Текст книги "Батюшка в лопухах"

Автор книги: Евгения Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сергиенко Евгения Павловна
Батюшка в лопухах

Евгения СЕРГИЕНКО

БАТЮШКА В ЛОПУХАХ

Летнее утро вставало ясное, умытое и безгрешное. Солнечный зайчик отполировал купол церкви, вспрыгнул на макушку золоченого креста и оттуда пронзительным лучом разбудил священника. Отец Виталий почивал на церковном дворе.

Батюшка очнулся, повертел головой, но поднять оную не смог: тяжела. Лист лопуха окропил лицо батюшки росою, а ромашки укоризненно закачались, как головки старушек-святош.

– Ай, срам какой! – стыдили они неслышными голосочками. – Ай-я-яй!

Батюшка скорбно вздохнул. Обида, которую не забыть, не пропить, сосала под сердцем.

С ближнего куста нахально и презрительно чирикнул воробей, соскочил и повернулся задом, утверждая этим, что отец Виталий уже не пастырь прихода, что его, как нашкодившего пса, выставили за дверь.

– Однако несправедливо! – роптал батюшка.

Лопухи кивнули, а ромашки качнулись, не согласись.

Отец Виталий и смолоду не был трезвенником, а когда овдовел, тому лет пятнадцать, запил окончательно.

Он пропускал службу, валялся под забором, и церковь вместе со своим старым попом сделалась предметом насмешек и примером богохульства.

Старухи ругали попа, молодые над ним посмеивались, а божий храм пустел, и святые доходы сошли на нет. Казна истощилась, церковый совет жаловался на бедность в епархию, и духовное начальство грозилось уволить отца Виталия.

Но старый батюшка каялся в своем грехе, бросал пить и некоторое время исправно служил заутрени и обедни, крестил и отпевал.

Однако давнишняя тоска, жившая в нем с семинарских лет, брала верх и все приходило в исходное положение: батюшка возлежал в лопухах, старухи проклинали его на всех завалинках, а голуби ворковали на колокольне.

Истинно же терпеливые христиане ожидали со смирением, когда у отца Виталия пройдет запой.

– Пьет наш страдалец? – справлялись они друг у дружки при встрече.

– Пьет, дай бог ему здоровья!

Наступил канун троицы, праздника отца, сына и святого духа, уместившихся в едином слове "бог".

Отец Виталий пил четвертый день, перемещаясь время от времени с церковного двора к себе домой и обратно.

Местные богомолки готовились к празднику, украшали иконы березовыми ветками, посыпали вымытые полы душистым чебрецом, поглядывали на божий храм, чертыхаясь и крестясь.

А церковь, выхваляясь крестами, стояла немая, безлюдная, запертая на висячий замок. С белой стены над папертью Христос благословлял поднятым перстом расплескавшуюся вокруг фиолетовую пену сирени.

Бабка Аглая, глухая, тощая, одетая во все черное, известная на селе пристрастием к богу и к скандалам, взывала к нарисованному Христу:

– Господи, сделай чудо! Пущай этот пьяница на праздник очухается и послужит православным людям один день, а там, сукин сын, пусть пьет, хоть околеет.

Босой, облупленный Иисус, иссеченный дождями и зноем, с беспомощным сожалением смотрел мимо черной бабки.

Но, чудо, какого уже не ожидала ни одна крещеная душа на селе, свершилось.

В конце дня внушительно и неопровержимо возвестил о себе большой колокол и за ним затренькали, заверещали маленькие, выговаривая наперебой:

– Аль, забыли? Мы-то целы! Мы-то тут!

Вспугнутые голуби сизо-белой рябью трепетали над колокольней, старухи, не попадая от радости в рукава, натягивали сатиновые праздничные кофты. И вместе с ликующим перезвоном по селу прокатилось:

– Новый батюшка приехал!

В этих-то словах и была отставка отца Виталия. С этим-то и не мог он смириться.

...Две недели, как отошла троица. Выбросили из святых углов поникшие ветки, вымели затоптанную траву, а отставной поп все пил и пил от непрощенной обиды.

Как ни журила его церковная сторожиха, как ни срамила на людях бабка Аглая, все равно ранним утром отец Виталий просыпался в церковных лопухах.

И теперь, обращаясь к мудрой и глубокой синеве, он допытывался:

– Где же логика?

Небеса молчали, поглотив этот вопрос, как неисчислимое множество других.

Над батюшкой треснуло, шарахнулось, и молодой голос произнес:

– Эх, батя, чуть тебе на голову не наступил. Извини!

Рослый солдат оправдывался, перемахнув через забор.

– Смотреть надо! – счел долгом укорить священник, но, увидав, кто перед ним, простер руки и возопил – Митя! Митюша приехал! Здравствуй, сосед.

– Здравия желаю, отец Виталий.

– На побывку?

– В краткосрочный. Вчера вечером прибыл.

Поп суетливо поерзал, понатужился и сел, прислонясь к забору. Божий свет вместе с церковью, липами и облаками клонило набок, а высокий плечистый парень в солдатской форме удерживал в равновесии небосвод.

– Какой ты великолепный, Митя! Ну, прямо, Победоносец! восхитился отец Виталий и, стыдясь своего вида, нашарил в траве нечто круглое, нахлобучил на седые вихры, сказал: – Пью соответственно. До положения риз. – Батюшка сморкнулся, поскреб распатланную бороду и пожаловался: – Обидели меня!

– Кто, Советская власть?

– Ну, что ты! Владыка обидел. Епископ наш. Другого священника прислал, а меня – вон! А я тут за свой век, сам знаешь, все село и венчал, и крестил.

– У-у-ух, вы, крестители! – зло пробурчал парень и присел рядом с батюшкой на траву.

Рядовой Быстров был знаком с отцом Виталием со дня своего крещения и с того же дня отрицательно относился к религии.

Когда батюшка, нарекая младенца Дмитрием, обмакнул его в холодную купель, тот так орал, что отец Виталий, будучи по обыкновению навеселе, заметил:

– Громогласный младенчик. Посмотрите, отец диакон, небось, на иконах позолота потрескалась.

Позолота выдержала, но крепко досталось самому священнослужителю. Новоявленный христианин брыкался и колотил его ногами в живот.

Все последующие годы отец Виталий и Дмитрий Быстров прожили в соседстве, разделенные плетнем на огороде и Митькиным безбожием. Но это не мешало их добрым отношениям.

Еще до ухода в армию Дмитрий говорил:

– Антирелигиозный ты поп, отец Виталий. Призываешь верующих в царство небесное, а сам, видно, туда попасть не собираешься.

– Куда мне, Митя! В рай таких не пускают. Да там праведникам одну дождевую воду пить дают, – усмехался батюшка. – Грешен я перед богом.

Сейчас солдат огорченно корил соседа:

– Не удержался на святом месте! Допьянствовался, что в разнос пошел.

– Кто же предполагал, Митя, что так обернется? Мечтал, как всегда, отосплюсь, опохмелюсь и отслужу. Так на тебе, другой явился. Красивый, неженатый! Девки и бабы идут на него смотреть, как в кино! Знал владыка Захарий, знал старый дьявол, кого вместо меня прислать.

Дмитрий в удивлении проговорил:

– Я-то думал, что молодых попов не бывает. Если уж "батюшка", то непременно пожилой. И тоже батюшкой величают?

– А как же! Отец Гавриил.

– Ого! Про него Пушкин написал "Гаврилиаду"!

– То про архангела Гавриила, который непорочную деву Марию соблазнил. Мы эту поэму в семинарии наизусть учили.

– По программе?

Отец Василий закатился смехом.

– Ой, Митя! Тайком читали! Промеж себя. Безбожный народ, семинаристы, прости господи. Есть что вспомнить!

– А этот архангел тоже из семинарии?

– Тоже. Но он в сельских попах не засидится, далеко пойдет. При посвящении в сан принял обет безбрачия. Обещался богу всю жизнь безгрешным монахом прожить, не жениться и женщин не касаться. Коли нарушит обещание, его постигнет божья кара.

– Больно ваш брат боится божьей кары! А водку он пьет?

– Рано ему, молод. Все в свое время! Только ангелы с неба не просят хлеба, а люди – все человеки, все ходим по грешной земле.

– Вот, вот! Но ходили бы вы, отцы святые, где-нибудь подальше.

– Что ж ты-то сюда пришел?

– Хочу отколотить отца Гавриила.

– Шутишь!

– Шучу. – Парень вздохнул. – А дал бы я ему с удовольствием. Ну, и дал бы! – Дмитрий выдернул с корнем лопушиный куст и разорвал на шматки. – Вчера приехал, побежал к Ольгушке, и мне докладывают: "К вечерне ушла". Каково? Школу окончила, астрономию проходила, учила, что никакого бога на небе нет, а теперь поверила, божественная стала! Сам сейчас посмотрю, как она с Нюркой молиться придет. Все эта, рыжая, Ольгу сбивает. При тебе, отец Виталий, лучше было. Спокойней. Девчата не ходили на тебя смотреть.

Отец Виталий ухватился за сочувствие:

– Верно, Митя! При мне ни одной девицы в церкви не было. Зачем она им? Зачем им бог? Я не смущал их души, я не обещал им царства небесного. К чему? Им на земле жить да радоваться, а до неба они и сами достанут. Я верю, что поступал правильно и меня за это – вон! Где же логика?

– Нету логики. И работы среди населения нету. В райком комсомола пойду! Что они спят там, что ли? Молодые девчата к вечерне идут, как при капитализме.

– Все ж таки, Митя, существует свобода вероисповедания, справедливости ради заметил поп.

– Ну и что ж свобода? А работа с людьми где? У нас в роте был один отсталый, в бога верил, крестик носил.

– И как с ним?

– Перевоспитали! – Дмитрий погрозил остатками лопуха: – Доберусь и я до этих, до божественных.

Отец Виталий вступился:

– По глупости, по девичьему любопытству и сходила в церковь разок. Эко дело! Что она тебе сказала?

– Я ее и не видел. Она Нюрку за мной потом два раза присылала, я и не вышел. Назло ей в совхозный клуб на танцы ушел.

– Доброе слово – это великое дело. Поговорил бы с девушкой. Христианство, если хочешь знать, держится на добрых словах.

– О, вы мастаки на это! – проговорил Дмитрий, отчаянно жалея, что не встретился вчера с Ольгой и, успокаивая свою совесть, изрек: – Мужчине положено иметь стойкий характер!

– Теория! – многоопытно опроверг отец Виталий.

Детский голосишко зазвенел в воздухе, девочка лет пяти в красном платьице вбежала во двор. Две старухи вошли за нею следом, встали перед папертью, перед Иисусом, девочку поставили между собою, учили креститься. Она смеялась, сбивалась и путалась, как в неразученной, непонятной игре. Наставницы ее отшлепали. Ребенок заплакал. Дмитрий вскочил.

– Эй, божьи одуванчики! – закричал он старухам. – Себе расшибите лбы, а ребенка не отравляйте! Слышите?

Старухи оторопели, застыли в испуге, но, разглядев отца Виталия, подняли гомон. В калитке показалась еще вереница молельщиц во главе с бабкой Аглаей. Та с ходу вступила в перебранку, налетела на старого попа:

– Ирод, пьяница, не погань храм божий! Чтобы ноги твоей здесь не было!

Аглая трясла палкой, тряслась сама, и отцу Виталию казалось, что эта старая злыдня, замолившаяся дотла, рассыплется от собственного крика черной пылью.

– Мир праху твоему, святая женщина, – невольно пожелал он.

– Чего, чего? – не поняла бабка.

– Он сказал, чтоб ты сдохла! – перевел Дмитрий.

Старуха замахнулась на "переводчика" клюкой и, возможно, огрела бы, но в этот момент на дорожке появился отец Гавриил в плотном кольце своих прихожанок.

Молодой священник, благословляя на обе стороны, шел понуро и безвольно, как на невидимом поводу.

Среди его поклонниц отец Виталий увидел Клавку, известную на селе обольстительницу, жадную на деньги и щедрую на ласки. Много лет уж она состояла в церковном активе, а с приездом нового батюшки ее благочестие возросло.

Широкая дубовая пасть двери медленно всасывала пастыря и все скопище богомолок. Клавка отстала, подтягивала чулок. Отец Виталий кликнул:

– Клавдия, побойся бога! Не искушай молодого иерея. Он монашество принял.

Застегивая резинку, Клавка похвастала:

– Уж искусила, батюшка! – перекрестилась, будто веером махнула, и юркнула в храм.

Старый батюшка плюнул, чуть было не выругался, но примирительно сказал:

– Блудница Магдалина тоже обратилась к жениху небесному, ноги ему омыла и сделалась святой.

– А девчата не пришли! – ликовал Дмитрий. – Пойдем, батя, отсюда. Но с Ольгой я категорически сегодня поговорю. Или я, или жених небесный. Подумаешь, туда же, в Магдалины пробивается!

Дома на удивление старушке-родственнице, что вела хозяйство, отец Виталий не стал опохмеляться, а умылся, причесался и сел у окна. В душе его было светло и покойно, будто сильная рука стерла обиду и хмарь.

С грядок тянуло зацветающими лакфиолиями и терпкой свежестью напоенной земли. Вдоль забора, обсыпав кусты белыми звездочками, цвел жасмин. Густой аромат, казалось, прозрачным медовым облаком висел над огородом.

Батюшка причмокнул, потянул носом и задумался о тщетности духовной суеты.

– Ну не поп, и не надо! Не все же попами работают! – умиротворенно размышлял он. Но ему помешали.

Створка окна хлопнула, и две сероглазые девичьи головы вынырнули из-за подоконника.

Обе были в голубых платочках, у одной вились рыжие прядки, у другой – льняные.

– Батюшка Виталий, мы по секрету, – шепотом сообщила рыженькая. Беленькая покраснела, сосредоточенно разглядывая наличник.

Отец Виталий при виде юных взволнованных лиц, обращенных к нему, почувствовал, как с души слетают остатки черствой, колючей шелухи. Он улыбнулся и спросил:

– Какая беда привела вас, девицы?

– Это ее! – толкнула рыженькая подругу. – Как пишется молитва за упокой?

– А кто умер?

– Нет, нет, он живой! – прошелестела беленькая, и две слезинки выпрыгнули на пунцовые щеки. Румянец был так горяч, что слезы мгновенно высохли и глянцево блестели две полоски от них.

– О чем же плакать?

– Не любит ее! – выпалила рыженькая и с досадой сказала: – Какой же вы непонятливый, батюшка! Если парень любил, а потом уже не любит и с другими гуляет, то надо в церковь подать записку, поминание, отслужить по нем за упокой. Тогда он станет сохнуть, сохнуть, изведется весь, исстрадается и вернется назад.

– Вы хотите обмануть бога, чтобы он с живым расправился, как с покойником? Ну, что ж, если это помогает в любви, то можно и написать. Однако, девушки, поминать живого за упокой – это грех великий! Господь прогневается, не ровен час, и покарает. Накличете беду, парень и вправду помрет.

Беленькую будто умыли страхом, побледнела, губы задрожали, взгляд метался, как полет бабочки.

– Не надо, не надо! – шептала она. Но рыженькая отвергла опасения:

– Не покарает! Бог знает, что это нарочно. Еще моя бабушка поминала за упокой дедушку, когда он хотел венчаться с другой. Вернулся, как миленький, приполз на коленках. Как надо писать?

– Что ж, пишите так: "помяни, господи, за упокой раба твоего такого то". Имя как?

– Митька! – фыркнула рыженькая.

– Значит за упокой раба твоего Дмитрия, – поучал батюшка, беря грех на душу.

Беленькая, всхлипнув, как ребенок, уставший от слез, подняла на священника глаза, полные сострадания ко всему человечеству, и усомнилась:

– А как же без фамилии? Вдруг начнет сохнуть, да не тот.

– Да, действительно, – почесал батюшка затылок, боясь расхохотаться, – может выйти недоразумение. Всевышнему известно, о ком речь, но для ясности надо бы указать. И приметы тоже!

– Быстров, солдат! – выпалила рыженькая. – Белобрысый, курносый, кошачьи глаза. Страсть одна, глядеть не на что.

Батюшка вытаращился, крякнул, открыл и закрыл рот.

– Неправда! – трепещущим голоском отстаивала беленькая. – Он симпатичный! И глаза у него голубые в крапинку.

– Прямо, красавец! – показала рыженькая язык подруге. – Было бы на кого слезы тратить! Танцевал всю ночь с лошадиными фельдшерицами, а Ольга ревела по нем. Батюшка Виталий, как написать, чтобы изменщика сильнее скрючило, чтобы он наполовину усох?

– Не надо, не надо! – запротестовала беленькая. – Пусть только немножечко посохнет, а потом я его прощу.

Сероглазая, тоненькая, со взглядом ясным и трепетным, она напоминала березку, что стоит на пригорке, укрывшись кусочком неба вместо платка.

– Никому не говорите, – жалобно попросила, – никому, никому!

Рыжая знающе постращала:

– Грех рассказывать, батюшка! Это тайна исповеди!

Отец Виталий побожился и клятвенно осенил себя широким крестом.

Голубые платочки вспорхнули, замелькали возле изгороди, покружили у жасмина, будто два больших голубых мотылька, покачались над душистым созвездием и пропали.

Отставной поп щурился, посмеивался и гадал: огласит или не огласит такое подробное поминание молодой священник? Он бы, отец Виталий, непременно огласил! Для смеха. Бабки бы лишний раз отругали – не привыкать!

...Весть о том, что помер Митька Быстров и его поминали в церкви, разлетелась со скоростью радиоволны. Калитка Быстровых хлопала равномерно, как исправный автоматический механизм, впуская и выпуская ошалелых посетителей.

Митькина мать, дородная женщина, на которую всю жизнь были тесны жакетки и блузки, высунувшись из окна, негодовала:

– Голову оторву той свистушке, что это придумала! Разве так привораживают? Нужно лучину жечь и в трубу выкликать! А то взяли моду – отпевать живьем.

Митька, злой, как стручковый перец, чистил на крыльце сапоги и лично принимал соболезнования семье покойного. Сапожная щетка смертоносным оружием мелькала в его руках.

Опровержение ударило молнией и свалилось на головы верующих раньше, чем они из церкви разошлись по домам.

– Быстров Митрий живой и здоровый!

Прихожане обескураженно разводили руками, топтались на паперти, ахали, охали, жалели молодого попа:

– Либо не здоров на голову, либо замечтался. То-то я слушаю несуразное он читает!

– Слыхано ли обращаться к богу по фамилии? Бог по кличкам и то всех знает. Перед ним нет ни чинов, ни фамилий!

– Ах, какой стыд!

– Смехота, мать моя. Тьфу!

– Помру, бабоньки, не верьте, коли отец Гавриил станет отпевать!

Солнце задержалось на закате на краю неба, ухватилось лучами за красноватые стволы берез, подсматривало и смеялось золотым глазом.

Отца Виталия еле добудились. Спросонья и спохмелья он никак не мог уразуметь, что от него хотят члены церковного совета – три сухоньких старичка, как три комарика, в парусиновых сюртучках.

– Новый батюшка уехал. Совсем. От позора, от смеха сбежал. Остались мы опять, яко сироты. Клавдия-блудница виновата! Таращила на отца Гавриила свои бесстыжие зенки, он и сбился. Опомнился, когда до конца прочитал... "Димитрия Быстрова, воина"... Тот и не думал богу душу отдавать!

– Вы, отец Виталий, вступайте на свое место завтра, а мы пошлем прошение преосвященному, чтобы вас опять восстановили. Не расстрига же вы! Сана с вас никто не сымал, вот и правьте.

– Только уж воздержитесь от возлияний, хотя бы временно. Возможно, владыка кого пришлет из епархии для проверки, либо сам явится. Мы-то вас не выдадим, но все же таки...

– Капли в рот не возьму! – заверил батюшка. – Только какой уж я поп? Без меня обойдетесь, в отставку подаю. Ради того лишь взойду на амвон, дабы молебен во здравие отслужить! – и пропел басом. Димитрию многие лета-а-а-а!

Комарики позудели и улетели, а тот, кому воспевалось многолетие, злым демоном возник у окна.

– Слыхал, старик, какую штуку отмочили? – спросил он сквозь зубы. – Узнаю кто – убью!

Батюшка хихикнул.

– Ты что-нибудь знаешь?

– Откуда! – отец Виталий невинно пожал плечами и вздохнул: – Чего она ни сделает ради твоей любви! Землетрясение накличет, по горячим углям босиком пройдет, ледяную речку переплывет.

– А-а! – парень улыбнулся, и зыбкой тенью с его лица скатилась вся злость. Глаза теплели изнутри, нагревались голубые донышки, и в них плавились, светлея, желтые пятнышки, как золотая пыль.

Солдат уходил через огород, через грядки, и за ним еле поспевала цепочка следов на рыхлой земле.