Текст книги "Интермеццо"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Ты что, спятила? Тащиться всю ночь?

Когда она и это приняла без слова, он наконец взорвался:

– Все из-за тебя! Кабы ты не устраивала своих сцен у леса, мы бы раньше добрались до этой проклятой деревни и наверняка что-нибудь нашли бы. А теперь что?

Он изрыгал свою злость, все более кипятясь, повернувшись боком к Зоське, раз за разом ударяя башмаком в придорожный пень.

– А теперь что? – повторил он, обращаясь к жене таким тоном, словно от нее требовал немедленно найти выход из создавшейся ситуации.

Минуту она молчала и наконец спросила с не свойственным ей спокойствием:

– Тебе обязательно надо все это говорить?

Тон ее и слова настолько поразили его, что он не сразу нашел ответ. Но в то же время накал злости ослабел в нем. И чуть погодя он сказал уже почти обычным голосом:

– Мне кажется, ты не хуже меня должна знать, что надо, а чего не надо.

От поля повеяло еще более холодным ветром. Анджей был одет теплее Зоськи, которая, потеряв плащ, осталась в одном легком платье с кружевами. Но даже его пробрала неприятная дрожь. Он взглянул на часы: было около девяти. И почувствовал, что к нему возвращаются силы. Он встряхнулся, подтянул под шею молнию куртки.

– Быть такого не может, чтобы мы ничего не нашли! Что-то должно найтись во что бы то ни стало.

Зоську трясло, хотя даже в темноте было видно, что она пытается как-то унять дрожь.

– Озябла? – спросил он почти заботливо.

– Да нет, ничего. А тебе холодно небось?

– Не жарко. Ерунда! Главное, чего-нибудь горяченького напиться и лечь. Кружку молока выпила бы небось, а?

– Да. – В голосе ее послышались теплые, почти радостные нотки. – А ты?

– Все три, а то и четыре! Да чего говорить, здесь молока нам не дадут. Пойдем, попытаем счастья еще вон в тех хатах.

И он показал на хибарки, белеющие невдалеке.

– Там все, наверно, занято, – шепнула Зоська.

– Поглядим. А вдруг?

Они сошли с дороги и направились к ближайшим домам. В той стороне их было мало – всего два, три, и, насколько можно было разобрать в темноте, принадлежали они беднейшим хозяевам. Стояли эти хибарки на отшибе, чуть пониже шоссе, задворьями к лугу. К ним вела отлогая, довольно узкая, извилистая тропка меж двумя изгородями. Здесь было темнее, чем у тракта, сюда проникал лишь тусклый отблеск света от притушенных фар едущих по дороге грузовиков – будто мимолетная тень едва касалась земли и тотчас исчезала. Но Анджей успел уже освоиться с темнотой и продвигался вперед уверенным, быстрым шагом. Зоська, которая вообще плохо ориентировалась ночью, едва поспевала за ним. Она ступала неуверенно, хромала все сильнее и, споткнувшись пару раз, едва не упала. Ноги у нее были совершенно мокрые от росы. Однако, напрягая все силы, она старалась не отстать. Таинственная пустынность этой ночи наполняла ее таким ужасом, что временами страх назойливой тошнотой подкатывал к горлу. Тогда она прижимала руку к груди и, широко открыв рот, судорожно заглатывала холодный воздух. И даже когда тошнота отступала на минуту, страх оставался, все такой же необъяснимый, навязчивый и терзающий.

Когда Анджей, дойдя до первого дома, вознамерился было толкнуть приоткрытые ворота и пройти во двор, Зоська непроизвольно схватила мужа за руку.

– Сюда хочешь?

– А почему бы нет?

– Может, лучше туда? – Она показала на другую хибарку.

– Не все ли равно? Может, тут как раз что-нибудь и найдется.

Надежда Анджея подтвердилась. Правда, и здесь уже обосновались два семейства беженцев с детьми и огромным количеством вещей, так что о том, чтобы заночевать в доме или в овине, не могло быть и речи, однако хозяин – невысокий, в расцвете сил крестьянин – все же не отослал их ни с чем. Сам он, как оказалось, со всем семейством – женой и тремя детьми – уже более двух недель спал в овине, уступив и комнату и кухню все прибывающим беженцам. Увидев, как измучена Зоська, он тотчас пододвинул ей табуретку, Анджею помог скинуть рюкзак и, как бы оправдываясь, объяснил: единственное, что он может предложить им для ночлега, это стог сена.

– Места там немного, – сказал он. – Но вас двое, уместитесь, а чтобы угреться, в сено зароетесь.

– Прекрасно! – обрадовался Анджей.

Но хозяин продолжал угрызаться. Он бросил взгляд в угол избы, откуда отодвинута была большая лавка; какой-то мужчина в роговых очках и элегантном пальто разбрасывал по полу пучки соломы. На лавке у стены сидели две молодые красивые женщины в ладных спортивных костюмах. Одна из них при тусклом свете керосиновой лампы мазала кремом лицо, другая играла с черным котенком.

Окинув неуверенным взглядом этих людей, хозяин, поколебавшись, сказал:

– Там, в избе, – он показал на закрытые двери, – очень уж людей много, да еще и дети, ну а здесь, если эти вот господа, что первые сюда пришли, не возражают, можно бы всем уместиться.

Дама, занятая макияжем, подняла голову от дорожного зеркальца.

– Эдвард, ты слышишь?

– Что такое? – буркнул мужчина, занятый разбрасыванием соломы.

– Еще какие-то люди хотят тут ночевать. Но ведь это же немыслимо, мы же здесь задохнемся.

Мужчина распрямился и с необычайной прытью выскочил на средину кухни.

– Вы что, ошалели? – гневно и свысока обратился он к хозяину. – Я же говорил вам, никто, кроме нас, ночевать здесь не будет. Что еще за новости? Мы за все заплатим, не беспокойтесь.

Крестьянин сконфузился.

– Да не в плате дело.

– А в чем же?

– Эти люди…

– Ни в коем случае, – оборвал его мужчина. – Жена моя и невестка устали, изнервничались и нуждаются хотя бы ночью в отдыхе и покое. Я тоже. Простите, – с холодной любезностью обратился он к Варнецким, – но мы пришли сюда первые, увы. В нынешние времена каждый устраивается, как умеет.

Заметив, что Анджей разглядывает его с иронической усмешкой, он осекся и смерил его суровым взглядом.

– К тому же мы вовсе не намерены ночевать в одной комнате с чужими людьми. Откуда я могу знать, кто вы такой?

Анджей рассмеялся.

– В самом деле, вы этого знать не можете.

– Ну и…

– Зато я вас знаю.

Мужчина наклонил голову.

– Меня? Откуда? Я, кажется, не имел удовольствия…

Анджей молчал.

– Вы знаете мою фамилию, да? – несколько возбужденно допытывался мужчина. – Впрочем, вполне возможно, она достаточно известна в варшавских адвокатских кругах…

– Никаких кругов я не знаю, – грубовато прервал его Анджей. – Но достаточно взглянуть на вас, чтобы понять, что вы – дурень.

Мужчина побагровел.

– Эдвард! – воскликнула женщина, занятая макияжем. – Надеюсь, ты не станешь пререкаться с каким-то незнакомцем?

– Ты права, – поспешно согласился адвокат и, окинув Анджея надменным, презрительным взглядом, отошел к своим женщинам.

Анджей между тем успокаивал огорченного хозяина.

– Зря вы это начали, зачем? Нам же будет превосходно на сене. А кабы еще молока немножко, да хлеба…

Крестьянин приуныл.

– Хлеба и крошки не найдется, эти господа все, что было, купили.

– Может, молока хотя бы?

– Зоська! – обратился хозяин к своей жене, стоявшей у входа в кухню. – Молока у тебя, часом, не найдется?

– Вас Зосей зовут? – подняла голову Варнецкая. – Меня тоже…

Анджей так строго взглянул на нее, что она, смутившись, осеклась.

– Ну, так как же с молоком? – спросил Анджей, нагнувшись к плите, в которой угасал жар. – Осталось что-нибудь?

Женщина приподняла крышку большого чугуна.

– Маленечко, для пани едва кружечка наберется.

Зоська испугалась.

– Нет, нет, я не хочу, я не голодная, выпей ты.

Но хозяйка уже наливала ей горячего молока.

– Выпей, дорогуша, – подала она кружку Зоське. – Немного горяченького на ночь полезно после такого-то дня, а мужчина, он посильнее все же.

– Нет, нет, мне вправду не надо, – слабо сопротивлялась Зоська.

– Чего не надо-то? – Хозяйка грубовато рассмеялась и сунула кружку ей в руку.

Анджей, видя, что Зоська колеблется и руки у нее начинают дрожать, наклонился к ней.

– Ну выпей же! – шепнул он.

В конце концов она начала пить, маленькими глоточками, очень медленно, с явным усилием. Выглядела она при этом ужасно несчастной – вот-вот расплачется. Анджею становилось все более не по себе. Он даже спиною чувствовал, что те люди из угла напротив наблюдают всю сцену. Ему даже показалось, что они шепчутся меж собою, и, хотя слов разобрать было нельзя, он не сомневался, что речь идет о них с Зоськой. Кровь прилила у него к лицу, стало невыносимо душно. Ему стоило большого труда не обернуться, потому что он знал: если заметит во взгляде тех женщин или мужчины хотя бы тень иронии – не удержится, устроит непристойный скандал. Анджей сжал кулаки, тупо всматриваясь в красноватый отблеск жара на полу. В ушах у него шумело, в горле пересохло и спеклось. Внезапно, услышав позади себя женский смешок, он поднял голову.

– Ну что ж, пойдемте? – обратился он к хозяину нарочито непринужденным тоном. – Как нам пройти к этому стогу?

И, не дожидаясь ответа, взглянул на Зоську.

– Выпила?

Она кивнула, да, мол. И тут же просяще взглянула на него.

– Еще немножечко осталось, – шепнула она, – выпей…

Анджей, не ответив, снова повернулся к хозяину. Тот стал подробно объяснять, что стог-де находится за овином, на самом краю луга. Впрочем, он сам намеревался отвести их туда.

– Тогда пошли! – поторопил его Анджей.

Схватив лежавший на полу рюкзак, он закинул его на плечо, Зоська тоже торопливо начала собираться. Кружку со злосчастным недопитым молоком она поставила на краешек плиты.

– Спасибо, – успела она еще шепнуть хозяйке.

– Не за что, – ответила женщина.

И при этом внимательно поглядела на Зоську, сочувственно и в то же время насмешливо. Зоська попробовала улыбнуться ей, но только жалкая гримаса скривила ее губы. Окончательно смутившись, она направилась к двери, где дожидались ее Анджей с хозяином. И на самом пороге споткнулась. Женщина в комнате снова засмеялась – на этот раз громко, не таясь.

– Да смотри же ты! – тихо прошипел Анджей.

Он придержал ее плечом и, сильно сжав локоть, подтолкнул к выходу. Еще в сенях преследовал его этот смех, смех красивой, уверенной в себе женщины.

Холод на дворе пробирал до костей, небо было черное, все в звездах. Со стороны шоссе доносился глухой рокот грузовиков, а где-то далеко на горизонте посверкивали ослепительные полосы.

Хозяин вел их уверенным шагом человека, который знает наизусть каждый камень и каждую ямку. Сперва Анджей придерживал Зоську за локоть, но где-то посредине двора убрал руку, предоставив жене идти самой. Впрочем, двор был небольшой, хотя и сильно выбитый. Стог сена находился в нескольких десятках шагов за овином. Место здесь было низкое, роса на траве обильная и очень холодная. Дойдя до стога, крестьянин остановился.

В темноте стог казался огромным, очень высоко темнел на его верхушке покатый, из досок сбитый навес.

– Влезайте, – пригласил их хозяин, когда Анджей встал рядом с ним, а Зоська, прихрамывая и трудно дыша, как раз подходила.

Но Анджею хотелось еще выкурить папироску.

– Справитесь сами? – засомневался хозяин.

– Справимся, справимся, – успокоил его Анджей.

– Тогда спокойной вам ночи. Да заройтесь поглубже, не то замерзнете, ночки-то уж холодные… и с огнем поосторожнее!

– Знаю, знаю, – начинал терять терпение Анджей.

Наконец крестьянин, еще раз пожелав им доброй ночи, ушел. Анджей минуту постоял, угрюмо задумавшись. Потом вдруг стряхнул с себя оцепенение и на ощупь стал скручивать папироску. Отошел в сторону, закурил. Спать совсем расхотелось, усталости как не бывало. Он сожалел уже, что не решился идти дальше ночью. Чувствовал, что заснуть теперь не сможет, а лежать долгие часы в бездействии ему вовсе не улыбалось. «Ох, побыть одному, наконец-то побыть одному», – подумал он. Курил он очень медленно, чтобы хоть немного оттянуть вынужденный отдых. Но присутствие Зоськи, неподвижная тень которой смутно маячила близ стога, портило ему и то мизерное удовольствие, которое он старался извлечь из последней минуты мнимой свободы… Он был уверен, что Зоська смотрит на него и ждет. И наконец не выдержал.

– Иди спать, чего торчишь тут?

– А ты?

– Не беспокойся обо мне, ладно? Когда захочу – лягу.

Но Зоська испытывала потребность обстоятельно оправдаться.

– Мне в самом деле совсем не хотелось пить, а ты…

– Хватит, а? Вечно такое учиняешь, что у человека рУки опускаются!

– Я?

– А кто же?

– Что я такого сделала? Я ведь просто хотела, чтобы и ты выпил.

– Самое подходящее время и место нашла для проявления заботы! Позор какой! Вообще-то мне следовало дать в морду этому типу.

Зоська оперлась о стог, прижала руки к груди. Сердце ее колотилось – торопливо, тошнотворно. Снова напал страх, о котором она забыла на минуту. Резкий, приглушенный голос Анджея доставлял ей физическую боль. Это было невыносимо.

– Перестань, – шепнула она.

Анджей бросил папироску, придавил ее башмаком.

– Жаль, что ты вовремя не умеешь сама себе этого сказать. Не становилась бы тогда посмешищем первой встречной финтифлюшки.

Зоська не поняла, о чем это он.

– Я – посмешищем?

– Само собой. Ты что, не слышала, как смеялась та кретинка?

– Какая кретинка?

– Та, что лицо себе кремом мазала, не слышала?

– Нет.

– Жаль.

И вдруг вскрикнул с отвращением:

– Ох, как же мне обрыдло все это!

Зоська притихла. Тревога и насильно выпитое молоко вызывали все большую тошноту. И вдруг ей сделалось так плохо, что она инстинктивно стиснула рукою горло и, словно бы ища какого-то спасения, шагнула вперед. И в ту же минуту зацепилась ногой за твердый, выступающий из земли предмет. Зашаталась и упала. Но тотчас поднялась.

– Что ты опять вытворяешь? – проворчал Анджей. – Падаешь на ровном месте.

– Тут пень какой-то, – простонала она.

– Пень? Откуда тут, на лугу, пень? Что ты городишь?

Он подошел поближе.

– Вот здесь, – показала Зоська.

Анджей наклонился и ощупью стал шарить в траве.

– Нет ничего!

И тут наткнулся рукой на острый колышек, выступающий из земли на ширину ладони.

– В самом деле какой-то колышек. Интересно, что за идиот воткнул его сюда?

Он поднялся, стал вытирать о куртку влажные ладони.

– Ну и роса! Ты небось вся мокрая.

– Да, немножко.

– Не ударилась?

– Нет.

– Хоть раз в жизни! – сказал Анджей с почти веселой ноткой в голосе.

Зоське это прибавило смелости.

– Давай ложиться, ладно?

– Ладно, – покорно согласился он.

Подошел к стогу, взглянул вверх.

– Будем спать как в гнезде! Погоди, я вскарабкаюсь, а потом тебя подтяну.

– Хорошо, – кивнула головой Зоська.

Анджей ухватился за жердину, с угла подпиравшую стог, и ловко, немного помогая себе плечом, на котором висел рюкзак, стал карабкаться наверх.

– Э, да тут вовсе не так высоко! – несколько разочарованно констатировал он.

Он был уже близко к навесу, когда, задержавшись, перегнулся к Зоське.

– Ну как, до этого места взберешься сама?

Зоське показалось, что голос Анджея звучит очень высоко над нею. Она стояла, задрав голову, но было так темно, что ей не видны были даже очертания фигуры Анджея. Она прижала руки к груди. И снова подступила тошнота.

– Зоська, – позвал Анджей.

– Тут я, – шепнула она.

– Сумеешь взобраться?

– Да, – ответила она, хотя вовсе не была в том уверена.

– Тогда давай! Я обожду тут и подам тебе руку.

Она стояла у стога с совершенно одеревенелыми ногами. А когда потной ладонью ухватилась за шершавую жердину и почувствовала, как лицо и руки щекочет сено, ее охватило такое бессилие, словно бы внезапно во всем теле ослабли мышцы, а кости размягчились.

– Ну как там? – снова крикнул Анджей, уже немного раздраженно. – Влезешь?

Голос этот отрезвил Зоську. Жуткое чувство, будто она проваливается в небытие, постепенно покидало ее. Но все, что она делала потом, до той минуты, когда плечи Анджея вознесли ее на самый верх стога, происходило как бы без ее участия, без ее усилий. И вдруг, словно пробудившись ото сна, она осознала, что стоит на коленях в сене, и оно мягко прогибается под ней. Анджей, вероятно, находился рядом, она чувствовала на щеке его теплое дыхание. Здесь было безветренно, тепло и даже душно от сильного, одуряющего запаха. Звездное небо исчезло, ночь налилась чернотой.

– Ну как? – спросил Анджей, сбрасывая рюкзак. – Как тебе здесь нравится, чудесно, верно?

– Ага!

– Лучше, чем в вонючей избе?

– Лучше.

– Жаль только, что закурить нельзя.

Зоська никак не могла еще освоиться с темнотой. Плохо ориентировалась и боялась двигаться, чтобы не оказаться вдруг на краю стога.

– Ты где?

– Тут, – ответил он совсем рядом.

Она нащупала его руку, сильную и худую, в сгибе жесткую от волос, руку, прикосновения которой так жаждала. Очень хотелось удержать ее, но Анджей тотчас вырвал руку.

– Сняла рюкзак?

– Нет еще.

– Почему? Подложи его под голову, будет подушка.

Но, хотя ремни рюкзака очень жали, она минуту еще просидела не двигаясь, ошеломленная внезапным спокойствием. Весь недавний страх совершенно затих в ней, просто не верилось, что может быть так хорошо и легко. И что-то вроде надежды робко пустило в ней ростки. Она Сомкнула веки и, прижав руки к своим кружевам, недоверчиво вслушивалась в едва различимый чистый шепот. «О боже! – В мыслях ее вдруг возникло самое горячее, никогда не утоляемое желание. – Если б я могла иметь ребенка…»

Между тем Анджей, отстранившись от Зоськи, занялся приготовлением себе постели. Сделал в сене довольно глубокую ямку. Потом вытащил из рюкзака теплый шерстяной свитер, обернул им рюкзак и поместил его в головах. Получилась отличная подушка. Наконец, когда все было готово, он вытянулся на спине и с боков стал сгребать на себя сено. Теперь только, когда тепло проникло в него отовсюду, он понял, как сильно промерз. Однако, несмотря на усталость и одурманивающий запах, спать совсем не хотелось. Вскоре ему стало жарко, и он убрал с груди немного сена. Положив руки под голову, он лежал на спине с открытыми глазами. Сбоку, из свободного промежутка между вершиной стога и краем навеса, поддувало холодным, насыщенным луговой влажностью ветерком. Видна была и узкая, мерцающая звездами черная полоса неба.

Анджей, чуть повернув голову, всматривался в этот, словно бы в пустоте подвешенный клочок ночи. «И что будет завтра?» – лениво подумал он. Но даже приблизительно не мог себе этого представить. А через год? Будущее было окутано таким непроницаемым мраком, что на минуту его охватило сомнение, – совладает ли он когда-либо с нынешней ситуацией? На что опереться? Положиться на что? Он не находил в себе ни силы, которой можно было бы довериться, ни чувства, которое способно было бы придать жизни хотя бы подобие целесообразности. Однако же лишенный и тени надежды, он ни на минуту не переставал испытывать жажду жизни. Ах, жить, жить! Он упивался этим слепым, неясным желанием и, хотя знал, что никогда им не насытится, поддавался ему не сопротивляясь, выжидая.

Вдруг он осознал, что Зоська еще не легла. Она сидела тихо, не шевелясь, но в самом факте ее бодрствования он почуял угрозу для себя.

– Почему не ложишься? – спросил он.

Она молчала. Анджей приподнял голову.

– Ты что, оглохла?

Было по-прежнему тихо.

– Ну отзовись, черт побери! – крикнул он.

Зоська шевельнулась. Но отозвалась она лишь спустя минуту – неприязненным, вызывающим тоном.

– Мешаю тебе?

– Мешаешь. Снова замышляешь чего-то?

– Замышляю! – передразнила она его. – Может, и замышляю, это мое дело. А свое «мешаешь» можешь держать при себе.

Анджей, не отвечая, снова лег на спину и стал вглядываться в небо. Зоська тоже притихла, но ненадолго. Спустя минуту она снова заговорила, немного, правда, спокойней, но еще очень решительно.

– Слушай, что с нами будет?

– Как это, что будет?

– Ведь так дальше не может продолжаться.

– Америку открыла!

– Ты понимаешь хоть, что ты со мною сделал?

Он молчал.

– Пять лет, понимаешь?

– Думаешь, я считать не умею?

– Обращаешься со мною, как с ничтожеством, только и знаешь, что унижать да поносить, за человека меня не считаешь, думаешь, у меня уж и вовсе самолюбия нету и мною как угодно помыкать можно.

– Не преувеличивай! Что есть между нами, то есть, и ты прекрасно знаешь, почему.

– Ничего я не знаю, – возразила она поспешно и горестно. – Неужто я и в самом деле такая подлая и низкая?

– А разве я говорю, что ты подлая? Зачем впадать в крайность.

– Никакая не крайность. Для тебя что неугодно, то и крайность. А я тоже человек.

– Тоже.

– Да разве ты видишь во мне человека? Что я тебе сделала?

Анджей сел и, раскидав сено, уперся головой в согнутые колени.

– Что такого я тебе сделала? Полюбила тебя, и потому ты мстишь?

– Вовсе я не мщу.

– А что делаешь? Мстишь.

– Ну ладно, мщу! И что с того?

– Как это, что с того?

– Зачем вообще этот разговор, к чему он ведет? Все и так ясно.

– Вовсе не ясно.

– Может, тебе, а мне ясно. Просто мы не подходим друг другу. Мало ли таких супругов на свете? Мучаемся оба, убиваем друг друга.

– Ты меня убиваешь.

– А ты меня нет?

– Я всегда хотела тебе как лучше.

Анджей помолчал минуту.

– Знаешь, – вдруг сказал он, – был у меня на первом курсе товарищ. Мыкался как я, и, так же как у меня, не было у него никаких надежд на собственные средства завершить образование. И что же? Недавно встретил я его. Здоровый парень, одет франтом, архитектурный кончил, работы невпроворот, через пару лет кучу денег будет загребать. Счастливец, а?

– Зачем ты это говоришь? – шепнула Зоська.

– Зачем? Мне так не подфартило. Он теперь господин архитектор, а я всего-навсего жалкий техник-строитель. Думаешь, он был способнее меня? Где там! Просто посчастливилось ему. Приглянулся он одной старой бабе, а у той было достаточно денег, чтобы пропихнуть его в институт. И выплыл парень!

– Он женился на ней?

Анджей рассмеялся.

– Так и думал, что ты спросишь об этом. По-твоему, все женщины только тем и заняты, что рыскают по свету в поисках мужей. Впрочем, успокойся. Та старая бабка уже замужем была.

Долгое время они молчали.

– Анджей! – шепнула наконец Зоська.

– Что?

– Ведь не моя же в том вина, что мама потеряла свои деньги.

– А я разве говорю, что твоя вина? Невезучий я! Впрочем, не столько невезение, сколько махинации этого злосчастного Генричка.

Зоська не любила приятеля матери, но сейчас взяла его под защиту.

– Ведь он хотел как лучше для мамы.

– Хотел! Таким манером ты любого негодяя можешь обратить в ангела.

– Не говори так. Я знаю, из-за того, что мы обеднели, тебе пришлось бросить архитектуру…

– Не надо об этом.

– Ты все хочешь отобрать у меня.

– Что все?

– Я хорошо знаю, что ты меня не любишь. Но я думала, что тогда…

– Когда?

– Когда ты говорил, что хочешь на мне жениться, было иначе. А теперь ты даже воспоминания хочешь у меня отобрать.

– Воспоминания! Что тебе за корысть от этих воспоминаний?

– Я, Анджей, нисколько не изменилась. Всегда такой была.

– Чего ж хорошего?

– Когда мне очень худо, я, бывает, молюсь о том, чтобы разлюбить тебя, освободиться наконец. Молюсь, а сама ведь знаю, что неправда все, ведь я же никогда, ни на одну минуточку на самом-то деле не хотела этого. Просто пытаюсь как-то спастись. Бывало, я думала, что бог за какие-то грехи наказал меня этой любовью, думала, а в то же время знала, что не люби я тебя – еще больше была бы наказана.

Он ничего не ответил.

– Слушай! – вдруг сказала она почти громко.

– Что?

– Я соглашусь на развод, ты будешь свободен, а если захочешь, можешь не видеться со мною до конца жизни.

Анджей даже не шелохнулся.

– Слышишь?

– Слышу. Завтра передумаешь. Или еще раньше.

– Нет, не передумаю. Клянусь, не передумаю.

– Ну, допустим. А как же ты сама справишься? Ничего не умеешь, гроша не заработаешь.

– Заработаю, не беспокойся. Ну знаю, что необразованная я, ничего не умею, и все же справлюсь.

– Как?

– Стирать буду, шить, в прислуги наймусь. Да что тебе за дело? Ты будешь свободный!

– Свободный!

– Но с одним условием.

– Ага, уже и условие. Какое?

Зоська заколебалась.

– Ну, скажи, что за условие? Что ты опять придумала?

– Не говори так.

– Говорю как обычно. Ну?

Она сидела без движения, изо всех сил прижав руки к груди. Потом глубоко вздохнула.

– Я должна иметь ребенка.

Наступила долгая тишина. Сердце у Зоськи колотилось все сильнее и чаще. Молчание, казалось ей, длится бесконечно. Наконец Анджей проговорил:

– Ерунда это.

– Почему?

– Потому что ерунда.

– Я…

Но голос у нее осекся, и только спустя какое-то время она смогла прошептать:

– Такое отвращение ко мне питаешь?

Он молчал.

– О боже! – выдохнула Зоська почти беззвучно.

И заплакала тихо, горестно.

Анджей сидел не двигаясь, только сильнее прижался головой к коленям. Внезапно ему вспомнился обрывок давней сцены, когда Зоська так же вот заплакала – тихо, беспомощно, жалобно. Он увидел ее маленькую, темную, украшенную кошмарными мещанскими олеографиями, каморку, в которой она жила вместе с матерью, толстой, крашеной блондинкой – вдовой довольно давно уже умершего провинциального нотариуса, существовавшей в то время на капитал, о стабильности которого у Анджея тогда было, увы, сильно завышенное представление, и без памяти влюбленной в чернявого нахального и крикливого чинушу. Этот Генричек, выгнанный, между прочим, из банка, в котором работал, за подозрительные комбинации, полностью подчинил себе непрактичную, стареющую женщину. Анджей хорошо помнил Зоську той поры: непривлекательная, худенькая, но с необычайно красивыми глазами девица, влачившая жалкое существование без подруг, без знакомых, едва умевшая писать. Она никогда не ходила ни в какую школу, была совершенно не подготовлена к жизни, почитывала глупые романы, лила слезы на сентиментальных американских фильмах и в минуты депрессий утешалась примериванием цветных тряпок – остатков давних туалетов матери. Однако же она была добрая и томилась жаждой иной, лучшей жизни. И эта новая, необычайная, ошеломляющая жизнь внезапно началась для нее, когда Анджей, тогда студент первого курса архитектурного института, стал их жильцом. Началось у них со случайных, общих и весьма пустых разговоров, потом пошли непринужденные беседы более интимного свойства: она поверяла ему свои заботы и огорчения, а он – находя в ней все более ревностного слушателя – тоже стал рассказывать о себе, об убогом своем детстве – он был сыном бедного портного, занимавшегося кустарным промыслом; о том, как тяжело ему дались школьные годы, как недоедал он и мерз и, наконец, как жаждал с самых ранних лет чего-нибудь достичь в жизни. Сцена, которую вызвали сейчас в памяти Анджея Зоськины слезы, случилась под конец их годового знакомства, когда они уже пару месяцев жили вместе и когда он, впервые осознав, что не сможет ответить на любовь Зоськи взаимностью, смело и честно решил расстаться с нею. И все же не сделал этого. Почему? Ох, отнюдь не потому, что Зоськины слезы растрогали его. Возврата к студенческой нужде он боялся. Голода, бездомной жизни страшился. В решающую минуту ему не хватило смелости покинуть дом, который обеспечивал ему крышу над головой и полное бесплатное содержание, потому что многих упреков заслуживала Зоськина мать, но в широких жестах ей отказать было нельзя. Решившись жениться на Зоське, мог ли он предполагать, что спустя несколько месяцев в дом этот придет нужда? Что за дурацкая жизнь!

Он не в состоянии был выносить дольше раздирающий душу, хотя и тихий Зоськин плач. Подняв голову, он резко сказал:

– Прекрати!

Она и хотела бы прекратить, но никак не могла удержать ни слез, катившихся из глаз, ни коротких горловых рыданий, которыми давилась. Стыдясь своего плача, она находила в нем и что-то вроде утешения. Ее охватывала все большая жалость к себе, ко всей своей жизни, к погубленной судьбе. И постепенно все болезненные моменты стали утрачивать в этой жалости резкие контуры и растопились в огромную безграничную скорбь. Она боялась только, что Анджей закричит на нее. Но он не отзывался больше, снова лег и прикрылся сеном. Плач понемногу стихал в ней, уступая место все большей усталости. Наконец она стащила с плеч рюкзак, поглубже зарылась в сено, подобрала под себя ноги и, прижав руки к кружевам, с влажными от слез щеками, заснула.

Анджей очень долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в неизменно черный, мерцающий звездами клочок неба. Он потерял счет времени, предполагал только, что, должно быть, уже далеко за полночь. Наконец он стал впадать в тяжелое забытье, и уже как сквозь туман доносился до него грохот грузовиков, которые после большого перерыва снова стали двигаться по шоссе, как вдруг из этой оцепенелости и постепенного погружения во мрак вырвал его Зоськин голос: «Анджей, Анджей!»

И такой ужас звучал в приглушенном этом зове, что он тотчас пришел в себя и сел.

– Что случилось?

По чуть светлевшим во тьме очертаниям он догадался, что Зоська вскочила на ноги. В самом деле она стояла, так сильно дрожа при этом, что слышно было, как стучат у нее зубы.

– О боже! – только и выдавила она.

Видя, что ничего страшного не произошло, он решил обождать, пока она сама успокоится. Спустя какое-то время он снова спросил:

– Может, ты наконец скажешь, что случилось?

– Это было страшно, – начала она, уже немного очнувшись.

– Что такое?

– Мне снилось…

– Ах, сон!

– Постой, сон, но такого ужасного никогда еще в жизни не было, и будто все наяву происходило. О, боже! – У нее внезапно перехватило дыхание. – Мне снилось, что я вдруг проснулась, а тебя нет, все, как сейчас, только без тебя. Я вскочила и стала звать тебя и вдруг почувствовала, что сено ползет у меня из-под ног и я лечу в страшную пропасть. Падала я ужасно долго, пока не почувствовала боль, вот тут, – она прижала руки к груди, – это было так, будто острие какое-то вонзилось мне в самое сердце…

Когда она умолкла, Анджей снова улегся.

– Анджей! – шепнула она.

– Что?

– Если б ты знал, какое это было жуткое чувство…

– Представляю. Но поскольку, как сама видишь, ты не свалилась со стога, а стоишь, может, все же ляжешь и заснешь?

– Насмехаешься.

– Вовсе нет. Только предупреждаю, что завтра утром ты никуда не будешь годиться, а нас ждет дорога.

– Это верно, – задумалась она. – О боже, куда же мы так будем все идти да идти?

Поскольку Анджей не ответил, она постояла с минуту в надежде, что он отзовется хоть словом. Но, видя, что ничего не дождется, улеглась в прежней своей позе и быстро, незаметно для себя, уснула.

Зато Анджея сон совсем покинул. Напротив, он чувствовал в себе некую бодрящую трезвость, необычайную остроту видения, чуткость. И столь сильными были это внутреннее напряжение и готовность, вроде бы ни с чем конкретным не связанные, что минутами он испытывал страх. Он лежал без движения, заглядевшись во фрагмент звездного неба; тишины, какая стояла вокруг, не нарушал ни малейший шелест. По мере того как шло время, им овладевало спокойствие, но одновременно росла и его встревоженность этим спокойствием.

Было еще темно, когда внезапное решение вдруг заставило его вскочить; он сел и стал прислушиваться к дыханию жены. Оно было ровное – как обычно при глубоком сне. Тогда он осторожно, медленно и как можно более тихо сгреб с себя сено, вскинул рюкзак на плечо и встал. Снова внимательно прислушался. Зоська дышала все также ровно. Он придвинулся к краю стога и стал быстро сползать вниз. Шум при этом получился незначительный, немного сена посыпалось ему на голову. Он прижался к стогу и переждал минуту. Чуткость и трезвость, которые он ощутил в себе пару часов тому назад, в сочетании с уверенностью и решительностью, не покидали его, но и тревога жгла все сильнее. В какую-то минуту напряжение достигло такой степени, что ему захотелось, чтобы Зоська пробудилась и позвала его. Но была тишина.