Текст книги "Агасфер. Том 3"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

52. АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Прелестная свежесть лиц Розы и Бланш сменилась мертвенной бледностью. Большие голубые глаза, запавшие в орбиты, казались громадными. Пунцовые прежде губы полиловели… и этот лиловатый оттенок постепенно приходил на смену прозрачно-розовому тону их щек и пальцев. Все, что было розового и пунцового в их очаровательных лицах, – как бы постепенно тускнело под синеватым и ледяным дыханием смерти.

Когда сироты, изнемогая от слабости, сошлись, наконец, вместе и взглянули друг на друга… одновременно испуганный крик вырвался из их груди. И та и другая, увидав страшную перемену в лице сестры, разом воскликнули с отчаянием:

– Сестра… и ты страдаешь?

И, заливаясь слезами, они упали в объятия друг друга.

– Боже! Роза!.. Как ты бледна!

– А ты-то, Бланш!

– Тебя также знобит?

– Да… я совсем разбита… в глазах темнеет…

– У меня грудь как в огне…

– Сестра… мы, может быть, умираем…

– Только бы вместе…

– А наш бедный отец?

– А Дагобер?

– Сестра… наш сон… он сбылся… – воскликнула Роза, почти в бреду. – Взгляни… Взгляни… Вот и ангел Габриель идет за нами…

Действительно, в эту минуту в залу входил Габриель.

– Небо!.. Что вижу я?.. Дочери маршала Симона! – воскликнул молодой священник.

И, бросившись к ним, он успел их поддержать. У них не было больше сил держаться на ногах. Поникшие головы, потухающие глаза, сдавленное дыхание указывали на приближение смерти…

Сестра Марта подбежала на зов Габриеля, и с помощью этой святой женщины он перенес девушек на кровать дежурного врача. Из страха, как бы зрелище душераздирающей агонии не произвело слишком сильного впечатления на соседних больных, сестра Марта задернула занавес, отделявший эту часть зала, и сестры, таким образом, сейчас же были изолированы.

Их руки так крепко сплелись во время первого приступа, что разъединить их было невозможно, и первую помощь пришлось оказывать им вместе… Ничто уже не могло их спасти, но можно было хотя бы слегка облегчить их мучения и вернуть потерянное сознание.

Габриель, стоя у изголовья кровати, в невыразимой тоске глядел на бедняжек. С растерзанным сердцем, заливаясь слезами, он думал в ужасе о странной судьбе, которая сделала его свидетелем смерти этих молодых девушек, его родственниц, которых несколько месяцев тому назад он спас во время ужасной бури, на море… Несмотря на твердость души миссионера, он не мог не трепетать при мысли о судьбе сирот, о смерти Жака Реннепона, об ужасном пленении господина Гарди в монастырском уединении Сент-Эрема, что содействовало его превращению, почти на смертном ложе, в члены ордена Иисуса; миссионер думал о том, что вот уже четыре члена его семьи, семьи Реннепонов, сделались жертвой ужасного стечения обстоятельств. Наконец, он с ужасом говорил себе, что рок слишком провиденциально служит отвратительным интересам общества Игнатия Лойолы! Изумление молодого человека сменилось бы самым глубоким ужасом, если бы он знал об участии Родена и в смерти несчастного ремесленника, дурные страсти которого так искусно разжигал Морок, и в близком конце Розы и Бланш, великодушное самоотвержение которых госпожа де Сен-Дизье сумела довести до героического самоубийства.

Роза и Бланш, приходя в себя, полуоткрыли свои большие полупотухшие глаза и пристально, в экстазе, устремили их на ангельское лицо священника.

– Сестра, – слабым голосом сказала Роза. – Ты видишь архангела… как тогда во сне… в Германии?..

– Да… Он таким являлся и третьего дня…

– Он явился за нами…

– Увы! Наша смерть… спасет ли она нашу бедную мать… из чистилища?..

– Архангел… святой архангел… моли Бога за нашу мать… и за нас…

Габриель, задыхаясь от рыданий, ни слова не мог вымолвить от горя и изумления, но при последних словах сирот он воскликнул:

– Дорогие дети… зачем сомневаться в спасении вашей матери?.. Ах, никогда более чистая, более святая душа не возносилась к Создателю… Ваша мать!.. Я знаю из рассказов моего приемного отца о ее добродетелях и мужестве, которыми восхищались все те, кто ее знал… Поверьте мне… Бог ее благословил…

– О! Слышишь, сестра, – воскликнула Роза, и луч небесной радости осветил на минуту помертвевшие лица сестер. – Бог благословил нашу матушку…

– Да, да! – продолжал Габриель. – Откиньте мрачные мысли… бедные девочки… мужайтесь… вы не умрете… подумайте о вашем отце.

– Наш отец! – сказала Бланш, вздрогнув, и в полубреду, в полусознании она произнесла голосом, который истерзал бы душу самого равнодушного человека: – Увы! Он не найдет нас при возвращении… Прости нас, отец… Мы не знали, что поступаем дурно… Мы хотели последовать твоему великодушному примеру, спеша прийти на помощь нашей гувернантке…

– Мы ведь не знали, что умрем так скоро, так внезапно… мы еще вчера были так веселы и счастливы…

– О добрый архангел! Явись нашему отцу во сне… как нам… Скажи ему, что наша последняя мысль была о нем…

– Мы пришли сюда без ведома Дагобера… Пусть… он его… не бранит…

– Святой архангел, – все более слабеющим голосом сказала Роза. – Явись и к Дагоберу… Скажи ему, что мы просим прощения… за то горе, какое причинит ему… наша смерть…

– Пусть наш старый друг… хорошенько приласкает за нас бедного Угрюма… нашего верного сторожа… – прибавила Бланш, стараясь улыбнуться.

– А также явись Горбунье и Адриенне, скажи им от нас «прости»; они были добры к нам…

– Мы не забыли… никого… кто нас любил… Пусть Бог соединит… нас с мамой… навек…

– Ты обещал… добрый архангел… помнишь, во сне ты сказал: «Бедные дети… вы пришли издалека… промелькнули на земле… и лишь затем, чтобы идти отдыхать у материнской груди…»

– О! Это ужасно!.. Ужасно!.. Так молоды, и никакой надежды на спасение! – прошептал Габриель, закрывая лицо руками. – Господи! Неисповедимы пути Твои… Увы! Зачем гибнут столь ужасной смертью такие дети?

Роза испустила глубокий вздох и слабеющим голосом воскликнула:

– Пусть нас… похоронят… вместе… чтобы и в смерти… быть неразлучными… как и в жизни…

И обе сестры простерли умоляющие руки к Габриелю.

– О святые мученицы великодушного самопожертвования! – воскликнул миссионер, поднимая к небу полные слез глаза. – Ангельские души… сокровища невинности и чистоты… возвращайтесь на небо… Увы! Господь призывает вас с недостойной вас земли!..

– Сестра!.. Отец!..

Это были последние слова, произнесенные сиротами умирающим голосом… Последним инстинктивным движением они прижались друг к другу ближе, отяжелевшие веки на секунду приподнялись, точно они хотели обменяться еще одним взглядом… затем раза два или три они вздрогнули… последний вздох вырвался из посиневших губ, и Роза и Бланш скончались…

Габриель и сестра Марта, закрыв глаза сиротам, склонив колени, молились у их смертного одра.

Вдруг в зале послышался шум.

Раздались поспешные шаги, занавес, отделявший кровать сестер, приподнялся, и бледный, растерянный, в изодранной одежде, вбежал Дагобер.

При виде Габриеля и сестры милосердия, стоявших на коленях у трупов его детей, пораженный солдат издал ужасный крик и хотел шагнуть вперед… но прежде чем Габриель успел его поддержать, упал навзничь, и его седая голова дважды с шумом стукнулась о паркет…

Ночь… темная, бурная ночь.

На церкви Монмартра пробило час пополуночи.

Сегодня на это кладбище привезли Розу и Бланш в одном гробу – таково было последнее желание сестер…

Среди ночной темноты по ниве мертвых блуждает слабый огонек. Это могильщик. Он осторожно пробирается с потайным фонарем в руках… за ним следует человек, закутанный в плащ. Он плачет. Это Самюэль.

Самюэль… старый еврей… хранитель дома на улице св.Франциска.

В ночь похорон Жака Реннепона, первого из семи наследников, похороненного на другом кладбище, Самюэль также приходил для таинственных переговоров к могильщику… и ценой золота… купил у него одну милость…

Странную и страшную милость!!!

Пробираясь по дорожкам, обсаженным, кипарисами, еврей и могильщик достигли небольшой полянки у восточной стены кладбища.

Ночь была так темна, что едва можно было что-нибудь различить. Осветив своим фонарем пространство, могильщик указал на свежесделанную насыпь под большим тисом с черными ветвями и сказал:

– Вот здесь…

– Точно?

– Ну да… два тела в одном гробу… это случается не каждый день…

– Увы! Обе в одном гробу!.. – простонал еврей.

– Ну вот, теперь вы знаете место… что же вам еще нужно?

Самюэль отвечал не сразу. Он склонился над могилой и набожно приложился к земле. Затем он встал, с глазами, полными слез, и тихо… на ухо… хотя они были одни на кладбище… заговорил с могильщиком.

И между этими двумя людьми завязалась таинственная беседа, которую ночь окутывала своим молчанием и мраком.

Сперва испуганный могильщик отказывался. Но еврей, пуская в ход убеждения, просьбы, слезы и, наконец, золото, которым он позвякивал, казалось, победил долгое сопротивление могильщика.

Дрожа при мысли о том, что он обещал Самюэлю, могильщик прерывающимся голосом сказал:

– Завтра ночью… в два часа…

– Я буду за этой стеной… – сказал Самюэль, указывая фонарем на невысокую ограду. – Я подам сигнал, бросив на кладбище три камня…

– Да… три камня… сигнал… – повторял взволнованным голосом могильщик, отирая с лица холодный пот.

Самюэль, несмотря на свои годы, довольно проворно перелез через стену, пользуясь выступающими камнями, и исчез.

А могильщик пошел домой крупными шагами, пугливо оглядываясь, точно его преследовало страшное видение.

В день похорон Розы и Бланш Роден написал два письма.

Первое было адресовано таинственному корреспонденту в Рим. В нем он намекал о смерти Жака Реннепона, Розы и Бланш Симон, о присоединении к ордену иезуитов господина Гарди, о дарственной Габриеля, – обстоятельства, сводившие число наследников к двум: Джальме и мадемуазель де Кардовилль. Это первое письмо, написанное Роденом в Рим, содержало лишь следующие слова:

«Из семи вычесть пять, остается два… передайте этот результат князю-кардиналу, пусть он торопится… потому что я продвигаюсь… продвигаюсь… продвигаюсь…»

Другое письмо было написано измененным почерком и адресовано маршалу Симону. Оно содержало следующие немногие слова:

«Если можно, возвращайтесь скорее. Ваши дочери умерли. Вам скажут, кто их убил».

53. РАЗОРЕНИЕ

Это было на другой день после смерти дочерей маршала Симона.

Мадемуазель де Кардовилль еще не знает о роковом конце ее молодых родственниц. Ее лицо сияет счастием. Никогда Адриенна не была так хороша. Никогда не блестели так ее глаза. Никогда не был так ослепительно бел цвет ее лица, никогда коралл ее губ не был более влажен. Верная своей несколько эксцентричной привычке живописно одеваться у себя дома, Адриенна, хотя не было еще трех часов дня, была одета в бледно-зеленое муаровое платье с широкой юбкой, лиф и рукава которого отделаны и подбиты розовым шелком и нежным белым стеклярусом, необыкновенно изящным. Белая жемчужная сетка прикрывает пышную косу, собранную узлом на затылке, и этот головной убор в восточном стиле, поразительно оригинальный, очень идет к длинным локонам девушки, обрамляющим ей лицо и ниспадающим почти до ее округленной груди.

К выражению неописуемого счастья примешиваются не совсем обычные на лице Адриенны решительность, насмешка и вызов; ее голова теперь более мужественно сидит на изящной белой лебединой шее, ее маленькие розовые, чувственные ноздри расширены, точно она с высокомерным нетерпением ждет момента, чтобы броситься в битву.

Недалеко от нее Горбунья. Она заняла в доме прежнее положение. Молодая работница носит траур по сестре. На ее грустном, спокойном лице видно удивление. Никогда она не замечала у мадемуазель де Кардовилль такого выражения смелого вызова и иронии.

Адриенна никогда не была кокеткой в пошлом и узком значении этого слова. Тем не менее она бросала в зеркало вопросительные взгляды. Намотав на палец, точно выточенный из слоновой кости, завиток своих длинных золотистых волос, она вновь придавала ему прежнюю эластичность; затем разгладила ладонью несколько незаметных складок, которые сморщившаяся плотная материя образовала вокруг элегантного корсажа. Полуобернувшись спиной к зеркалу, она хотела посмотреть, хорошо ли сидит платье сзади, и при этом движении, полном змеиной гибкости, выказалась вся сладострастная прелесть и все божественные сокровища ее тонкой и гибкой талии. Потому что, несмотря на скульптурную роскошь контура бедер и белых плеч, плотных и блестящих, как пентилеконский мрамор, Адриенна принадлежала к тем счастливицам, которые могут пользоваться своей подвязкой вместо пояса. Покончив с кокетством очаровательной женщины, полным грациозной прелести, Адриенна с улыбкой взглянула на Горбунью, удивление которой возрастало, и сказала, улыбаясь:

– Дорогая Мадлена, не смейтесь над вопросом, который я вам задам: что сказали бы вы о картине, которая изобразила бы меня такой, какова я сейчас?

– Но… мадемуазель…

– Опять мадемуазель! – с нежным упреком промолвила Адриенна.

– Но… Адриенна, – продолжала Горбунья, – я бы сказала, что это прелестная картина… вы одеты с обычным для вас идеальным вкусом…

– А вы не находите… что я сегодня лучше, чем всегда? Дорогой мой поэт, я спрашиваю Не ради себя! – весело добавила Адриенна.

– Надеюсь! – с улыбкой отвечала Горбунья. – Если уже говорить по правде, то невозможно представить себе туалет, который шел бы к вам больше… Эти нежные цвета: бледно-зеленый, с розовым, эти жемчуга – все необыкновенно гармонирует с золотом ваших кудрей, так что я в жизни не видала более изящной картины.

Горбунья говорила, что чувствовала; мы знаем, что ее поэтическая душа поклонялась красоте, и она была счастлива тем, что имела возможность это высказать.

– Я в восторге, – весело промолвила Адриенна, – что вы меня находите красивее, чем обычно!

– Только… – с колебанием произнесла Горбунья.

– Только? – переспросила ее Адриенна.

– Только, друг мой, – продолжала Горбунья, – если я никогда не видала вас красивее, то я также никогда не видала на вашем лице того решительного, иронического выражения, которое вижу теперь… Это похоже на какой-то нетерпеливый вызов…

– Это именно так и есть, моя милая, кроткая Мадлена, – сказала Адриенна, с нежностью бросаясь к ней на шею. – Я должна вас поцеловать за то, что вы меня так хорошо поняли… Если у меня вызывающий вид, то это потому, что… я ожидаю сегодня свою дражайшую тетку…

– Княгиню де Сен-Дизье? – со страхом спросила Горбунья. – Эту злую знатную даму, которая причинила вам так много зла?

– Именно. Она просила меня о свидании, и я очень рада ее принять.

– Рады?

– Рада… Правда, радость моя немножко зла… насмешлива и иронична, – весело говорила Адриенна. – Подумайте: княгиня страшно грустит о своей молодости, красоте, любовных похождениях… Эту святую особу приводит в отчаяние ее все увеличивающаяся полнота!.. И вдруг она меня увидит красивой, любимой, влюбленной и тоненькой… главное – тоненькой! – хохотала, как безумная, девушка. – О! Вы не можете себе вообразить, друг мой, какую отчаянную зависть, какую злобу возбуждает в толстой пожилой даме, с претензиями на молодость… вид молоденькой женщины… тоненькой и стройной!

– Друг мой, – серьезно сказала Горбунья, – вы шутите… а меня, не знаю почему, пугает посещение княгини…

– Нежное, любящее сердце! Успокойтесь! – ласково заметила Адриенна. – Я не боюсь этой женщины… да, не боюсь… И, чтобы ее разозлить и доказать ей это, я буду обращаться с ней, с этим чудовищем лицемерия и злобы… являющейся сюда несомненно с каким-нибудь злобным умыслом… я буду обращаться с ней, как с безвредной, смешной толстухой!

И Адриенна снова засмеялась.

В комнату вошел слуга, прервав приступ безумной веселости Адриенны:

– Княгиня де Сен-Дизье спрашивает, может ли мадемуазель ее принять?

– Просите.

Слуга вышел.

Горбунья встала, чтобы оставить комнату, но Адриенна взяла ее руку и сказала серьезно и нежно:

– Друг мой… останьтесь… прошу вас…

– Вы хотите этого?

– Хочу… и также из чувства мести… я хочу доказать княгине… какой у меня есть нежный друг… и как я богата привязанностями!..

– Но, Адриенна, – робко возражала Горбунья, – подумайте о том…

– Молчите! Вот и она, останьтесь… я прошу вас об этом, как о милости и услуге. Редкий инстинкт вашего сердца угадает, быть может, тайную цель ее посещения… Разве ваши предчувствия не оправдались относительно интриг отвратительного Родена?

Горбунья не могла устоять перед подобной просьбой. Она осталась, но хотела отойти от камина. Адриенна снова усадила ее на место и заметила:

– Дорогая Мадлена, оставайтесь на своем месте. Вы ничем не обязаны княгине.

Только что Адриенна успела кончить, в комнату твердым шагом, гордой поступью, высоко подняв голову и с внушительным видом вошла княгиня. Как мы уже и говорили, она в высшей мере обладала величественностью светской дамы.

Самые благоразумные люди не могут отрешиться от слабостей.

Охваченная безумной завистью к красоте, изяществу и молодости Адриенны, княгиня, несмотря на свой ум, сделала непростительный, смешной промах. Вместо того чтобы, как всегда, одеться со строгим вкусом, она вздумала надеть платье, слишком легкомысленное для ее возраста и по покрою. Нежный сизый с переливами цвет и слишком туго стянутая талия делали ее лицо краснее обыкновенного, а райская птица на малиновой шляпе увеличивала комический оттенок туалета. Все это было следствием гневного волнения и желания унизить племянницу, затуманивших здравый ум княгини.

На лице княгини ясно выражались злоба, зависть и гордость победы. (Святоша вспомнила коварную ловкость, с которой она сумела послать на верную смерть дочерей маршала Симона) и надежда на успех новой отвратительной интриги.

Адриенна, не делая ни шагу навстречу тетке, вежливо встала с дивана, сделала полный достоинства поклон и снова заняла свое место, любезно указав княгине на кресло около камина, недалеко от кресла Горбуньи, но с другой стороны.

– Садитесь! Прошу вас, – сказала она.

Княгиня покраснела и взглянула с презрительным удивлением на Горбунью, вежливо поклонившуюся, но не уступавшую своего места. Горбунья поступила так из чувства собственного достоинства и из сознания того, что, в сущности говоря, почтенного места заслуживала она, честная и преданная бедная девушка, а не эта княгиня, низкая, злая и лицемерная.

– Садитесь! Прошу вас, – повторила Адриенна.

– Разговор, о котором я вас просила, – сказала госпожа де Сен-Дизье, – должен остаться в тайне.

– У меня нет тайн от моей лучшей подруги, мадам; вы можете говорить в присутствии мадемуазель.

– О! я давно знаю, – с горькой иронией заметила княгиня, – что вы не особенно заботитесь о сохранении тайн и очень снисходительны в выборе тех, кого вы называете друзьями… но мне уж позвольте действовать иначе. Если у вас нет тайн, то они есть у меня и я не желаю открывать их при первой встречной…

И ханжа презрительно кивнула на Горбунью.

Оскорбленная тоном княгини, Горбунья отвечала кротко и просто:

– Я не вижу, мадам, никакой унизительной разницы между первой и последней встречной у мадемуазель де Кардовилль.

– Каково! Еще и разговаривает! – с дерзкой и презрительней жалостью заметила княгиня.

– Да… по крайней мере, отвечает, – спокойно возразила Горбунья.

– Я хочу с вами говорить наедине, – ясно, кажется! – нетерпеливо сказала святоша племяннице.

– Извините… я вас не понимаю, мадам, – с видом удивления возразила Адриенна. – Мадемуазель, удостаивающая меня своей дружбой, из любезности согласилась присутствовать при нашей беседе. Я прибавила: из любезности, потому что действительно надо очень любить меня, чтобы согласиться слушать все те благожелательные, приятные, милые речи, какими вы, несомненно, пришли со мной поделиться.

– Но, мадемуазель! – воскликнула княгиня.

– Позвольте мне прервать вас на минуту, – с самым любезным видом продолжала Адриенна, как будто говоря ханже нечто лестное. – Для того чтобы вы не стеснялись присутствием мадемуазель, я спешу вас предупредить, что она вполне знакома со всеми святыми гадостями, набожными мерзостями, духовным предательством, жертвой которых я была по вашей милости… Она знает, наконец… что вы мать церкви, каких мало… Могу ли я надеяться, что вы теперь оставите вашу деликатную и столь заинтересованную сдержанность?

– По правде сказать, – заявила, впадая в ярость, княгиня, – не могу понять, сплю я или бодрствую…

– Ах, Боже мой! – тревожно заговорила Адриенна, – меня беспокоит это сомнение… Не ударила ли вам кровь в голову… вы так раскраснелись… как будто вы задыхаетесь… чувствуете стеснение… тяжесть… Быть может, вы немножко сильно затянулись, мадам?

Эти слова, сказанные Адриенной с очаровательным наивным сочувствием, действительно чуть не заставили княгиню задохнуться; она побагровела и, опускаясь с шумом на кресло, воскликнула:

– Отлично, мадемуазель, я предпочитаю такой прием… Он мне позволяет не стесняться… говорить прямо…

– Не правда ли, мадам? – сказала Адриенна, улыбаясь… – По крайней мере можно откровенно высказать все, что на сердце. А это должно иметь для вас прелесть новизны… Сознайтесь, что вы мне очень признательны за возможность снять с себя маску доброты, набожности и кротости? Вечно носить ее ведь тяжело.

Слушая сарказмы Адриенны, – невинную месть, вполне извинительную, если принять во внимание все зло, сделанное княгиней племяннице, Горбунья чувствовала, что у нее сжимается сердце: она очень боялась этой женщины.

Между тем княгиня продолжала говорить уже хладнокровнее:

– Тысячу благодарностей, мадемуазель, за ваше милое внимание… Я его ценю по достоинству и постараюсь как можно скорее вам это доказать.

– Отлично, отлично, мадам, – весело отвечала Адриенна. – Сообщите нам это, пожалуйста, поскорее… Я с нетерпением жду ваших новостей… Мне очень любопытно…

– А между тем, – с иронической улыбкой заметила княгиня, – вы и вообразить себе не можете, что сейчас услышите.

– Неужели? Я только боюсь, что ваша наивная скромность вас обманывает, – продолжала Адриенна тем же тоном. – Право, мало что может меня удивить с вашей стороны. Разве вы не знаете, что… от вас… я жду всего!

– Как знать? – медленно произнесла ханжа. – А если… например… я скажу вам… что через сутки… не больше… вы будете нищей?

Это было так неожиданно, что мадемуазель де Кардовилль невольно изумилась, а Горбунья вздрогнула.

– Ага! – с торжеством воскликнула княгиня при виде изумления Адриенны и продолжала жестким и лицемерным тоном. – Сознайтесь, что мне удалось вас удивить, хотя вы и говорили, что всего от меня ожидаете… Как хорошо, что вы так повели нашу беседу… Мне надо было бы в противном случае употребить много приготовлений для того, чтобы объявить вам: мадемуазель, завтра вы будете так же бедны, как богаты сегодня… А теперь я могу вам это сказать совершенно просто, наивно… добродушно!

Преодолев свое первое изумление, Адриенна, со спокойной улыбкой, удивившей святошу, проговорила:

– Откровенно признаться, мадам, я удивилась… я ведь ожидала какой-нибудь коварной выдумки, полной злобы, хорошо придуманной низости, на какие вы мастерица… Могло ли мне прийти на ум, что вы придаете такое важное значение подобной мелочи?

– Как? Быть разоренной, совершенно разоренной, и не позже, чем завтра, такой расточительнице, как вы, – воскликнула святоша, – лишиться не только доходов, но и особняка, и мебели, и лошадей, и бриллиантов, и этих смешных нарядов, которыми вы так гордитесь… – вы называете это мелочью? Вы, привыкшая тратить сотни тысяч, а теперь обреченная жить на нищенское содержание, меньше жалованья ваших прислужниц, вы называете это мелочью?

К жестокому разочарованию тетки, Адриенна казалась вполне спокойной; она хотела уже отвечать княгине, как вдруг дверь отворилась, и в комнату без доклада вошел принц Джальма.

На просиявшем лице Адриенны выразилась такая гордая, безумная нежность, и она бросила на княгиню взгляд такого глубокого счастья, что передать это словами невозможно.

Никогда Джальма не был так идеально красив, как сегодня; выражение безграничного счастья сияло на его лице. Индус был одет в длинное, широкое платье из белого кашемира, с пунцовыми и золотыми полосами. На голове его была чалма из той же материи, а роскошная шаль служила поясом.

Княгиня де Сен-Дизье была невольно поражена его появлением. Она не рассчитывала встретить его здесь.

Участниками следующей сцены стали княгиня, Адриенна, Джальма и Горбунья.