюхал ветер Тигр замер, прижавшись к стене камыша, его черно-желтая полосатая шкура слилась с нею. Ветер дул на него, и кабан, не заметив ничего подозрительного, спокойно двинулся вперед. Ведь утки так часто пугаются в темноте; может быть, это пестрая сова скользнула над ними...

С плеском вода расступилась перед секачом проворно он переплыл проток и скрылся в камыше на другом берегу. Тогда тигр последовал за ним, но напрасно пробовал он, в свою очередь, прорваться сквозь стену камыша: он был здесь так густ, что стебли сошлись почти вплотную и не пускали его дальше. Но ведь кабан прошел здесь? В одно мгновение тигр очутился на том месте, где исчез секач, – низкое, темное отверстие, словно выход норы, открылось перед ним. Годами ходили кабаны этой тропинкой и своими крепкими боками раздвигали здесь камыш; он так и остался стоять, открыв посреди себя узкий проход. Из этой лазейки несло сыростью и гнилью и запахом кабанов; тигр в ней не мог бы повернуться, биться было неудобно, но впереди он слышал шлепанье копыт секача. Полный увлечения охотой хищник вслед за своей добычей нырнул в заросль. Глубокая тьма охватила его.

На несколько минут звери скрылись из вида – только легкое колебание верхушек камышин указывало, где теперь преследуемый и преследователь. Кабан первый вышел на берег.

Здесь уже кончались заросли камышей и начинался пояс вязкой глинистой почвы, поросшей кындыркой, этим странным растением, кусты которого состоят из множества длинных зеленых игл, выходящих из короткого толстого стебля; они топорщатся во все стороны, словно иглы дикобраза – да и в самом деле, эти растения напоминают огромных зеленых ежей. Между ними лежали большие неглубокие лужи; дальше шла степь, в ней аулы и поля.

Здесь уже можно было наткнуться на засаду, и секач стал осторожнее. Несколько раз он обнюхивал ветер, прислушивался – степь молчала. Сквозь серый полумрак белесыми полосами виднелись озера; черными пятнами рисовалась кындырка.

Но тигр, который был уже близко, не показывался. Мягко ступая огромными лапами, где между упругими подушечками скрывались стальные когти, он теперь неуклонно и медленно, словно сама смерть, приближался к своей жертве. Расстояние, которое прежде было больше ста шагов, уменьшилось до пятидесяти... Когда оно дойдет до двадцати пяти, в три, четыре молниеносных прыжка хищник настигнет добычу, – последний скачок на спину, удар лапой по зашейку, – удар, под которым дробятся кости, полуторавершковые клыки в шею, – и все кончено.

Но ветер падает. Уже последние замирающие вздохи морского бриза налетают на взморье; минута затишья, и первый порыв берегового ветра тихо шелестит в верхушках камыша.

И вместе с ним незнакомый, резкий запах коснулся ноздрей кабана изменившийся ветер нанес на него запах тигра. Секач не узнал его. Смутно в его мозгу шевельнулось воспоминание еще первой осени его жизни, воспоминание о какой-то страшной опасности, ужасе, леденящем кровь в жилах. Неясно мелькнула картина какого-то полосатого тела, под которым бьется один из его братьев... кровь... бегство... Но ряд побед совсем затушевал воспоминания о страхе, который когда-то мог испытывать отважный секач. И теперь он не испугался. Он вспомнил только древнее правило дикой жизни: "Бойся незнакомого! Незнакомец – почти всегда враг", и мысль о какой-то грозящей ему опасности, о новом враге, с которым еще не приходилось сражаться, зажгла тусклые огоньки в маленьких глазках секача. Щетина поднялась на его загривке, губы сморщились и открыли кривые и острые, как ножи, клыки. Подняв морду вверх, кабан стоял и жадно впивал в себя ветер, напоенный этим странным, угрожающим запахом.

Но бриз, поднимаясь, всегда едва дышит, – порыв прошумел и стих. И в наступившей тишине новыи запах растворился среди сотни знакомых и исчез. Тогда секач успокоился; он опустил морду и мелкой рысцой побежал дальше. Однако смутное раздражение все еще не замирало в нем; бесшумно переступая черными копытами, он все время чутко прислушивался.

Глухое бешенство охватило тигра, когда он увидел, что кабан вдруг очутился у него под ветром и заметил его присутствие. Но он был слишком хорошим охотником, чтобы прямо продолжать преследование: он сделал большой крут назад, сам зашел под ветер к кабану и только тогда ринулся догонять его. Секач тоже может бежать скоро; нападая, короткие расстояния он пролетает прямо невероятно быстро для такого на вид неуклюжего, тяжелого зверя, – но ему все-таки не сравниться с тигром Низко припав к земле, вытянув хвост, хищник, как желтая змея, скользил между кустов кындырки, и ветер говорил ему, что добыча близится и близится. Охотничья горячка так захватила этого еще молодого зверя, что в пылу преследования он стал забывать об осторожности – то его лапа с громким плеском погружалась в холодную лужу, то камышина трескалась под ней, и уже не раз пугливые табунки уток и нырков с громким шумом крыльев срывались перед ним. Но ветер, раз выдавший кабану следовавшего за ним тигра, теперь равнодушно относил в море эти предостерегающие звуки; только крики птиц доносились до секача, и опыт шепнул ему на ухо: "Кто-то идет за тобой"...

Вот впереди, шагах в сорока, на фоне светлой лужи, мелькнул силуэт кабана. Тигр, вспомнив об осторожности, бесшумно скользнул в сторону, словно легкая тень, пробежал вперед, перегнал секача и залег на его дороге. Теперь кабан не мог уже миновать засады.

Минута – и между зверями остались только роковые двадцать пять шагов. Тигр сжался в комок, и вдруг стальные мышцы его разом напряглись, и, словно подброшенный пружиной, он взлетел на воздух. Первый прыжок его покрыл десять шагов Мгновение – и во второй раз он распластался над кындыркой...

Но осторожный и рассерженный секач невольно ждал нападения. Едва шум, с которым тигр коснулся земли после первого прыжка, коснулся его настороженных ушей, он бросился вперед, разом остановился, врезавшись копытами в грязь, круто повернулся и сам ринулся навстречу неизвестному врагу. Безумная отвага!.. Секач не знал, не видел того, кто дерзко преследовал его, но и теперь, когда перед ним очутился тигр, присевший для последнего, третьего прыжка, страх ни на мгновение не задержал его стремительного налета. Словно остроконечный камень, брошенный катапультой, он ринулся на тигра. Поздно! Хищник уже прыгнул. Бойцы встретились на полдороге. Клыки кабана прорезали воздух, но и тигр промахнулся. Когти его передних лап впились в бедра задних ног кабана, голова очутилась над его хвостом, и, что хуже всего, задние лапы скользнули по крепкой глиняной скорлупе, покрывавшей бока кабана; еле удержавшись на месте, тигр грузно упал на хребет секача.

Одинец присел от страшной тяжести, навалившейся на него, но тотчас оправился. Непривычный наездник взбесил его; необузданный, полный сознания своей силы и достоинства, теперь он пришел в ярость. Но у него не было достаточно ловкости, чтобы сбросить со своей спины ужасного всадника, и невольно он метнулся в камыши, где было его царство, где каждая битва кончалась его победой.

Ближний остров был недалеко. С грохотом врезался кабан со своей ношей в гущину стеблей, бешенство, красным туманом застилавшее глаза, дало ему небывалые силы. И камыши стали на его сторону: словно тысячи маленьких рук, цеплялись упругие стебли за тигра и тащили его прочь со спины секача. Еще никогда не приходилось огромной кошке бывать в таком положении; она растерялась и, чтобы лучше держаться, вонзила зубы в спину кабана, но слабо, нерешительно. Новая боль еще сильнее раздражила одинца. Все ломая, давя и громя на пути, он понесся среди заросли.

Есть места, где камыш, выросший слишком высоким, под ветром гнется и падает ряд за рядом. Тут образуются площадки, выстланные слоем стеблей, скользкие и неудобные для ходьбы: нога порой проваливается и глубоко уходит в тину. На такую прогалину вылетел, наконец, разъяренный секач.

Раздвоенные копыта его разошлись и мгновение поддерживали его на этой предательской почве, но затем вдруг он разом провалился обеими передними ногами. От резкой остановки тигр сорвался и, перекувырнувшись через голову, откатился к краю полянки.

В одно и то же мгновение оба зверя стали на ноги. Секач, тяжело поводя боками, расставив упругие ноги, наклонил морду; бешено храпя и фыркая, он яростно стучал клыками. Тигр прилег и, положив голову на передние лапы, в упор глядел на кабана холодными, расширенными ночью зрачками. Кривые когти на его лапах то показывались, то скрывались, мышцы, словно волны, переливались под кожей, кольчатый хвост извивался, как змея, громко хлопая по камышу. Тигр готовился к прыжку.

А безлунная ночь тихо накрывала бойцов серым, тусклым полумраком.

Угадывая намерение врага, секач бросился первым. Тигр хотел ответить прыжком, но его задние лапы скользнули по камышу, и вместо того чтобы взлететь на воздух, он растянулся и покатился по земле. Грозой налетел на него секач. Вцепившись в камыш когтями, хищник в последний миг успел протащить немного вперед свое длинное туловище, чтобы спасти бок от удара, и тут жгучая боль в задней лапе заставила его бешено рявкнуть. Секач ударил; его левый клык по корень вонзился в тело тигра. Могучий поворот головы вверх и назад, и длинная рана – сквозь все мышцы до кости – открылась и заструилась широкой полосой крови.

Но бешенство боя охватило зверей. Кабан, не зная, как сильно ранен его враг, и опасаясь нападения сзади, быстро повернулся; тигр ждал его. Он не мог больше хорошо прыгать, он почуял, что теперь битва идет для него не ради добычи, но ради самой жизни, и безумный гнев за неудачу овладел им. Он собрал весь запас сил, его движения стали коротки, точны и отрывисты, свою кошачью ловкость он противопоставил дикой силе кабана.

И поединок начался снова. Налеты кабана были прямы и стремительны, тигр короткими прыжками ускользал от них. Задачей секача было вонзить клык в бок тигра, задачей тигра – вспрыгнуть кабану на спину. Уж раз, и два, и три встречались враги на середине полянки, но неудача преследовала секача – его клыки бесполезно резали воздух, а тигр, увернувшись от нападения, становился рядом с ним и успевал нанести удар передней лапой. Под этими ударами трескалась и отлетала кусками глиняная скорлупа, и железные когти длинными полосами бороздили кожу. Толстый слой жира спасал до сих пор кабана: как ни глубоко, врезались когти тигра, но ни одна важная мышца не была еще разорвана. Кровь частыми струйками бежала по бокам секача, незаметно стали подкрадываться слабость и утомление. Казалось, победа клонилась на сторону тигра; но потеря крови, лившейся из глубокой раны, ослабляла и его, а поврежденная лапа отказывалась служить. Кто же раньше устанет?..

Как копье, брошенное сильной, но уже усталой рукой, мелькнул кабан мимо тигра, и новый удар обрушился на его израненный бок. Удар более слабый, чем раньше, но секач пошатнулся от него.

И этот признак грозящего поражения впервые после долгих лет наполнил его холодным ужасом смерти. Мелькнула мысль о бегстве, но тотчас исчезла. Старый боец не уступит! Бешеная ярость сменила страх; дикое стремление биться, биться до смерти, охватило храброго зверя, и, на минуту снова бодрый и сильный, он нанес следующий удар. Опять промахнулся. Но затем, повернувшись с небывалым проворством, он с такой быстротой ринулся на тигра, что тот не успел увернуться. Звери столкнулись; от удара тигр опрокинулся на спину, и это спасло его от клыка, но, отброшенный к краю полянки, он очутился между стеной камыша и секачом. Мгновенно перекинувшись, хищник стал на ноги, хотел перевернуться лицом к врагу... Не медля ни мгновения, кабан бросился на упавшего противника, налетел на него и, низко опустив морду, поймал его на клык. Опять тот же мощный поворот головы вверх и назад, и новая рана – смертельная – вскрыла живот тигра. Но кошки живучи. Передними лапами тигр обхватил спину секача, впустил в нее зубы и, впившись словно пиявка, замер в этом прощальном объятии.

Кабан рванулся вперед, опять сквозь камыши, таща за собою тигра. Сотня шагов, и широкий проток загородил ему дорогу. Не помня себя, он бросился в воду. Дно исчезло под его ногами, и он поплыл, но тяжесть висевшего на нем тигра топила его. Вода заливала ноздри, уже раз оба зверя совсем скрылись под поверхностью протока, и, напрягая последние силы, задыхаясь, кабан еле успел вынырнуть, чтобы вдохнуть воздух и залитыми своей и чужой кровью глазами увидеть невдалеке полосу камышей и перед нею отмель. Потом он опять скрылся под водой. Тигр вытащил зубы из его спины, но не выпускал его.

Странное равнодушие овладело секачом. Изнемогая от усталости, он из последних сил шевелил ногами, поднимался на поверхность, снова тонул, все еще таща вцепившегося в него тигра, но безразличие к жизни и смерти все более и более покоряло его – он боролся слабее и слабее.

Но вдруг копыто его чего-то коснулось... Берег! Жажда жизни вспыхнула снова; рванувшись, секач выбежал на отмель, и тут тигр, словно пиявка, досыта насосавшись крови, отвалился от него. Кабан снова был свободен.

И опять бойцы стали лицом к лицу. Тигр умирал, но ярость и отчаяние были по-прежнему живы в нем. Привстав на передних лапах, он оскалил зубы, прижал уши, его белые усы стали дыбом. Он поднял лапу и несколько петель кишок, словно куча беловатых, перепутанных змей, выскользнули из раны. Сильнейший из хищников, он был поражен насмерть, но не побежден.

Секач, пошатываясь, стоял перед ним. Страшное утомление овладело им, но поднятая лапа тигра снова звала в битву. И опять слабо заискрились желание и опьянение боя, и смелый, необузданный зверь принял последний вызов. Медленно и тяжело он подбежал теперь прямо к тигру, позабыв даже постараться зайти немного в бок, и наклонил голову. Казалось, он шел, чтобы покорно принять последний удар. Но едва клык слабо черкнул по груди тигра, как тот опустил занесенную лапу на затылок кабана, и от этого удара, в который умирающий зверь вложил всю свою ярость, все мщение, весь остаток быстро убегающих сил, секач покачнулся и тяжело упал на бок. На миг вспыхнули перед глазами его ослепительные красные огни, и вдруг сразу погасли... навсегда. А тигр, упав на него, слабеющими лапами рвал его тело, грыз его шею, пока вместе с последними каплями крови не погасли и злоба, и поздняя радость победы.

Далеко под ветром заплакал шакал, отозвался другой, третий. Прошло несколько минут, и голоса их зазвучали ближе.

Бесформенной кучей лежали бойцы на отмели; кровь черным пятном расплылась вокруг них на песке. Тигр был еще жив; его лапы слабо вздрагивали, но открытые глаза уже остеклянились и мутным, мертвым взором глядели на темное небо. Серая безлунная ночь тихо шла над камышами; береговой бриз нежно вздыхал среди его верхушек, и, как черное зеркало, лежал успокоившийся проток.

Уже близко перекликались шакалы. Их кольцо все суживалось и суживалось. Эти трусливые ночные воришки издалека чуют кровь и падаль...

(1) Дикий кабан.