Текст книги "Золотой лис"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– И должна быть?

– Обязательно. Важное собрание родительского комитета.

Отец развел руками.

– Жалко. Кажется, мы никогда уже не проведем вечер вместе. Ну, сынок, – повернулся он к Лукашу, – шагай в детский сад: нам пора.

– Пока, пока! – сказал Лукаш.

И, размахивая сумкой с туфлями, понесся по Рынку.

На углу Совьей, под мозаичными часами, Лукаша догнала лучшая его подруга по детскому саду и ровесница Эмилька, дочь токаря с фабрики из Жерани. У нее было круглое румяное личико, голубые глаза и очень светлые волосы, гладко зачесанные, с пробором посредине и двумя малюсенькими косичками, спадающими на плечи.

– Знаешь, Лукаш, – сообщила она сразу, не успев подойти, – мой папа едет в Москву на Октябрьские торжества.

– Мой уже был в Москве, – ответил Лукаш. – Теперь он поедет в Париж на один съезд.

Эмилька задумалась.

– А далеко это – Париж?

– Страшно далеко.

– Дальше, чем Москва?

– На поезде дальше.

– А на самолете?

– А на самолете ближе. Папа полетит на самолете.

– Мой тоже. Но Париж ведь меньше Москвы, правда? Москва – самая большая и самая красивая.

Лукаш взмахнул сумкой.

– Нет, самый большой и самый красивый город называется Колорадо.

– Это где?

– О, это на краю света. Ужасно далеко. На таком, понимаешь, огромном острове. И там горы – до самых туч. И озера. И леса – страшно высокие. А дома – все из мрамора, белые-белые…

– Такие, как у нас в новом районе?

– Еще огромней!

– Ну да!

– Ей-богу, правда.

– Уж не огромней Дворца культуры?…

– Да, да, гораздо огромней. До самых туч.

– Ты ведь сказал, что там горы – до туч.

– И горы тоже. Но дома еще огромней. Ты хотела бы жить в таком доме? Вокруг тучи, тучи. А ночью звезды – рукой подать. Хотела бы?

Эмилька тряхнула головой.

– Нет.

– Почему? Какая ты глупая!

– Не хотела бы. А вдруг лифт испортится. Как тогда маме ходить за покупками так высоко?

– Там лифты не портятся.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Эмилька, по своему обычаю, выпятила нижнюю губу.

– Ты не веришь? – встревожился Лукаш.

– Потому что ты все выдумываешь.

– Я не выдумываю.

– Нету таких домов и такого города. Самый большой город – Москва.

Лукаш с удвоенной энергией взмахнул сумкой.

– Ладно. Раз не веришь, не скажу тебе одной тайны.

– И не говори. Москва – самая большая.

– Не хочешь, чтоб я сказал?

Поглощенные беседой, они даже не заметили, что давно уже прошли свой детский сад и повернули на Беднарскую. Но тут им пришлось остановиться на краю тротуара, так как по Доброй в этот момент проходили с характерным шумом два «Урзуса»– один с одним, другой с тремя прицепами.

– Какие замечательные! – воскликнула Эмилька.

Лукаш не разделил ее восторга.

– Воняют страшно… Значит, не хочешь?

Эмилька пожала плечами,

– Говори.

– А никому не разболтаешь?

– Что это за тайна?

– Приходи ко мне после сада, покажу. Только тебе одной. Придешь?

– Не знаю. Мама сказала, что после детского сада пойдет со мной сегодня покупать мне новое платьице.

– Так приходи потом. Понимаешь, Гжеся не будет, он днем пойдет в Дом молодежи, мы будем одни, и я покажу тебе тайну.

– А сказать не можешь?

– Нет, нужно показать. Придешь? Приходи, Эмилька.

– А не выдумываешь?

– Нет.

– А про город и дома ведь выдумал? Москва – больше всех.

Лукаш мгновение колебался.

– Выдумал?

– Про город – да.

– А про дома?

– И про дома – тоже. А тайна – на самом деле.

– А то была сказка?

– Сказка.

– Ну, так я тебе тоже расскажу сказку, только всерьез. Хочешь?

Лукаш просиял.

– Да? Ну, расскажи. Интересная?

– Это было так…

– Постой. Пройдем еще немножко над Вислой, там расскажешь.

– А воспитательница не рассердится, если опоздаем? – встревожилась Эмилька.

Лукаш несколько раз крутанул сумкой в воздухе.

– Чего ей сердиться? Если спросит, мы скажем, что немножко позже вышли из дому.

Нижняя губа Эмильки легонько выпятилась.

– Я не хочу врать.

– Зачем тебе врать? Она не спросит, вот увидишь. Я часто как иду в детский сад, так немножко пройду над Вислой. Пойдем, Эмилька. Ты увидишь, как там хорошо. Не будь глупой…

Эмилька еще поколебалась, но в конце концов уступила. В общем, до Вислы было действительно рукой подать, и вскоре они шли уже по бульвару.

Тут было просторно, широко. Несмотря на осеннюю пору, в Висле вода была очень низкая, и река образовала множество мелких, желтоватых рукавов. Поблизости, возле Костюшковской набережной, стояла черная землечерпалка. Вода вокруг нее была неподвижная, темная, бутылочного цвета, – зато дальше, к пражской стороне, она переходила в светлый жемчужно-голубой оттенок, а еще дальше, где в слегка затуманенном воздухе обрисовывался серый мост Понятовского, казалась совсем белой, чуть подернутой серебристым мерцаньем. Над Прагой лениво плавали коричневые дымы, а дым от электростанций был густой и черный, как сажа.

Осень уже сильно давала себя знать. Пахло холодом октябрьского утра и вянущими листьями, которыми был полон бульвар. Но на прибрежных каштанах сохранилось еще много листвы. Они стояли в мглистом, синеватом сиянии, прямые, неподвижные, немного напоминающие букеты из красных и желтых искусственных цветов и потемневшей зелени.

Лукаш некоторое время смотрел на реку, на дымы, на небо, которое здесь, над Вислой, всегда шире, чем в городе.

– Погляди, – сказал он наконец, – видишь, как это облако похоже на летящего аиста?

Эмилька задрала голову.

– Где?

– Вон, вон! – показал Лукаш. – Ну прямо аист. Видишь?

– Ничуть не похоже.

– Сейчас уже нет, а только что было совсем как аист. Пойдем посидим здесь…

И он потащил Эмильку к каменной лестнице на набережную. Но Эмилька уперлась.

– Мама не велела сидеть на камнях, потому что это вредно. Можно простудиться.

– А вот на этом можно! – указал Лукаш на чугунный барьер вдоль бульвара.

Но Эмилька выбрала скамейку под каштаном. Лукаш сделал гримасу.

– Это неинтересно, – на скамейке. Лучше там.

Но, видя, что нижняя губа Эмильки уже недовольно поехала вперед, он поспешил согласиться. Эмилька, прежде чем сесть, старательно расправила пальтишко.

– Рассказывай, – промолвил Лукаш.

– Сейчас, дай вспомнить.

– Ты забыла?

– Нет, сейчас вспомню.

Минуту она молчала с важным, сосредоточенным видом, между тем как Лукаш, опершись локтями на широко раздвинутые колени, болтал ногами, концом одного ботинка задевая гравий.

– Ну?

Эмилька откинула назад сползшую набок косу.

– Вспомнила. Это было так: давным-давно, когда нас еще совсем на свете не было…

– Во время войны?

– Нет, еще раньше. Перед войной.

– Где жили твои родители во время войны?

– Папа в Варшаве, а мама в Кельцах, но они еще не были знакомы.

– А мои уже были. Познакомились страшно далеко отсюда, в Советском Союзе. Там в одном колхозе родился Гжесь. А папа был в Первой армии.

– А это было раньше, – сказала Эмилька.

– И что было?

– Жил тогда один пес.

– Какой породы?

– Ну, обыкновенной.

– Дворняга?

– Дворняга.

– Жалко, не овчарка.

– Нет, дворняга.

– Как его звали? Эмилька запнулась.

– Сапфир?

– Нет.

– Может, Искра?

– Нет, не Искра. По-другому… Да, да его звали Тузик.

Лукаш почувствовал легкое разочарование.

– Тебе не нравится?

– Нравится. Но Сапфир или Искра было бы лучше.

– А мне Тузик больше нравится.

– И что с ним случилось?

– Подожди, все расскажу. Тузик жил у одних богатых людей, ну, знаешь, у капиталистов.

– Знаю.

– У них была фабрика.

– Какая?

– Очень большая.

– Автомобилей?

– Нет. Просто фабрика. И они его ужасно эксплуатировали.

– Били?

– Есть ему не давали, а он должен был на них работать.

Лукаш сверкнул глазами.

– Я бы не стал!

– А что бы ты сделал?

– Убежал бы.

– Ишь какой умный! Тузику некуда было бежать, потому что на этой улице жили одни капиталисты.

– Я бы дальше убежал.

– И дальше тоже капиталисты жили.

– Так я бы приделал себе крылья и полетел.

Эмилька нахмурилась:

– Я правду говорю, а ты выдумываешь.

– Не выдумываю, а на самом деле улетел бы.

– Но он не мог улететь, – твердо возразила Эмилька.

– А что же он сделал?

– Хотел убежать.

– Ну вот!

– Но его поймали и начали еще хуже эксплуатировать. А потом…

– Капиталистов прогнали?…

Эмилька покачала головой, и ей опять пришлось откинуть назад упавшие на плечи косички.

– Нет еще… Потом Тузик состарился.

– Умер?

– Погоди, еще не умер. Когда он состарился и больше не мог работать, капиталисты выгнали его из дома. Он стал безработным и нигде не мог найти заработка.

– У него дети были?

– Были.

– Его выгнали вместе с детьми?

– Ага.

– И что с ними сталось?

– Тузик умер.

Лукаш задумался. Вблизи, на чугунной балюстраде, тихо чирикала крохотная серая птичка с длинным хвостиком.

– А дети?

Эмилька довольно долго молчала, в раздумье покачивая левой ногой. Круглое личико ее имело очень серьезное выражение, глаза были устремлены куда-то в пространство, в неведомую даль.

– Что сталось с детьми?

– Дети живы, – ответила она, не сводя глаз с далекого небосклона.

– Где же они?

– В разных местах. Но один будет у меня.

– Как – у тебя?

– Вот так. Папа обещал на рожденье подарить мне маленького щеночка.

– Сына этого Тузика?

– Ага.

– И как ты его назовешь? Назови его Искрой, Эмилька…

Она покачала головой.

– А как?

– Постой, я назову его…

– Искрой, говорю тебе; назови его Искрой.

– Нет, не так.

– А как же?

– Да, да, я назову его Тузик.

Увидев падающий с каштана лист, Лукаш быстро поймал его в воздухе. Лист был уже сухой и сразу стал рассыпаться между пальцами.

– Если бы я попросил отца, – промолвил Лукаш, – он тоже подарил бы мне собачку. Но мне не нужно.

– Ты не хочешь собачку?

– Мне не нужно. У меня есть кое-что получше.

– Что такое?

– Вот это и есть тайна. Когда придешь, покажу.

На этот раз Эмилька заинтересовалась, видимо, больше, чем прежде.

– Это живое?

Лукаш хотел было сказать – да, но прикусил язык.

– Живое?

– Приходи, увидишь. Придешь?

– Не знаю, – ответила Эмилька. – Если будет время…

Однако вышло так, что Эмилька не смогла прийти. Ее, как и Лукаша, никто ни в детский сад, ни оттуда домой не провожал, так как они жили очень близко, рядом, на Гарбарской. Но в тот день в четыре часа ее ждала у выхода мать, молодая статная женщина, тоже румяная, голубоглазая и светловолосая, в общем, до смешного похожая на дочь, только, конечно, старше и гораздо крупней и плотнее. Оказалось, что им обеим сейчас же надо ехать на Брацкую, в Дом ребенка, покупать Эмильке новое платье. Эмилька была этой перспективой заметно взволнована, но, хорошо владея собой, держала себя, как обычно в таких случаях, важно, с достоинством.

– Приходи! – напомнил Лукаш при расставанье.

Но Эмилька ничего не ответила, и Лукаш, не без чувства обиды, минуту смотрел на свою подругу, как она мелкими шажками идет рядом с матерью через Рынок, выпрямившись, преисполненная важности и достоинства. «Глупая!»– подумал он. Но от этого утверждения ему ничуть не стало легче. Он взмахнул сумкой и медленно пошел домой. На площади повстречал двух товарищей по детскому саду – Войтека и Лешека.

– Куда путь держишь? – спросил маленький черный Войтек, грызя ноготь.

– Домой, – ответил Лукаш.

Лешек забавно скривил свою сморщенную мордашку.

– А мы – в город, к медведям.

Лукаш очень любил медведей на Трассе, и особенно дорогу к ним через мост, но помнил, что обещал лису вернуться в четыре.

– Идем, – сказал Войтек и выплюнул отгрызенный ноготь. – Чего зря дома торчать?

Лукаш крутанул сумкой.

– Нет, мне надо домой.

– Трусишь? Маму боишься?

– Э, маменькин сынок, ну его к свиньям, – сказал Лешек, пнув валяющуюся на земле спичечную коробку. – Идем, Войтек, что терять время с этим сосунком.

– Сосунок! – крикнул Войтек.

И, угостив Лукаша тумаком в бок, помчался по Рынку.

– Сосунок! – пронзительно взвизгнул Лешек – и за ним.

Лукаш, пожав плечами, пошел своей дорогой.

Дома ему, как обычно, открыла дверь высокая, костлявая Эльза, приходившая каждый день, кроме воскресенья и праздников, от десяти до четырех помогать по хозяйству.

– Мама дома? – спросил Лукаш прямо с порога.

– Дома, – ответила Эльза своим низким голосом.

К сожалению, оказалось, что мать занята. Заглянув к ней в комнату, Лукаш увидел, что она сидит за письменным столиком и около нее на столике – целая стопка ученических тетрадей.

– Не мешай, Лукаш, – сказала она.

– У тебя работа?

– Ты видишь.

– А вечером почитаешь?

– Не знаю, Лукаш, – усталым голосом ответила она. – Если кончу поправлять упражнения, то почитаю. А теперь не мешай.

Лукаш тихонько вышел в переднюю, снял там штормовку, повесил ее, подставив себе стул, на вешалку, потом сменил башмаки на домашние туфли и, выполнив, таким образом, все, что полагалось по возвращении домой, с тяжелым сердцем отправился к себе в комнату.

Гжесь был не один. К нему зашел его приятель Кшыштоф, тоже из шестого класса, светловолосый паренек, очень высокий для своего возраста, длинноногий, не без небрежного высокомерия дающий почувствовать свое первенство, недавно завоеванное в стометровке для двенадцатилетних. Кшыштоф одевался всегда по-спортивному и теперь был в грубом свитере цвета бордо, в тренировочных штанах и в кедах.

Гжесь, по-видимому, уже приготовил уроки, потому что как раз прятал книги и тетради в портфель. На Лукаша он не обратил никакого внимания, даже не взглянул в его сторону. Зато Кшыштоф приветливо улыбнулся и по-товарищески протянул ему руку.

– Привет, Лукаш. Ты, кажется, видел золотого лиса?

Лукаш покраснел и смущенно остановился посреди комнаты. Но Кшыштоф как будто этого не замечал.

– Красивый он? Сколько у него ног? Четыре или больше? А может, только одна?

– Лучше не трогай этого сопляка, – проворчал Гжесь, запирая портфель. – Он еще язык тебе покажет. Собрались, идем…

– Ах, вот как, Лукаш? – заинтересовался Кшыштоф. – Ты людям язык показываешь? И мне тоже покажешь?

– Идем, Кшыштоф, – повторил Гжесь.

– Постой, не торопись.

– Во всяком случае, я пошел, – заявил Гжесь. – Этот золотолисий пакостник действует мне на нервы.

И он на самом деле пошел.

– Ничего не поделаешь, – сказал Кшыштоф. – Ты расскажешь мне о золотом лисе в другой раз. Расскажешь, да?

Лукаш решительно потряс головой, но Кшыштоф не принял этого всерьез.

– Вот увидишь, расскажешь!

– Кшыштоф! – позвал Гжесь из передней.

– Иду! – ответил Кшыштоф. – Привет, Лукаш. Поклон от меня золотому лису.

И вдруг быстро подставил Лукашу ногу.

– Эх, братец! – захохотал он, когда тот кувырнулся. – Ты слабоват на ноги. Не в форме.

Лукаш довольно сильно ударился локтем, но не крикнул и не заплакал. Только когда Кшыштоф выбежал из комнаты и за уходящими мальчиками хлопнула дверь в передней, на глаза его навернулись слезы. Но и тут он быстро овладел собой. Поднялся на ноги, потер ушибленный локоть и среди наступившей тишины, которую он только теперь услышал, вдруг отдал себе отчет, что в его распоряжении до ужина – почти три часа полного одиночества. И тотчас любовь и преклонение, испытанные им вчера к спрятавшемуся в шкафу золотому лису, нахлынули на него такой могучей волной радости и боли, что ему показалось, будто в одну секунду за плечами у него из самой глуби сердца выросли два огромных крыла и каждое из них тянет его вверх, страшно далеко и высоко, но в двух противоположных направлениях. Он почувствовал себя пылинкой, затерянной в необъятном, неведомом пространстве, и в то же время разорванным, как сиянье и мрак среди взметенных просторов.

Эти чувства были такие особенные и до того пронизаны счастьем и скорбью, что Лукаш долго стоял потерянный, плохо понимая, что с ним происходит. В конце концов все внутри у него начало странно путаться и сбиваться. С одной стороны, например, он испытывал смутную потребность без промедления дать знать лису о своем возвращении, но в то же время другая мысль стала ему нашептывать, чтоб он отложил этот разговор на потом. И вдруг, посреди этих колебаний, ему страшно захотелось спать. Он стал тереть глаза, но это не помогло, сон одолевал его все сильней, и у него теперь было только одно желание: спрятаться куда-нибудь поглубже, в отрадное тепло и мрак. «Ах, мой лис!»– пробормотал он. И скорей инстинктивно, чем сознательно, подошел к шкафу, открыл его почти ощупью и залез внутрь, словно в уютную нору. Там было тесно, полно висящей одежды, но под ней оказалось достаточно места, чтобы удобно устроиться, поджав ноги. Он хотел было закрыть дверцу, да не было сил пошевелить рукой. Его сразу охватило со всех сторон золотистое зарево, и он почувствовал тут же рядом пушистый и насыщенный теплом мех лиса.

– Я люблю тебя, – пролепетал он, обнимая лиса за шею.

И, глубоко вздохнув, заснул.

Когда проснулся, вокруг царил мрак, но он сразу понял, что в комнате кто-то есть. И действительно, послышался голос Эмильки, приглушенный и как будто немножко неуверенный:

– Лукаш, где ты?

Когда он выскочил из шкафа на середину комнаты, Эмилька вытаращила на него глаза. Но она быстро овладела собой.

– Я пришла, – промолвила она коротко, но с большим достоинством.

Лукаш, еще не совсем проснувшийся, присмотрелся к ней чуть-чуть растерянным взглядом, словно не вполне уверенный, что перед ним в самом деле – Эмилька.

– Я пришла, – повторила она. – Но должна сейчас же уходить.

Лукаш понемногу приходил в себя.

– Куда?

– Домой. Мама позволила только на час.

Лукаш в этот момент очень боялся, как бы не зевнуть; он минуту боролся с одолевавшей его потребностью скинуть остаток дремоты, но в конце концов не выдержал и зевнул так, что слезы выступили у него на глазах. Эмилька посмотрела на своего приятеля довольно критически.

– Тайна есть? – спросила она.

Лукаш, окончательно очнувшийся, кивнул головой.

– Где же?

– Тут.

Эмилька важно осмотрелась по сторонам в знакомой обстановке.

– Выдумываешь. Здесь нет никакой тайны.

– Погоди, – возразил Лукаш, – сейчас увидишь. Я только опущу занавеску.

В комнате стало совсем темно.

– Зажги, – сказала Эмилька.

– Не надо. Нужно, чтоб впотьмах.

Но Эмилька запротестовала.

– Зачем? Лучше зажги.

– Боишься?

– Нет, но зажги, Лукаш!

– Чего ты кричишь?

– Зажги.

– Говорю тебе, нужно, чтоб темно.

Голос Эмильки чуть задрожал.

– Где ты?

– Здесь, – послышался в потемках ответ тут же рядом.

– Зажги…

– Не бойся. Дай руку. Ну, давай… Идем.

– Да я ничего не вижу.

– Идем, сразу увидишь.

И он потащил ее, слегка упирающуюся, к шкафу. Там, как заранее можно было предвидеть, во всей своей красе, во всем великолепии полыхала золотая заря.

– Видишь? – прошептал он.

– Ничего я не вижу, – ответила она плаксиво. – Зажги свет.

Лукаш начал нервничать.

– Не кричи… Глупая, ну как же можно не видеть? Если погасишь свет, можно что хочешь увидеть. Полезай внутрь – и увидишь. Лезь, говорю, не глупи… Эмилька!

И он стал насильно толкать ее в шкаф.

– Пусти! – закричала она. – Мама!

Тогда Лукаш, совсем выведенный из равновесия, схватил ее за талию, несмотря на отчаянное сопротивление, втолкнул внутрь, быстро захлопнул дверцы и повернул ключ.

– Видишь? – спросил он.

Но вместо ожидаемого ответа из шкафа послышался несколько приглушенный, но тем не менее ужасно громкий рев Эмильки. Она безумно заметалась в тесном пространстве, принялась колотить кулачками в дверцы.

– Пу-у-у-сти! – взывала она не своим голосом. – Пу-у-сти!

Лукаш совсем потерял голову, просто не знал, что делать. Убежать? Спрятаться куда-нибудь? Или, может, открыть дверцы? Зажечь свет? Сам не свой, он кинулся вперед, наткнулся впотьмах на стол, метнулся в сторону, но опрокинул стул, который упал со страшным шумом. Тут в комнату прибежала мать.

Она, конечно, сразу поняла, что случилось. Но когда она вывела кричащую и плачущую Эмильку из шкафа, девочка разревелась еще пуще, и не было никакой возможности ее успокоить, она отталкивала мать Лукаша и дрожала, вся бледная, чуть не синяя, отчаянно крича:

– Домой, хочу домой!

Лукаш, скромно отойдя в сторонку, хмуро глядел на эту сцену… «Зачем такой крик? – недовольно думал он. – Ведь ничего не произошло… Глупая!»

В конце концов мать, видя, что на Эмильку не действуют никакие уговоры, увела ее к себе. Лукаш вздохнул с облегчением. Первым делом он запер шкаф, потом стал прислушиваться. Долго еще из глубины квартиры долетали плач и крики Эмильки, но, видимо, мать нашла все же какой-то способ ее успокоить, так как все наконец утихло и через некоторое время в передней послышались два голоса: голос матери и, уже совершенно спокойный, деловой, голос Эмильки.

Для Лукаша не было сомнения, что после этого ему не миновать долгого разговора с матерью, и он был уверен: как только Эмилька уйдет, его сейчас же позовут. Он даже подумал было, не сделать ли вид, будто не слышит. Однако мать, по-видимому, учла эту возможность, так как сперва открыла дверь в коридор и только тогда позвала, – правда, совсем негромко, но зато весьма выразительно. К сожалению, такого зова нельзя было не услышать. Лукаш шепнул в сторону лиса:

– Ничего не бойся!

И пошел.

Мать сидела у себя за письменным столиком. Как только Лукаш вошел, она спросила:

– Лукаш, скажи мне, пожалуйста, что все это значит?

Не зная хорошенько, куда девать глаза, Лукаш стал искать для них какой-нибудь спасительной опоры. Сверх ожиданий он быстро нашел ее в своей разорванной подошве.

– Зачем ты запер Эмильку в шкафу? Что это за игра?

– Это не игра, – пробормотал он.

– Так в чем же дело?

– Потому что она глупая.

– А ты? По-твоему, это умно – запереть кого-нибудь в шкафу? Что ты сказал бы, если б тебя так заперли?

Лукаш пожал плечами.

– Я могу.

– Что ты можешь?

– Да в шкафу.

– Что ж, если тебе нравится, чтоб тебя запирали в шкаф, это твое дело. Но Эмилька, кажется, вовсе не просила, чтоб ее запирали.

– Потому что она глупая.

Мать некоторое время молча смотрела на него.

– Подойди поближе, Лукаш.

Он подошел без особой готовности.

– Что тебя так интересует в твоей туфле?

– Там дырка, – объяснил он.

Он поднял глаза на мать.

– Скажи мне, Лукаш. – Она притянула его к себе. – Эмилька говорит, что ты хотел показать ей какую-то тайну. Что это за тайна? Ты можешь мне сказать?

– Могу, – прошептал он.

– Ну?

– Потому что, понимаешь…

– Так.

– Ко мне пришел…

– Кто?

– Золотой лис… – еле слышно промолвил он.

И, боясь уловить на лице матери оттенок недоверия, снова стал искать глазами дыру в туфле. Но в голосе матери он не услышал никакой подозрительности.

– И где же он?

– У меня.

– Где это – у тебя?

– В шкафу.

Минуту царила тишина. Наконец он рискнул взглянуть на мать.

– Ты не веришь?

– Почему ж мне не верить? Ведь ты же не врешь? Правда?

– Ах нет! Он в самом деле пришел. Золотой.

– И ты хотел показать его Эмильке?

– Да. А она, глупая, ничего не видит.

– Погоди, Лукаш, – возразила мать, – постой; разве это хорошо – заставлять кого-нибудь насильно видеть золотого лиса?

– Потому что я хотел, чтоб она увидала.

– Но она все равно не увидала. Ты только напугал ее, а лису могло быть неприятно, что ты таким дурным способом его показываешь.

– Ты думаешь? – встревожился Лукаш. – Я перед ним извинюсь.

– А перед Эмилькой?

Минуту он боролся с собой, наконец решил:

– И перед Эмилькой тоже… А ты хочешь видеть золотого лиса? Пойдешь смотреть? Нет?

– Я не говорю, что не хочу. – Она погладила его по голове. – Но подумай, Лукаш, ведь лис пришел к тебе…

– И к тебе тоже.

– Допустим. Но это твой гость, и ты должен следить за тем, чтобы ему было у тебя хорошо.

– Ему очень хорошо, – заявил Лукаш.

– Ты в этом уверен? Ты думаешь, ему приятно, чтоб на него все время кто-нибудь смотрел?

– Совсем не все время. А ты можешь?

– Конечно, могу. Но условимся, что сегодня мы оставим его в покое, хорошо?

– А завтра придешь посмотреть? Ты в темноте увидишь…

– Об этом завтра поговорим…

К несчастью, на другой день и в ближайшие дни все так неудачно складывалось, что мать не могла посмотреть золотого лиса. То ее днем не было дома, то ей было некогда, то – опять оказия – нанести официальный визит лису не позволяло присутствие Гжеся. Впрочем, Лукаш не возобновлял своей просьбы; только два раза: один раз – вернувшись из детского сада, и другой – за ужином, – он пытался взглядом напомнить матери ее обещание, но в обоих случаях вынес впечатление, что мать не хочет понять его намеки. В общем, все домашние, включая и Эльзу, держались так, словно хорошо знали о присутствии золотого лиса, но не хотели говорить на эту тему. И что самое удивительное, даже Гжесь с того вечера, как Лукаш открыл матери свою тайну, изменился до неузнаваемости и ни разу не возвращался к этому вопросу. Точно так же и Эмилька, когда Лукаш на следующее утро объяснил ей, что имел добрые намерения и не хотел ее пугать, ответила, выпятив нижнюю губу:

– Я совсем не испугалась.

Она не производила впечатления обиженной или оскорбленной, но о тайне больше не расспрашивала и держалась так, словно вообще ничего не произошло.

Лукаш понять не мог, что все это значит. Почему все, как заговорщики, вдруг набрали воды в рот, словно взяв друг перед другом обязательство упорно молчать? Может ли быть, чтоб золотой лис на самом деле их не интересовал? Чтоб их не брало любопытство, как он выглядит и как великолепно светится в темноте? Почему эту тему так старательно избегают, осторожно обходя ее издали? А что все стараются пройти потихоньку мимо нее, это было для Лукаша совершенно ясно. И конечно, он мог бы быть доволен, что их обоих – его и лиса – оставляют в покое, если б вскоре не обнаружилось, что это не тот покой, какого можно себе пожелать.

Дружеские отношения Лукаша с лисом складывались как нельзя лучше, оставаясь неизменно искренними и нежными, но, при всем том, имели всегда несколько отрывочный и случайный характер, развиваясь не столько как хотелось и нужно было им двоим, сколько в зависимости от положения в доме. Так, например, все вечера для этой дружбы, в сущности, пропадали даром, так как Гжесь имел привычку читать в постели, а ясное дело, пока он не погасит свет и не заснет, о свидании с лисом нечего было и думать. Днем Гжесь готовил уроки, а по утрам?… Ах, об утренних часах лучше вовсе не говорить. Утром так мало времени, что еле успеваешь поздороваться. И мало-помалу Лукаш начал понимать, до какой степени горьки и отравлены чувством неудовлетворенности могут быть самые лучшие сердечные порывы, .когда ими нельзя поделиться с другими людьми. Оказывается, то, что надо хранить в тайне, обладает не только прелестью необычайного, но, кроме того, полно печали, тем более мучительной, что иногда трудно бывает определить, что преобладает в такой любви: счастье или боль. Оказалось также, что люди, даже самые близкие, черствы и плохо тебя понимают.

Несмотря на этот факт, Лукаш не потерял надежды, что наступит день, когда создавшийся в доме заговор молчания вокруг лиса распадется. Он не знал, как и когда это произойдет, но все время таил в душе уверенность, что решающий шаг в этом направлении будет сделан матерью. Порой он даже начинал подозревать, что мать давно уже нанесла визит лису, да кто знает, не вместе ли с отцом, – и если ничего об этом не говорит, то, может быть, только чтоб не сделать неприятное Гжесю, который, мы знаем, увидеть лиса попросту не мог.

Однако когда прошло несколько дней и в доме не случилось ничего, что можно было бы счесть предвестием назревающих перемен, Лукаш стал серьезно беспокоиться. Потерял аппетит, побледнел, ходил сонный и осовелый, так что однажды вечером на это обратил внимание отец и после ужина взял его к себе на осмотр.

Лукаш молча дал себя выслушать. Дышал обыкновенно и глубоко, носом и ртом, покашливал и снова дышал, поднимал руки кверху и вытягивал их вперед, наконец, послушно перестал дышать, когда отец, сказав: «не дыши!»– приложил холодный стетоскоп ему к сердцу.

Тут в кабинет вошла мать.

– Ну что?—спросила она.

Отец, выпрямившись, похлопал Лукаша по голым плечам.

– Все в порядке.

Но Лукаш хорошо знал, что это не так, хотя и в другом смысле. И в тот же вечер, воспользовавшись присутствием матери, что бывало не часто, постановил предпринять, не откладывая, важные, решающие шаги. Так удачно получилось, что на этот раз Гжесь погасил свет раньше обычного – еще не было девяти – и почти сейчас же заснул. Лукаш только этого и ждал. Он сел на постели, нашел ощупью туфли и тихо прошел в переднюю.

В обеих комнатах – материнской и кабинете отца – был свет, но одного Лукаш не предусмотрел: что мать может быть не одна. У нее был отец, они разговаривали, и, так как дверь в переднюю оставалась открытой, было отчетливо слышно каждое слово. Уже первая фраза, услышанная Лукашем, заставила его остановиться.

– Знаешь, меня тревожит Лукаш, – сказал отец. – Тебе не кажется, что с ним что-то происходит?

– Не знаю, – задумалась мать. – Мне иногда кажется, что мы попросту страшно мало знаем о наших детях. У нас на них никогда не хватает времени. Как будто живем вместе, а на самом деле каждый сам по себе.

– Разговаривал он с тобой когда-нибудь о золотом лисе после той истории с Эмилькой?

– О золотом лисе? – В голосе матери звучало удивление. – Нет, откуда же? Он, наверно, о нем забыл. Такие детские фантазии обычно недолго длятся.

– Ты думаешь?

– Да…

– А я в этом совсем не так уверен. И, откровенно говоря, сомневаюсь даже, правильно ли ты поступила, поощряя это его фантазирование. Мальчик страшно впечатлительный, а ты еще укрепила в нем склонность к химерам.

Минуту царило молчание.

– Знаешь, – заговорила мать, – я сама об этом думала. Но должны ли мы отнимать у детей право фантазировать? Или я должна была сказать ему прямо: «Не болтай глупостей, Лукаш; тебе привиделось; никаких золотых лисов нет»?

– По-моему, да, – сказал отец.

– А мы в свое время не фантазировали? Вспомни хорошенько.

– Мы – другое дело. Да, у нас были разные фантазии, и не только в детстве, но мы получили за это от жизни порядочно подзатыльников. И лучше пусть наш опыт не будет примером для наших детей. Теперь человек должен с детских лет приучаться жить мыслями и чувствами, общими со всем обществом. Ну, скажи сама, какая участь ждет человека, который захотел бы думать иначе, чем все? Ведь пути познания и оценки у нас общие, это ясно, не так ли? И если мы уже начали привыкать к мысли, что иной раз говорим не совсем то, что думаем, – зачем же нашим детям кривить душой?

– Ты устал? – спросила мать вполголоса.

– Да, – ответил он. – Мы все устали. Но что из этого? Тем больше оснований оберегать разум наших детей.

– Не знаю, может быть, ты все это сильно преувеличиваешь, – помолчав, отозвалась мать. – В общем, эта история с лисом – пустяк…

– Да, пустяк, – согласился отец. – Но совсем не пустяк, по-моему, некоторые черты характера Лукаша. Не знаю, может быть, с моей стороны это капитуляция, а может – правильное понимание нашего времени, только мне кажется, что лучше всего ничем особенным не отличаться от других людей. Я не хотел бы, чтобы наш сын…

Тут он перешел к себе в кабинет и продолжал говорить оттуда, но слов уже нельзя было разобрать. Лукаш прижал ладони к сердцу и минуту стоял, прислонившись лбом к нише.