Текст книги "Прихоти любви"

Автор книги: Евгения Марлитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Евгения Марлитт
Прихоти любви

© Моисеева Т., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава 1

Во дворе поместья Герольдгоф Альтенштейн пышно расцвели сирень и боярышник. Струи фонтана весело искрились под горячими лучами майского солнца и с шумом падали в каменную чашу. На крышах конюшен и сараев громко чирикали воробьи. Казалось, все цвело и благоухало сильнее, чем обычно, радуясь весне. Тут невозможно было встретить какой-нибудь моли или пауков, засевших по углам в старинных шкафах и сундуках. Хоть дом и выглядел полузаброшенным, почти как во время войны: голые стены и масса вещей, валявшихся как попало на полу в столовой.

Все скопленное и сбереженное заботливыми хозяевами – белье, посуда, серебро, охотничьи принадлежности – все притащили сюда, чтобы затем это добро растащили.

Как оскорбительно звучал среди старинной мебели и книг голос чиновника, однообразно выкрикивавшего: «Лот первый, лот второй…» Казалось удивительным, что при звуках грубого голоса человека, уверенного в своем праве распоряжаться чужим добром, никто из рыцарей, погребенных в склепе под каменными сводами часовни, не пробудился от векового сна и не вошел в столовую, чтобы сокрушить хама – ведь это они в былые времена так смело сражались за сохранение нажитого или награбленного добра.

Но у последнего владельца поместья Герольдгоф, на глазах которого разворовывалось его семейное достояние, кровь в жилах уже поостыла. Это был молодой человек с благородной, красивой наружностью, с лицом, одухотворенным мыслью. Сейчас он сидел в отдаленной комнате. Стояла тишина, лишь лиловые и белые цветы высокой сирени ударялись при дуновении ветра о стекла плотно закрытого окна, да издалека долетали слабые звуки аукционного торга.

Господин Герольд фон Альтенштейн застыл за великодушно оставленным ему простым сосновым столом. Но ему, видимо, было не важно, на каком столе лежит его рукопись. Внешний мир не существовал для него, когда, погруженный в свои мысли, он покрывал страницы строчками мелких, разбегающихся букв. Взгляд его прояснялся, только когда цветущая сирень кивала ему в окно.

В комнате, прижавшись к окну, сидела еще маленькая белокурая девочка. Ребенок тоже был занят – своими игрушками, как отец рукописью. Малютка собрала в угол все, что принадлежало ей лично. Красивый расписной чайный кукольный сервиз был прислан доброй герцогиней; кукол со шлейфами она получала ко дню рождения или к Рождеству в длинных ящиках, на которых рукой тети Клодины было написано: «Маленькой Эльзе фон Герольд». Отец всегда читал ей эту надпись. Девочка сидела, окруженная своими богатствами, и пугливо поглядывала на дверь, через которую «злые люди» унесли последние картины и большие красивые часы.

Она успокоительно похлопывала ручонкой спеленатую куколку, лежавшую у нее на коленях, стараясь не шуметь, потому что папа всегда делал испуганное лицо, если она мешала ему писать. Она не вскрикнула, даже когда неожиданно раскрылась дверь, – только кукла полетела с колен на пол, а сама девочка вскочила, быстро перебирая ножками, подбежала к двери и с засиявшим личиком подняла ручонки к вошедшей даме.

Ах, она приехала, прекрасная тетя Клодина, которую девочка любила в тысячу раз больше, чем фрейлейн Дюваль, гувернантку, постоянно говорившую всем: «Что за бедный дом, совсем не для Клары Дюваль». И она ушла, и была невежлива и неприветлива с папой, а малютка всегда вытирала щечки после холодных, противных поцелуев фрейлейн Дюваль.

Теперь девочку подняли прелестные руки, и тетя нежно поцеловала ее. Потом она, тихо шурша темным платьем из тяжелого шелка, подошла к писавшему и положила руку ему на плечо.

– Иоахим, – позвала она нежно и, нагнувшись, заглянула в его лицо. Он вздрогнул и с живостью встал со стула.

– Клодина! – воскликнул он с видимым испугом. – Сестренка, ты не должна была приезжать сюда… Смотри – я легко переношу это, не обращаю внимания, но как должна страдать ты, видя, как разоряется все, что ты любила. Бедное, бедное дитя, как больно мне смотреть на твои заплаканные глазки!

– Всего несколько слезинок, Иоахим, – сказала она с улыбкой, но в голосе ее звучало горе. – В слезах моих виновата вороная, возившая почту. Представь себе, верное животное узнало меня, когда я проходила мимо.

– Да, наш добрый Петр ушел, тетя, – сказала маленькая Эльза. – Он больше не придет, и кареты тоже нет, а папа должен идти пешком в Совиный дом.

– Он не должен идти – я приехала в экипаже, – утешила ее тетя Клодина. – Я не буду раздеваться, Иоахим.

– Я и не могу просить тебя об этом в чужом доме. Мне даже нечего предложить тебе, чтобы освежиться. Кухарка в последний раз сварила нам к обеду суп и ушла на новое место. Ты получишь здесь одни неприятности, которых могла избежать, и не скоро отделаешься от тяжелых впечатлений, когда вернешься ко двору.

Она решительно качнула красивой головкой:

– Я не вернусь ко двору, а останусь с тобой.

Герольд вздрогнул.

– Как со мной? Ты хочешь разделить со мной мой нищенский хлеб? Никогда, Клодина, никогда! – Он отстранил ее рукой. – Наша прекрасная лебедь, радость стольких людей, станет томиться в Совином гнезде? Не считаешь ли ты меня безжалостным человеком, если решила, что я соглашусь на это? Я охотно, с облегченным сердцем иду в твой дом, который ты мне великодушно предложила в качестве убежища; он примет меня гостеприимно и радушно, потому что у меня есть дело, которое придает вкус сухому хлебу и золотит старые стены. Но ты, ты…

– Я предвидела твои возражения и потому действовала одна, – твердо сказала Клодина и посмотрела ему в лицо своими красивыми глазами, опушенными длинными ресницами. – Я хорошо знаю, что не нужна тебе, нетребовательному отшельнику. Но что будет с маленькой Эльзой?

Иоахим испуганно взглянул на девочку, надевавшую войлочный плащ, который носят тюрингские крестьянки.

– Ведь там живет фрейлейн Линденмейер, – произнес он нерешительно.

– Горничная нашей бабушки всегда была хорошим, преданным и верным человеком, но теперь она слаба и стара, и мы никак не можем поручить ей смотреть за ребенком. Какое воспитание может дать девочке добрая мечтательная старушка? Ты подумал об этом? – продолжала она с грустной улыбкой. – Нет, дай мне исправить свою вину! Я не должна была ехать к ее высочеству, следовало сразу отклонить предложение фрейлины и остаться с тобой, чтобы удержать, что еще возможно… И тогда уже плохи были дела в Герольдгофе.

– А брат твой по глупости привез из Испании избалованную жену, которая только страдала от германского климата, пока ангел освобождения не унес ее от земных бедствий, не так ли, Клодина? – с мучительной горечью добавил он. – К тому же брат был плохим хозяином, бесполезным человеком. Он изучал травы и цветы под микроскопом, воспевал их красоту и забывал, что прежде всего они должны служить хорошим кормом. Конечно, все это правда! В худшие руки, чем мои, не могло попасть уже и так расстроенное имение, но чем я виноват, что во мне не оказалось ни капли крестьянской крови, всегда уживавшейся с благородной кровью моих предков? Земледелием и скотоводством создавалось богатство Герольдов, теперь утраченное, и я должен стыдиться перед последним работником, который в поте лица обрабатывает свой клочок земли. Я ничего не беру с собой, кроме пера и горсти мелочи, чтобы прокормить себя и дочь до тех пор, пока будут изданы мои рукописи. Поэтому я работаю с лихорадочной поспешностью.

Он остановился, с горькой улыбкой подошел к девушке и положил ей руки на плечи.

– Видишь ли, дитя, дорогая моя сестрица, мы теперь с тобой перелетные птицы! Уже детьми мы инстинктивно избрали себе разные пути: я – мечтатель, задумчивый звездочет, ты – соловей со звонким серебристым голосом, предмет всеобщего поклонения, вызывала восхищение и поступками, и наружностью… А теперь ты приходишь ко мне, рассеянному человеку, живущему своими книгами, и хочешь забиться в Совиный дом… – Он энергично покачал головой: – Не подходи даже к старому дому, Клодина, поезжай обратно к себе. У меня онемели ноги от сидения в этом углу, куда я спрятался от людского шума, переход в Совиный дом будет мне полезен, а мою дочку понесет верный старый Фридрих, если ножки ее устанут. Теперь до свидания, Клодина!

Герольд протянул руки, чтобы на прощание обнять сестру, но она отклонилась.

– Кто сказал тебе, что я могу вернуться? – серьезно спросила она. – Я попросила отпуск, и мне его дали. Моя дорогая старая герцогиня поняла меня, и, не задавая никаких вопросов, она знает, в чем дело. Так будь и ты скромен, Иоахим, – густая краска залила ее лицо, – и пойми, что, кроме желания быть с тобой, есть и другая, скрытая причина моего возвращения… Хочешь принять меня с замкнутыми устами, но с сердцем, полным любви?

Он молча притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Клодина глубоко вздохнула.

– Конечно, у нас будут скудные средства, но это еще не нищета, – добавила она с кроткой улыбкой. – Ее высочество настояла на том, чтобы я продолжала получать свое содержание, а бабушкин капитал также даст некоторую сумму. Голодать нам не придется, и тебе не следует так лихорадочно работать, я этого не допущу. Ты должен окончить свое прекрасное произведение с наслаждением и в полном спокойствии… Ну, а теперь давай собираться!

Она обвела глазами пустую комнату и остановила взгляд на сундуке.

– Да, это все, что я имею право взять с собой, – сказал Иоахим, следя за ее взглядом. – Немного более того, что нужно было последнему отпрыску рода Герольдов при появлении на свет, – только самая необходимая одежда. Но нет, что за черная неблагодарность! – Он ударил себя ладонью по лбу, и глаза его засияли.

– Послушай, Клодина, как это удивительно! Подумай, не знаешь ли ты такого друга нашего дома, который мог, недолго думая, уплатить две тысячи талеров? Как я ни ломаю себе голову, не могу вспомнить никого решительно. Вчера ставят в комнате рядом несколько ящиков и говорят, что они принадлежат мне по всем правам, потому что поверенный возвратил их с аукциона мне, бедному Иову. Я, кажется, расхохотался прямо в лицо носильщикам. Они ушли, и более никто уже не отнимал у меня мою маленькую библиотеку, а ведь я чуть было не заплакал, когда грубые руки кидали в бельевые корзины том за томом дорогих товарищей моего одиночества – мои книги. Тот, кто возвратил их мне, должен был знать, что дает мне твердую опору для странствования по пустыне… да будет благословен этот благородный незнакомец с золотым сердцем! Не правда ли, и ты не знаешь, Клодина? Ну не думай больше об этом, мы оба не решим загадки.

Он вложил рукопись в папку, а Клодина начала укладывать в корзину игрушки с усердной помощью маленькой Эльзы. Через десять минут Герольд фон Альтенштейн покинул свое последнее убежище и вышел вместе с сестрой и дочерью. Нельзя было найти более красивую пару, чем эти брат и сестра, спешившие вон из своего родового гнезда, в которое влетали теперь чужие златоперые птицы.

Имение было куплено неизвестным лицом за очень крупную сумму.

Глава 2

На лестнице они встретили даму, вышедшую из аукционного зала. Бормоча что-то себе под нос, она озабоченно приподнимала подол коричневого платья, потому что на ступеньках лежала густая пыль. Краска испуга залила ее лицо, когда она подняла глаза и увидела перед собой брата и сестру.

– Ах, извините! – сказала она низким грубоватым голосом, отступая назад. – Я загородила дорогу.

Герольд взглянул на нее, как будто хотел сказать: «Неужели я должен испить и эту чашу?», но сдержался и ответил с вежливым поклоном:

– Дорога из этого дома слишком широко открыта для нас, и минутная задержка не имеет значения.

– Какая ужасная, возмутительная пыль на лестнице! – заговорила дама, не обращая внимания на его ответ и отряхивая юбку. – Я никогда не хожу на аукционы, потому что там приходится возиться в старой пыли, но Лотарь не давал мне покоя, писал дважды, и я принуждена была поехать, чтобы выручить серебряную посуду. Он удивится, до какой большой суммы я дошла.

Говоря это, она то бледнела, то краснела, не отрывая глаз от своего платья.

– В память бабушки я очень благодарна, Беата, твоему брату за покупку серебра, которое она очень любила, – сказала Клодина.

– Мог ли он поступить иначе? Ведь другая половина этой посуды принадлежит нам, не можем же мы допустить, чтобы наш герб украшал стол первого попавшегося мещанина? – возразила дама, пожав плечами. – Но не тебе ли следовало, в память своей бабушки, спасти серебро? Если я не ошибаюсь, она лично тебе завещала несколько тысяч талеров.

– Да, на черный день, как сказано в завещании. Моя практичная бабушка первая осудила бы меня, если бы я это сделала и поставила в моем шкафу серебро, не имея хлеба.

– Не имея хлеба? Ты, Клодина? Ты, гордая, избалованная придворная дама?

– Была ли я горда когда-либо? – покачала головой фрейлина с прелестной улыбкой. – Что до баловства, так, конечно, при дворе работать не учатся.

– Ты и раньше не умела работать! – воскликнула дама. – То есть… – хотела она поправиться, но остановилась.

– Продолжай, ты права, – спокойно отвечала Клодина. – Той работе, о которой ты думаешь, не учатся и в институте. Но я попытаюсь сделаться хозяйкой в Совином доме…

– Не хочешь ли ты сказать…

– Что я останусь с Иоахимом? Непременно. Разве ему теперь не вдвое больше нужны любовь и преданность сестры?

Клодина крепче прижалась к брату и нежно взглянула на него. Лицо дамы снова покраснело. Она быстро нагнулась к маленькой Эльзе и хотела погладить ее по щеке, но девочка, сурово и недоверчиво взглянув на нее, недружелюбно оттолкнула ласку.

Герольд не мог удержаться от восклицания:

– Оставьте ребенка!

– Я привыкла к тому, что дети меня не любят, – сказала дама с принужденным резким смехом. – Я хотела сказать, – обратилась она снова к Клодине, – что это тебе будет дорого стоить: достаточно взглянуть на твои руки и светскую элегантность. Много красивых туалетов испортишь ты, прежде чем научишься в простом фартуке готовить у плиты порядочный суп, то есть… – опять поправилась она, боязливо взглянув на опущенные глаза прекрасной фрейлины, – извини меня, я не хотела обидеть тебя, хочу только предложить на первое время одну из моих служанок, прислуга у меня хорошо обучена.

– Это всем известно. Ваша слава хорошей хозяйки далеко распространилась за пределы ваших владений, – сказал Иоахим Герольд не без иронии. – Но мы должны поблагодарить вас. Вы сами поймете, что мы не можем иметь прислугу. Как бы ни исполняла моя сестра предстоящие ей тяжелые обязанности, я буду бесконечно благодарен ей. Она мой добрый ангел и будет им оставаться, даже если и не сумеет приготовить сносный суп.

Движением, полным благородства, он поклонился и вместе с сестрой сошел с лестницы; дама молча последовала за ними, потому что экипаж ждал ее у ворот дома. Тем временем Фридрих, старый кучер, снес сундук и теперь проходил мимо с корзиной, в которой лежали игрушки. Эльза озабоченно посмотрела на фарфоровую посуду, вытянулась, чтобы убедиться, все ли в порядке, и увидела, что одна из ее любимых кукол готова была выпасть. Беата быстро подхватила ее.

– Не трогай мою Лину своими большими руками! – закричала малышка и схватила даму за платье.

– Ах, бедное создание, ты и его хочешь приучить к придворной дрессировке, – засмеялась Беата, когда Клодина испуганно закрыла рукой рот девочки. – Почему нельзя сказать правду? Мои руки действительно велики, комплименты их не уменьшат, их неспособность ко всему изящному тоже сразу видна. Ребенок протестует, как делали это все наши пансионские подруги, я это помню, Клодина. Люди не доверяют мне.

Она неловко сошла с лестницы и позвала свой экипаж. Беата была красиво сложена, но неизящные, угловатые движения, загорелое лицо и гладко причесанные волосы лишали ее женственности.

Фон Герольд, выйдя за ворота, испуганно вздрогнул и с удовольствием снова спрятался бы в самый темный угол. Он ненавидел суету, а здесь, на открытой площадке перед домом, была почти ярмарочная сутолока. Там плюшевую мебель из его гостиной ставили в фургон, тут женщины вытаскивали пуховики; кухонная посуда звенела при укладке. Цены передавались от одного к другому со смехом или бранью, смотря по величине уплаченной суммы.

К счастью, экипаж, в котором приехала Клодина, стоял недалеко от ворот. Они поспешно сели, Фридрих поставил корзину с игрушками на переднее место и захлопнул в последний раз дверцы.

Экипаж быстро покатился мимо дома, над которым сияло голубое майское солнце, мимо опустелых конюшен и стойл, мимо расцветающих клумб и светлых фонтанов, мимо сада, окутанного белым облаком яблоневого цвета. Впереди тянулась прямая шоссейная дорога. По обеим сторонам ее лежали поля и луга, а вдали надвигалась тень леса. Налево поворачивала другая дорога, по которой покатился элегантный экипаж фрейлейн Беаты.

– Еще эта особа должна была огорчить тебя, – сказал Герольд сестре, недружелюбно глядя на удаляющийся экипаж.

– Она не обидела меня, Иоахим. Я ее хорошо знаю и не имею против нее предубеждения, подобно многим, – возразила Клодина. Она держала маленькую Эльзу на коленях и прятала лицо в белокурых локонах девочки, чтобы не видеть покидаемых мест. – Резкость Беаты объясняется ее застенчивостью.

– Ну, тебе не удастся черное сделать белым, дитя мое. Не добра эта Беата, в ней нет ни сердца, ни ума, чему я поклоняюсь в женщине; нет той возвышенности духа, той чарующей душевной прелести, которой так много в тебе и так много было в моей бедной Долорес. Ничего подобного нет в этой варварской женщине.

Светлый зонтик «варварской женщины» еще раз мелькнул между придорожными деревьями и исчез за кустами лесной опушки.

На горе за лесом возвышался некрасивый дом новейшего стиля, со свежей штукатуркой и белыми маркизами.

Вокруг не было ни цветников, ни фонтанов, зато росли на редкость мощные деревья. Огромные липы, настоящие великаны, окружали дом, тонувший в зеленом сумраке; только передний фасад не был в тени, да вокруг голубятни, стоявшей посреди лужайки перед домом, свободно веял майский ветерок и блистало весеннее солнце. Это было имение Герольдов – Нейгауз.

С давних пор все земли обширного Полипенталя и поднимавшиеся по его склонам леса были объединены в одних руках: Герольды фон Альтенштейны безгранично властвовали над судьбой всего живущего в их округе… Позднее, несколько более двухсот лет тому назад, счастливо вернувшийся из кровопролитного похода Бенно фон Герольд разделил имение между двумя своими сыновьями, и от младшего пошла линия Герольдов фон Нейгауз. Долгое время они были беднее старшей линии и потому имели меньше значения, но потом многие из них переженились на богатых наследницах и блестяще отличились в войнах. Их потомки, опираясь на свои подвиги, подымались все выше и выше, и, наконец, последний и красивейший из них женился на принцессе из богатого дома.

Фрейлейн Беата могла так уверенно ехать в своем экипаже, потому что была единственной сестрой этого «последнего и красивейшего» и, несмотря на свою молодость, полновластно управляла всем имением в отсутствие брата. Как и все ее предшественницы, она прекрасно управляла хозяйством: работать самой, рано вставать и вникать во все мелочи обширного хозяйства, поспевать всюду – вот правила, с давних пор принятые на женской половине Нейгауза. Крестьяне рассказывали, что всего несколько лет, как не жужжат всю зиму веретена в доме, а на лужайке перед ним перестали расстилать холсты домашнего изготовления. Это пчелиное прилежание, образцовое ведение молочного хозяйства и порядок в кладовых создали, по убеждению крестьян, все богатства семьи.

Конечно, это было не вполне справедливо – Герольды, последние наследники которых принуждены были навсегда покинуть свое родное гнездо, также всегда имели хороших, трудолюбивых хозяек, там тоже всегда много работали и бережно все хранили. Но их поместье лежало ниже Нейгауза, а в последнее десятилетие часто случались бури в Полипентале. Река выступала из берегов, и вода заливала низко лежащие земли, оставляя поля опустошенными на больших пространствах. Так начался постепенный упадок. При этом удары судьбы падали на человека, соединявшего в себе все добродетели своего древнего рода, отличного хозяина и храброго служаку, но в одном отступавшего от прекрасных традиций предков – полковник Герольд фон Альтенштейн был страстным игроком. Он играл ночи напролет и терял огромные суммы. Подобно тому, как непогода опустошала его поля, этот порок уносил золото, серебро и ценности, собранные целым рядом поколений. Беспорядочная жизнь окончилась дуэлью с товарищем, вызванной ссорой во время игры; полковник мгновенно угас. Все нашли, что он умер вовремя, но ошибались: уже почти нечего было терять.

Печальные глаза прекрасной фрейлины смотрели на побледневшее от работы и недостатка воздуха лицо брата, на которое постепенно возвращалось спокойное выражение. «Мечтатель и звездочет» был вызван уже после катастрофы из Испании и должен был спасти, что возможно. Однако это было ему не по силам, тем более что его молодая жена, нежная андалузка с прекрасными глазами, с ужасом отворачивалась от хозяйственных забот. Он стремился только к тому, чтобы поддержать вокруг угасавшей женщины видимое благополучие, и после того, как «ангел избавления унес ее от земных бедствий», покорно встретил разрушение прежнего благосостояния.

Клодина видела, как глубокий вздох облегчения всколыхнул его грудь. Она посмотрела по направлению его глаз: там, над лесом, виднелись зубцы башни – это был Совиный дом, их убежище.

Как смеялись при дворе, когда Клодина отдавала все свои сбережения, чтобы поддерживать старые стены, завещанные ей бабушкой. Теперь они стали для нее благословением. Она могла покинуть разгоряченную придворную атмосферу и уйти домой, в прохладу и тишину зеленого леса.

«Домой!» – как успокаивающе звучало это слово после тревог и разлада последних месяцев. Брату не придется поселиться в наемной квартире: он остается на земле Герольдов, правда, в самом крайнем уголке обширного поместья. Там, на самой границе владений обеих линий Герольдов, некогда стоял монастырь Вальпургисцилла. Построенный благочестивой, испытавшей много горя прабабушкой старшей линии, он был наполовину разорен во время крестьянских войн, потом Герольды снова завладели монастырскими землями, а меньшая часть с развалинами досталась Нейгаузам. Они никогда не обращали внимания на развалины, не пытались остановить их разрушение, и время и непогода могли беспрепятственно точить их. Только пристройка, где была приемная монахинь, которую пощадил пожар, по необходимости поддерживалась, так как в ней поместили лесного сторожа. Но эти развалины лишь обременяли своих владельцев, а потому они недолго раздумывали, когда дед последнего Герольда фон Альтенштейна предложил обменять их на кусочек плодородной земли.

«Смешная романтическая причуда!» – подумали они, когда Альтенштейн сообщил им, что его жена хотела бы приобрести этот живописный клочок земли. Он записал его на имя жены – бабушки Клодины.

Уже виднелся высокий южный фасад замка, особенно заметно было окно на самом верху башни – заложенное светлым камнем, оно бросалось в глаза на фоне голубого неба.

Бабушка употребила все свои деньги, чтобы предохранить от полного разрушения старый замок. Здесь, в бывшей приемной, превратившейся в уютный вдовий приют, жила она после смерти горячо любимого мужа и занималась разведением цветов на заброшенном монастырском кладбище.

Старый Гейнеман, давнишний садовник Герольдгофа, был ее помощником. Благодаря их трудам давно бесплодная почва стала годной для цветов. Здоровый сын радовал бы садовника не больше, чем этот благодатный кусок земли. Поэтому старик последовал за своей госпожой, когда она удалилась в Совиный дом, и до сих пор жил в нем, по завещанию старушки в качестве кастеляна. Он поправлял каждый камень, грозивший отвалиться, берег всякое семя, занесенное ветром из лесов и полей. «Он, как Цербер, считает каждую травку», – говорила о нем фрейлейн Линденмейер, которая была горничной покойницы. Ей также был обеспечен пожизненный приют в Совином доме. Она занимала лучшую угловую комнату нижнего этажа, где день за днем сидела у окна с вязанием или книжкой и смотрела на убегающую вдаль дорогу…

Старики жили в полном согласии. Они готовили на одном очаге и никогда не ссорились, хотя фрейлейн Линденмейер с возмущением отодвигала подальше свои винные и шоколадные супы от сильно пахнущих кушаний из кислой капусты и лука, которые ел садовник.

Клодина заранее сообщила старикам о своем приезде с братом и с удовольствием увидела поднимавшийся над вершинами деревьев дымок. Фрейлейн Линденмейер, без сомнения, приготовила хороший кофе, чтоб заставить бедного Иова позабыть о последнем картофельном супе. Далеко раздавался голос петуха, который поселился в углу развалин со своими курами, а высоко над дымным покрывалом трубы летали белые голуби Гейнемана, блестя на светлой синеве весеннего неба серебряным оперением.

Шоссе сворачивало направо, и понемногу из лесного мрака выступали украшавшие развалины цветники и лужайки. Среди них стоял небольшой каменный дом, который некогда храбро устоял перед факелами бунтующих крестьян; стены его, потемневшие от дыма, были покрыты свежим цементом. Это, конечно, не был знатный дом, и перья ютившихся в развалинах сов больше шли ему, чем шлейфы придворных дам. Но все же это было уютное гнездо для нетребовательных людей; дом был обвит зеленью, а его окна с новыми стеклами и светлыми веселыми занавесками казались молодыми, ясными глазами на старом лице.

При приближении кареты Гейнеман выбежал на шоссе.

– Как раз в самое прекрасное время, барышня! – сказал он, отворяя дверцы кареты. – Грядки еще полны нарциссов и тюльпанов, и шиповник готов распуститься, а дети бегают по лесу с букетами ландышей.

Стоя с непокрытой головой под лучами уже жаркого солнца, старик стал высаживать приехавших.

– Да, здесь хорошо пахнет, миленькая барышня, – засмеялся он, подняв маленькую Эльзу и держа ее на руках: ребенок с видимым наслаждением вдохнул окружающий воздух. – Куда ни взглянешь, деточка, все благоухает, все цветет.

Да, Бог был милостив к старому Гейнеману! Белоснежные нарциссы и цветы персидской сирени наполняли воздух замечательным ароматом.

– Пойдем к фрейлейн Линденмейер? – спросил он малютку, весело прищурив глаза и широко улыбаясь из-под больших косматых усов. – Вон она стоит со своим лучшим чепцом на голове! Все утро она месила тесто для пирогов и не оставила ни одного целого яйца во всем доме.

Клодина, улыбаясь, прошла через калитку палисадника, где между двумя тисовыми деревьями, стоявшими у входа, виднелись ярко-гранатовые ленты старомодного чепца фрейлейн Линденмейер.

Добрая старая дева всегда являлась в подобных случаях с цитатой из Шиллера или Гёте. Но сегодня губы старушки дрожали от наплыва чувств: прекрасный, благородный человек, составлявший ее гордость, бывший владелец всей округи, искал убежища в Совином доме. А он радостно и спокойно взял дрожащую руку, поднявшую было платок, чтобы вытереть слезы, и тепло пожал ее.

– Я бы хотел знать, понимает ли меня по-прежнему фрейлейн Линденмейер, которая с такой добротой вступалась за меня, когда я был мальчиком, и так успешно употребляла свое влияние на бабушку в мою пользу? – сказал он шутливо и нежно и нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза ее заблестели.

– Э, да, конечно, да! – ответила фрейлейн с некоторым смущением, но с торжественной решительностью. – Колокольная комната приготовлена! Там хорошо, как на небе… Настоящий уголок для поэта! Есть ли чувствительная душа, которая не поняла бы этого?

Он улыбнулся и пожал еще раз ее руку, обводя засветившимися глазами сад. Против южного входа церкви, на одной линии с прежней приемной, на некотором расстоянии от нее, поднималась колокольня. Огонь, непогода и время превратили некогда стройно поднимавшуюся к небу колокольню в развалины. Верхняя часть ее уже разрушилась до колокольной комнаты, когда руки каменщиков остановили действие времени. Умершая владелица соединила дом и башню маленькой пристройкой, устроив внизу помещение для цветов, а наверху – площадку с перилами по обеим сторонам, на которую из башни и из дома вели стеклянные двери. Над всем возвышались окна колокольной комнаты, сохранившей свое название.

Теперь они входили в последнее убежище обедневшего Герольда фон Альтенштейна.

Пока Гейнеман вынимал из экипажа корзину и сундук, остальные шли по направлению к дому. На мгновение Клодина остановилась перед дверью; она наклонилась, как будто для того, чтобы понюхать кисть сирени, но мысли ее улетели далеко.

Три года тому назад она переступила этот порог, чтобы идти в свет, полный блеска и шумных удовольствий. По желанию и просьбе бабушки она стала фрейлиной вдовы-герцогини. И теперь нелегко было ей отказаться от положения, возбуждавшего зависть многих, действительно нелегко…

Задумчивый взгляд Клодины затуманился, губы дрогнули. Она была признанной любимицей своей высокопоставленной госпожи, которая умела оберегать ее от завистливых врагов, и поэтому видела только лучшие стороны придворной жизни. Все теперь осталось позади и более не возвратится. Тоска по старушке, которой она служила, относившейся к ней с глубокой нежностью, охватила сердце Клодины. Жизнь, которой она посвящала себя, тоже будет нелегка. Она должна стать преданной матерью для дочери своего брата и снять с него весь груз заботы о ней. Она, не соприкасавшаяся вовсе с материальными вопросами, решила считать каждую копейку и не пускать нужду в Совиный дом… Но разве могло быть иначе? Она положила руку на сильно бьющееся сердце – быстрый отъезд ее был необходим…

Войдя в комнату своей бабушки, девушка облегченно вздохнула и подумала, что было бы непростительной слабостью потерять присутствие духа здесь, где все говорило о жизни кроткой, но энергичной женщины. Правда, при дворе огромные зеркала и шелковые обои украшали гостиную Клодины, ноги ее утопали в пышных коврах, а постель в соседней комнате стояла под роскошным балдахином за шелковыми занавесями. Но венецианские зеркала отражали также фигуру ее предшественницы, которая спала на той же постели, а после отъезда Клодины они перешли к ее заместительнице.

В комнате же, где теперь она снимала шляпу и тальму, чтобы остаться здесь, все принадлежало ей. Это был ее собственный дом с простой, удобной мебелью, с прадедовским шкафом и бабушкиным буфетом, в котором стояла старинная фарфоровая и оловянная посуда.