Текст книги "Ступени"

Автор книги: Ежи Косински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Как-то раз я опоздал на встречу с Философом. Я извинился, объяснив, что задержался, поскольку мне нужно было зайти в здание нового филиала государственного банка, который недавно открыли в центре города. Между прочим, я упомянул о том, какой шикарный туалет я там видел на первом этаже – чистый и безлюдный. Я сказал Философу, что с удовольствием воспользовался этим туалетом.

Философ почему-то очень заинтересовался и уточнил у меня адрес этого филиала. Я назвал адрес. Тогда он достал из кармана маленький план города и тщательно отметил на нем это место. Я заметил, что пометка на карте – не единственная, и спросил его, что все это значит. Философ объяснил, что отмечает на плане все «храмы». Я не понял, что он имеет в виду. Тогда он спросил меня, знаю ли я, почему ему дали такое прозвище? Я не знал. Он попросил меня следовать за ним.

Мы пришли к одному из городских этнографических музеев. Он завел меня внутрь и сразу же направился к туалету. В туалете никого не было в этот ранний утренний час; там царили чистота и порядок. Мой друг посмотрел на меня и с ноткой гордости в голосе сказал: "Если запереться в кабинке, то никто тебя не потревожит – сиди хоть несколько часов. Ты же знаешь, от собраний почти невозможно отвертеться. А здесь твоему уединению никто не помешает. Можешь предаваться размышлениям и самосозерцанию внутри своего частного владения". Он торжествующе развернул свой план: "Я нашел около тридцати общественных зданий в различных частях города, в каждом из которых есть такой храм, и он всегда к моим услугам".

Затем он погрузился в детальное описание "своих храмов". Некоторые из них, в особенности те, что построены недавно, поражали своей грандиозностью. Беломраморные стены в окантовке из меди и серебристого металла, мозаичные полы, хрустальные люстры, идеальная вентиляция. "Сидишь в кабинке в такой обстановке, – объяснял Философ, – и мысли воспаряют над тобой, словно ожившие божества Древней Греции, слетевшие со страниц античной хрестоматии. И никто тебя не подслушивает. Что за радость – остаться наконец в полном одиночестве и больше не тревожиться, что скажут о тебе другие, как они на тебя посмотрят или что о тебе подумают. Ты один в четырех стенах своего личного святилища".

Какой-то старик зашел в туалет и скрылся в кабинке. Вскоре он вышел; мы внимательно послушали, как журчит вода в бачке унитаза. "Но если собираешься сидеть в кабинке действительно долго, – сказал мой друг, – то необходимо запастись вот этим". Он достал из кармана ватный тампон и пузырек с растворителем. "Чего только не пишут на стенах туалета, – объяснил он, лозунги всякие, высказывания. Многие – явно контрреволюционного содержания. Храмы – это, пожалуй, единственное место, где можно выражать протест против режима, против коллективизации, чисток и зарубежной политики Партии и даже против культа личности нашего всесильного вождя". "Понимаешь, – продолжал он, – если я просижу в кабинке дольше обычного, меня могут обвинить в том, что я и есть автор всех этих еретических надписей. Поэтому я начинаю с того, что смываю их со стен. Если милиционер или стукач спросят меня, что я там так долго делал, я всегда смогу отделаться каким-нибудь невинным и убедительным объяснением. В конце концов, какой-то философ однажды написал: "Сотворение богов и храмов – нелегкое дело, для этого потребен могучий интеллект". Стоит немножко поработать ваткой, чтобы обзавестись собственным храмом, верно?"

Несмотря на свою болезненную чувствительность, Философ исправно посещал все митинги и семинары. Помню, как-то раз профессор спросил его мнение по поводу одной недавно провозглашенной Партией политической доктрины. Мой друг встал, бледный и потный, и, изо всех сил стараясь сохранить невозмутимый вид, сказал, что некоторые аспекты этой доктрины, как ему представляется, идеально соответствуют репрессивным задачам тоталитарного государства и поэтому противоречат гуманистическим ценностям. Воцарилось молчание. Не сказав ни слова, профессор жестом велел ему сесть. В аудитории послышался шум: присутствовавшие члены Партии встали и демонстративно покинули помещение. Всем стало ясно, что Философ обречен.

Мы доучились вместе до конца семестра, после чего я потерял Философа из виду. Его исключили из университета за антиобщественное поведение. Один из университетских чиновников позднее сообщил мне, что Философа больше нет в живых. Хихикая, он живописал мне гнусные подробности самоубийства, совершенного моим другом в кабинке общественного туалета. В ответ я промолчал.

* * *

Партийная организация давала торжественный прием в честь иностранной делегации. На встречу была отправлена тщательно отобранная группа местных политиков, научных работников и военных. Я удивился, увидев на приеме одного ученого, которого хорошо знал по университету. Он был единственным оставшимся в живых представителем почтенной семьи, полностью истребленной во время чисток. Много лет ему пришлось провести в лагерях, и лишь совсем недавно его реабилитировали.

Произнесли официальные речи, подняли положенные тосты, и атмосфера сразу же стала более непринужденной. Гости встали из-за банкетного стола. Официанты с трудом двигались в плотной толпе, разнося на подносах напитки. Фотографы окружили распорядителя банкета, который представлял друг другу наиболее важных гостей.

Остальные тем временем начали обмениваться значками с национальной и политической символикой. Этот ритуал, по мнению Партии, должен был символизировать дружбу и взаимопонимание.

Один из гостей подходил к другому, доставал из кармана значок и пришпиливал его к лацкану пиджака нового знакомого. В толпе я увидал того самого ученого, который занимался тем, что прикреплял к пиджакам партийных функционеров прямо по соседству с высокими правительственными наградами круглые золотистые значки. Я уже собрался было уходить, когда увидел, как мой знакомый приобнял за плечи одного из самых прославленных в стране маршалов. Наклонившись к сверкающей орденоносной груди полководца, он пришпиливал булавкой золотистый значок к его кителю.

Я подошел к маршалу, чтобы рассмотреть значок получше, и непроизвольно отшатнулся: это был не значок, а упаковка с презервативом иностранного производства. Кондом был обернут в золотистую фольгу, по краю которой шла надпись с названием фирмы-производителя.

По пути к выходу я обозревал результаты деятельности ученого: почти все партийные и государственные сановники прогуливались с презервативами на лацканах. Я сообразил, что только дома, снимая с пиджака значки, они обнаружат подмену. Оставалось только догадываться, вспомнят ли они, кто их так разукрасил, и какова будет их реакция.

* * *

Студенческий союз решил наказать меня за недостаток рвения. Партийная организация и университет одобрили решение союза. Мне предстояло провести четыре месяца в качестве лектора-ассистента в новом госхозе.

Ехать предстояло долго. В купе поезда я оказался еще с тремя попутчиками. Это были выпускники института планирования экономики, радостно ехавшие навстречу своим новым обязанностям: им предстояло руководить освоением целинных земель.

Госхоз состоял из нескольких коллективных хозяйств и двух экспериментальных откормочных комплексов, связанных недавно построенной дорогой. Всем этим заправляла местная парторганизация. Работники проводили шесть дней в полях, управляя современными сельскохозяйственными машинами, а по воскресеньям сидели в классах, слушая лекции по политическим и социальным предметам.

Я сразу понял, что своим здесь не стану. На меня смотрели с подозрением и часто пытались выяснить, на какую секретную службу я работаю. Мои лекции работники посещали, поскольку этого требовали правила, но слушали меня враждебно-вежливо, тщательно демонстрируя отсутствие всякого интереса. Когда я просил задавать вопросы, ответом мне было каменное молчание. Я знал, что занимаюсь абсолютно бессмысленным делом, но мне требовалось провести здесь четыре месяца, и другого выхода не было. Мне не удалось ни с кем подружиться или хотя бы просто завести приятельские отношения. Свободное время я посвящал подготовке к экзаменам и написанию отчета о прочитанных лекциях.

За все недели, которые я провел в госхозе, только одно событие вызвало, пожалуй, всеобщий интерес. К нам приехала труппа государственного цирка. Представления планировалось давать несколько дней подряд, чтобы их смогли посетить работники даже с самых отдаленных участков. Программа была насыщенной: танцоры, клоуны, гимнасты на трапеции, наездники, жонглеры, канатоходцы и укротители диких животных. Зрители принимали цирк с восторгом: в зале постоянно аплодировали и бесконечно вызывали артистов на бис.

Один из номеров мне особенно понравился: молодая акробатка работала на трапеции с недюжинным мастерством и ловкостью. Девушка проделывала все обычные для этого жанра трюки, а в самом конце представления выполняла одно гимнастическое упражнение, в котором демонстрировала необыкновенную гибкость. Казалось, что все ее тело сделано из одного куска пластилина, такой сложной была поза, которую принимала девушка. Каждая клеточка ее тела излучала при этом легкость и силу. Наблюдая за ней, я понимал, насколько я негибок и медлителен.

Выглядело это так: девушка стояла в ярких лучах прожектора, слегка раздвинув ноги и положив руки на бедра. Затем, под все убыстряющийся аккомпанемент оркестра, она становилась на цыпочки. Подняв руки вверх, девушка выгибалась, подобно пружине из закаленной стали. Луч прожектора следовал за ее головой, которая откидывалась все дальше и ниже. Вскоре голова показывалась у девушки между колен. Яркий луч прожектора играл на каштановых волосах, стянутых в тугой узел. Зрители замирали, затаив дыхание: они догадывались, какая сила требуется для того, чтобы удержаться в этой позиции, и ждали, что девушка вскоре распрямится и вернется в исходную позицию. Но каким-то чудом она сгибалась еще сильнее, и вскоре прожектор уже выхватывал из темноты ее блестящие глаза и улыбающийся рот: девушка, просунув голову между ног, выгибалась так, что ее лицо появлялось перед зрителями на уровне низа живота. В этом положении она удерживалась какое-то время.

Оркестр тянул гипнотический, вибрирующий аккорд, усиливавший транс, в который погружалась оцепеневшая публика. Затем девушка слегка прогибала ноги вперед, лицо ее внезапно исчезало, и, прежде чем кто-нибудь успевал сообразить, что произошло, гимнастка уже возвращалась в исходную позицию, раскинув руки так, словно раскрывала объятия навстречу сотрясавшим воздух аплодисментам. Она стояла, купаясь в порожденных ею же за минуту до того энергии и напряжении. Я почувствовал, как во мне растет неукротимое желание.

Я наблюдал это представление три вечера подряд. В программе я прочитал, что девушка провела в цирке всю свою жизнь и обучалась гимнастике и акробатике у своих родителей, которые также были талантливыми исполнителями.

Гастроли должны были продолжаться еще три дня. Я решил, что попытаюсь встретиться с этой девушкой. Я знал, что это будет непросто, поскольку циркачи держались особняком и у меня не было ни малейшего повода для того, чтобы напроситься к ним в гости. К тому же ни участники труппы, ни госхозное начальство не приветствовали подобные контакты.

На следующий день давали обед для артистов цирка и бригадиров госхоза, дабы те и другие смогли обменяться тостами и произнести речи, восхваляющие вклад, вносимый ими в жизнь народа под руководством Партии и правительства. Когда появились артисты, я ухитрился подойти к девушке и пригласить ее за стол на соседнее со мной место. Слева от нее была стена, а с другой стороны сидел я. Место справа от меня занял пожилой бригадир.

Гимнастка сидела рядом со мной с потупленными глазами, словно позабыв, где и почему находится. Руки ее лежали на коленях, и она беспрестанно ими двигала, сплетая и расплетая пальцы, словно паралитик, выполняющий специальные упражнения. Спустя какое-то время она все же расцепила пальцы, подняла руки к груди, провела по своему бюсту и, наконец, уперлась ими в бока, широко расставив в сторону локти и прогнувшись назад.

Я огляделся по сторонам. Артисты явно чувствовали себя не в своей тарелке и все время ерзали на жестких деревянных стульях. Представители коллектива госхоза, привычные к таким обедам, безразлично восседали за столом. Я осторожно повернулся к девушке.

Очевидно, и она подвинулась ко мне, потому что я почувствовал, как ее бедро прижалось к моему. Я посмотрел через стол на оратора и сделал вид, что внимательно слушаю речь. Тогда давление на бедро перешло в серию мягких толчков. Я покосился на девушку: она сидела прямо и все время то разводила колени, то сводила их вместе так сильно, что на них белела кожа.

Медленно я положил руку на спинку ее стула, согнув пальцы и упершись костяшками ей в спину. Я никак не мог понять, заметила она что-нибудь или нет. Правда, мне показалось, что ее движения приобрели новый смысл, словно она пыталась слиться с моими пальцами, чтобы укрепить это мимолетное прикосновение. Я снова бросил на девушку осторожный взгляд: губы ее напряглись, и легкий румянец заиграл на щеках.

Обед закончился ближе к вечеру. Гости направились в отведенное им жилье, расположенное у дороги, обсаженной высокими деревьями. Мы с гимнасткой сперва пошли вслед за ними, но потом быстро свернули в заросли.

Я рассказал, как мне понравилось ее выступление и как во время него у меня родилась фантазия: мне захотелось обладать ее телом в момент высочайшего напряжения всех ее сил, когда она просовывает голову между бедрами. Гимнастка выслушала меня, не перебивая, а когда я закончил, не произнесла ни слова. Мы пошли дальше.

Уже почти стемнело. Ветра не было, и листья на нижних ветвях берез тяжело висели, словно выкованные из свинца. Внезапно гимнастка повернулась ко мне лицом и стала раздеваться, складывая одежду на груду сухих листьев у наших ног.

Затем она нежно заставила меня лечь на спину. Наклонилась надо мной; снизу она показалась мне коренастой, почти коротконогой. Прикоснулась лбом к моей груди и уперла руки в землю у меня за плечами. Затем, одним неуловимым движением, подняла ноги в воздух. Когда ступни миновали самую верхнюю точку, спина девушки образовала гибкую дугу, напоминавшую молодую березовую ветвь, пригнутую выпавшим снегом. Медленно ее ступни опустились ниже головы, так что лицо очутилось между бедер; затем она согнула колени еще сильней и прильнула к моему лицу одновременно губами и влажным лоном.

* * *

Никто не смог бы с полным правом назвать себя ее парнем: она ни с кем не завязывала постоянных отношений. Все восхищались ею, но никто не обладал.

В начале семестра я был избран редактором университетской газеты. Я предложил ей вести еженедельную театральную колонку и дал полную свободу писать о любом заинтересовавшем ее спектакле или литературном событии. На это место мечтали попасть многие студенты, так что она сразу же согласилась.

В качестве редактора я стал часто получать приглашения в разные места и при любой возможности старался сделать так, чтобы нас всюду приглашали вместе. Некоторые из коллег завидовали мне, поскольку никто не знал в точности, какие отношения нас связывают.

Время шло, и к концу семестра я заметил, как много внимания моя знакомая уделяет своему телу. Обычно перед тем, как куда-нибудь отправиться, мы встречались у нее на квартире. Из ее маленькой гостиной я часто наблюдал, как она рассматривает себя в трюмо, изучает свой профиль, выгибает шею, проводит руками по бедрам. На плечах у нее был небрежно накинутый халатик, далеко не всегда застегнутый на все пуговицы. Мне удавалось время от времени то сделать ей многозначительный намек, то случайно коснуться ее тела, передавая расческу. После того, как два или три раза она осадила меня, я вынужден был отступить.

Как-то раз она одевалась, собираясь на концерт, а я сидел в другой комнате, метрах в двух от ее секретера. Нижний ящик был выдвинут, и, украдкой заглянув в него, я увидел под старыми записными книжками и разбросанными заколками и брошками пачку фотографий, которая слегка высунулась из конверта. Я посмотрел в сторону спальни, но у туалетного столика моей приятельницы не было. Мгновением позже я услышал, как в ванной течет вода, и тогда я наклонился, схватил наудачу несколько карточек и засунул их во внутренний карман. После концерта я проводил девушку до дома, а сам вернулся к себе, чтобы внимательно изучить добычу. На снимках она была полностью обнажена. Позы, освещение, плохая резкость – все говорило о том, что она снимала себя сама при помощи камеры с таймером. Снимки были сделаны совсем недавно – бумага еще не утратила свою эластичность. Я вспомнил несколько случаев, когда моя приятельница запиралась в маленькой редакционной фотолаборатории под предлогом проверки газетных пленок. Очевидно, именно тогда она проявляла и печатала эти фотографии.

Я ничего ей не сказал и не стал возвращать фотографии. Ее поведение оставалось таким же, как прежде, и я пришел к выводу, что она не заметила пропажи.

Если ко мне в гости приходили друзья, я раскидывал пару-другую фотографий у себя на рабочем столе среди бумаг и книг. Я не сомневался, что, пока я на кухне готовлю напитки или закуски, друзья наткнутся на фотографии и увидят, что на них изображено. Через пару недель я убедился, что все наши знакомые считали нас любовниками, а ближайшие друзья словно ненароком спрашивали, когда свадьба.

Перед самым концом семестра меня и мою приятельницу пригласили на вечеринку в отеле на одном из курортов по соседству. После вечеринки нам предложили остаться на ночь и поплавать в бассейне. У меня на следующее утро был экзамен, и я отказался. Приятельница же моя осталась, поскольку ей нравилось ловить на себе восторженные взгляды поклонников.

На следующий день после экзамена я получил записку от декана, в которой меня просили зайти в его кабинет. Профессор встал, когда я вошел, предложил мне сигарету и довольно смущенно попросил приготовиться к удару. Труп студентки обнаружили в ванной занимаемого ею номера. Кран газового водонагревателя был открыт, но поджиг не горел.

Вскоре известие о ее смерти разнеслось по всему университету. Все смотрели на меня, а некоторые даже показывали пальцем. Два моих лучших друга сообщили мне, что, по общему мнению, она покончила жизнь самоубийством. Позже я пришел к выводу, что это умозаключение опирается в большей степени на фантазию, чем на факты. Когда я зашел в аудиторию на послеобеденную лекцию, я нашел на своей парте несколько анонимных записок. В каждой из них меня обвиняли в том, что я соблазнил девушку, заставил ее участвовать в оргиях, фотографировал в предосудительном виде и в конце концов бросил, когда она забеременела.

Я был предан остракизму. Ел один за столиком в кафетерии, и никто не садился со мною рядом на семинарах. На похороны отправились почти все мои сокурсники.

На кладбище все присутствующие стояли тесным кругом возле могилы, и только справа и слева от меня в этом круге образовались разрывы. Я чувствовал полное отчуждение: даже ближайшие мои друзья, которые стояли напротив, бросали на меня осторожные косые взгляды. С одной стороны могилы высилась куча земли, с другой на голую почву поставили накрытый крышкой гроб. У изголовья гроба стоял университетский капеллан, а в ногах – родители девушки.

По виду они были из крестьян или из мелких торговцев, и я внезапно вспомнил, что она никогда не рассказывала мне о своем доме и семье. Я украдкой разглядывал поношенный костюм отца и его бледное, страдальческое лицо. Холодный ветер развевал редкие седые волосы. У его жены были гротескно кривые ноги. Трудно было поверить, что она и этот измученный старик зачали ту девушку, которую я знал. Кто-то наклонился к родителям и шепнул им что-то на ухо. Они подняли головы и посмотрели на меня. И тут же все глаза, до того устремленные на них, обратились ко мне. Со всех сторон на меня пристально смотрели. Нечаянно мой взгляд встретился со взглядом ее отца.

Какой-то миг мы смотрели друг другу прямо в глаза, а затем он оттолкнул в сторону жену, которая пошатнулась и свалилась бы в могилу, если бы двое рабочих не подхватили ее. С безумным видом он направился ко мне, расталкивая толпу. Я знал, что сейчас случится что-то нехорошее: старик явно собирался ударить или оскорбить меня. У толпы тоже был зловещий вид, словно она готовилась наброситься на меня при малейшем моем движении. Я не решался пошевелиться.

Толпа расступилась на пути у старика, который ковылял ко мне, пыхтя и покряхтывая. Его бледные губы искривила гримаса. Он остановился передо мной, с трудом поднял голову и плюнул мне в лицо.

Я молча ждал, что последует. Глаза старика словно втянулись в глазницы, руки бессильно опустились. Он повернулся и пошел назад, притихший, усталый и очень старый.

…

…

– Когда я была школьницей, родители, учителя и мой духовник говорили мне, что этого делать нельзя.

– То есть они учили тебя не делать этого?

– Мне говорили, что, если женщина сделает это, ее постигнет какое-нибудь ужасное наказание – дурная болезнь или уродство. А мои подруги утверждали, что это отвратительно на вкус, маслянистое такое, слизистое, жирное… и к тому же такое мерзкое ощущение – живая плоть у тебя во рту.

– Видно, ты на эту тему немало размышляла.

– Да. Но священник отпустил мне грехи.

– Ты ходила на исповедь?

– Да, я и сейчас хожу. Понимаешь, на исповеди не отделяешь намерение от действия: просто говоришь, в каких грехах повинен.

– И всегда получаешь отпущение?

– До сих пор всегда получала. Но речь шла только о грешных помыслах. Мне было бы неловко признаться в том, что я действительно… понимаешь, это такое странное ощущение, когда он во рту. Словно все мужское тело внезапно съежилось до размеров одного органа, который растет и заполняет рот. В нем – большая сила, но в то же время он такой нежный и ранимый. С одной стороны, я могу задохнуться, а с другой – могу его откусить. И это я побуждаю его к жизни, заставляю расти. Мое дыхание согревает его, и он разворачивается, как огромный язык. Мне нравится то, что извергается из него: словно расплавленный воск внезапно начинает течь по шее, по груди, по животу. Я чувствую себя так, словно меня вновь крестили: такая чистая и белая эта жидкость.

* * *

Я изучил карту, но так и не понял, по которой дороге еду. Тогда я решил на первом же перекрестке свернуть вниз, в долину, где можно будет найти городок или хотя бы большую деревню.

Пять или шесть километров после поворота я ехал вдоль неогороженных полей, окружавших селение, в центре которого над пыльной и неухоженной площадью возвышалась церковная колокольня.

Дома и амбары стояли на плоской земле. Кругом царила тишина. Было воскресенье, и нигде не виднелось никаких признаков жизни, если не считать дымка, лениво курившегося над трубами некоторых домов. Я услышал, как где-то взвыл орган, и догадался, что, судя по времени, сейчас как раз должны служить утреннюю мессу. Я остановил машину и вышел. Не прошло и минуты, как из каждой подворотни уже заливались лаем собаки. Я шел, а собачий хор становился все громче и громче. Вместо того чтобы направиться прямо к церкви, я пошел в другую сторону и вскоре уперся в одинокий сарай, стоявший в нескольких метрах от дороги. Я присел, разглядывая дымящуюся от палящего зноя почву, листья клевера и незнакомые полевые цветы, росшие возле изгороди. Собаки смолкли. Приглушенный голос церковного органа парил над домами и амбарами и затихал в полях.

И тут я услышал странные звуки, доносившиеся из сарая; они были похожи на плач младенца или поскуливание щенка. Я осторожно обошел строение вокруг и остановился перед дверями, запертыми на висячий замок. Я попытался сорвать замок, но, несмотря на свою древность, он не поддавался. Тогда я рванул сильнее – гнилое дерево треснуло и рассыпалось.

Открыв двери, я встал на пороге между светом и тьмой, вслушиваясь и вглядываясь в черное нутро сарая. Ни звука. Войдя внутрь, я почуял запахи сухого сена, глинобитного пола и плесневеющего дерева. Сперва я ничего не смог рассмотреть.

Постепенно мои глаза выхватили из тьмы два маленьких плуга со сломанными лемехами, прислоненные к стене рядом со старой бороной и множеством погнутых вил, покореженных мотыг и граблей с выломанными зубьями. В углу я увидал груду ржавых, прогоревших печных труб и сваленные в кучу железные крючья, лопаты и ломы. Вдоль другой стены стояли ведра, наполненные гвоздями разной длины и толщины, большими металлическими ключами, деталями от старых утюгов и сломанных жаровен, оконными петлями, дверными замками и ручками, кастрюлями, сковородами и битой посудой. Еще дальше на вбитых в стену гвоздях висели колеса без ободьев, связки подков, хлысты, поводья и ремни и стояла колода с оставленными в ней двумя топорами.

Я обернулся на шум. Испуганная курица метнулась из-под кучи сена. Хлопая крыльями и квохча, она выскочила через полуоткрытую дверь во двор. Снова наступила тишина, нарушаемая только жужжанием одинокой осы.

Я уже собирался уйти, как снова услышал плач, который словно раздавался откуда-то из-под крыши. За плачем последовал пронзительный визг.

Я сделал шаг назад, открыл дверь пошире и принялся вглядываться в нечеткие линии стропил. Но света было слишком мало. Я вернулся к машине, взял фонарик и снова зашел в сарай.

Затем я навел фонарик на источник звука. К стропилам была подвешена на толстом канате большая клетка из металлических прутьев. Конец каната, пропущенный через кольцо в балке, был привязан к стальному крюку.

Снова раздался этот странный плач; я обшарил клетку лучом фонарика. Белая рука протянулась ко мне сквозь прутья клетки, затем я разглядел и голову, обрамленную слипшимися прядями светлых волос. Я стоял в нерешительности, ухватившись одной рукой за канат. Какое-то время я думал, не стоит ли мне пойти за подмогой, но потом любопытство взяло верх. Я стравливал канат сантиметр за сантиметром, пока клетка не закачалась над самым полом. Тогда я снова закрепил конец. За решеткой сидела обнаженная женщина, смотревшая на меня широко открытыми влажными глазами и бормотавшая бессмысленные слова.

Я подошел. Женщина зашевелилась, но не было ощущения, что она испугана. Она посмотрела на меня, а затем подползла поближе, поглаживая и почесывая тело, то и дело раздвигая бедра. Я разглядел лицо в оспинах, обгрызенные ногти на руках, исхудалые ляжки, испещренные свежими синяками. Я сообразил, что, кроме нас, в сарае никого нет и что женщина абсолютно беззащитна.

Я посмотрел на нее снова: женщина явно страдала слабоумием. Она сделала приглашающий жест и обнажила неровные зубы в кривой улыбке. Я подумал, что в самой этой ситуации есть нечто чрезвычайно соблазнительное, поскольку она представляет собой тот редкий случай, когда можно оставаться полностью самим собой перед другим человеческим существом. Но только при условии, что противоположная сторона осознает ситуацию, а женщина в клетке не осознавала ничего.

Я снова поднял к потолку клетку с пленницей, закрепил канат и вышел из амбара. Уже снаружи я решил, что говорить с деревенскими не имеет смысла. Через час я добрался до окружного отделения полиции.

Сержант подозрительно рассматривал меня, в то время как другой полицейский заносил в протокол мой рассказ про женщину в клетке. Вскоре я вернулся в деревню в сопровождении трех офицеров полиции.

Когда мы приехали, месса уже кончилась, и улицы стали заполняться людьми, шедшими из церкви. Взрослые были одеты по-праздничному, рядом с ними покорно шли дети. Мы остановились у сарая, возле которого сидел высокий крестьянин и стягивал с ног тесные сапоги. Один из полицейских задал ему несколько вопросов, а затем силой впихнул в сарай. Мы все ввалились следом за ним. Праздничная публика молча столпилась вокруг наших двух автомобилей. Затем, словно внезапно поняв, зачем мы явились, они рассыпались по домам.

Внутри сарая висела клетка, теперь ярко освещенная лучами нескольких фонариков. Крестьянин, потный и трясущийся от страха, медленно опускал клетку на глазах у ожидающих полицейских; женщина в клетке вцепилась руками в решетку.

Сержант приказал открыть замок. Пальцы крестьянина долго не могли совладать с ключом; при этом он старался не смотреть на женщину, которая скрючилась в углу.

Полицейские схватили ее за руки и за ноги и вытащили из клетки. Женщина сопротивлялась, но они все же связали ее, отнесли к машине и запихнули на заднее сиденье. На крестьянина надели наручники и бросили его рядом. Я обратил внимание на жену и дочерей крестьянина, которые стояли не шелохнувшись и провожали взглядами наши отъезжавшие автомобили.

Прошло несколько месяцев. После долгих раздумий я все-таки решил снова посетить эту деревню. Я выехал из города ночью, чтобы добраться туда рано утром. Я вел машину медленно, стараясь не угодить в глубокие колеи на дороге, петлявшей между домами. Утренний ветер рвал в клочья поднявшийся туман, открывая очертания домов и амбаров. Я остановился возле дома приходского священника, не вполне уверенный, что мне делать дальше. Дверь дома открылась, и оттуда вышел священник. Он прошел через кладбищенскую калитку и исчез в густой тени тисовых деревьев, окаймлявших короткую тропинку, которая вела к вратам церкви. Я вышел из машины и поспешил следом.

Священник остановился, склонившись над одним из надгробий с таким видом, словно он пытался прочитать полустертую ветром и дождем надпись. Мятая грязная сутана была заштопана и залатана во многих местах.

– Итак, вы проделали весь этот путь только для того, чтобы поговорить со мной… почему?

Не спуская с меня внимательного взгляда, он смахнул крошки коричневого мха со своей сутаны.

– Потому что я хочу кое-что с вами обсудить. Это важно, – сказал я.

– Чем вы занимаетесь? – спросил священник.

– Учусь в университете.

Священник стряхнул пыль с рукава сутаны и разгладил складки. Затем он повел меня к калитке, осторожно обходя могилы и уклоняясь от мокрых ветвей деревьев.

Во дворе нас на миг разделила перебежавшая дорогу вереница индюшек. Священник ожидал меня у двери дома.

– Вина не хотите? – спросил он.

– Спасибо.

Мы вошли. Он распоясал сутану, уселся и налил два стакана вина. Мы посмотрели друг на друга через стол.

– Ну и что же привело вас сюда, юноша?

– Я по поводу клетки.

Я внимательно наблюдал за священником: краска медленно заливала его пухлое лицо с влажными складками рта, щеки с ямочками. В глубоко посаженных глазах появилась настороженность.