Текст книги "Служанка арендатора"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
9.
Вернувшись в комнаты, Маркус заметил следы слез на кротком лице больной, которая старалась скрыться от него за занавесками.
Судья пытался приладить к подставке три или четыре сигары, остатки тех, ради которых лесничему пришлось сегодня идти к еврею-ростовщику с кружевом в кармане.
– Ну, где же изволит находиться длиннобородый господин? – воскликнул судья при входе Маркуса.
– Его не было видно нигде, – ответил помещик, – служанки я тоже не заметил!
Судья, не поднимая глаз, как бы углубившись в свое занятие, буркнул под нос:
– О, она, конечно, занята обедом… и ничего не знает, куда он исчез!
Маркус заметил, что старушка отерла слезы, опять оросившие ее глаза.
Может быть, ей стала известна судьба кружева, которое, вероятно, было дорого, как последняя память прежнего богатства, которое спустил ее расточительный супруг.
Марку ощутил чувство злобы к неисправимому старику и его сигарам, до которых он ни за что не прикоснется.
– Как искусно составлен букет! – произнес он, стараясь изменить печальное настроение больной.
– Еще бы, – заметил судья. – Над ним работали искусные руки! Моя племянница, которая теперь живет у меня, так замечательно рисует цветы, что едва ли кто может сравниться с нею в этом! Она очень утешает нас с женой, и я не жалею о деньгах, истраченных на ее образование. Она не то, что разные другие мнимые таланты, которые много раз заставляли меня выбрасывать деньги за окно на ветер!
– Да, мой добрый муж всегда считал своим долгом покровительствовать тому, кто видел свое призвание в искусстве, и его великодушие не раз бессовестно эксплуатировалось! – заметила больная, бросив на мужа взгляд, полный безграничной любви.
– Это были ошибки молодости, Сусанночка, дурачества, которые я, видит Бог, готов опять проделывать сначала, если бы только мне пришлось бы снова носиться по волнам светской суеты! – оживленно произнес старый судья. – Хорошо нестись по воле этих волн даже с этими ногами, сделавшимися жертвой проклятой „Оленьей рощи“, лежащей, кажется, на пути всех сквозных ветров! Ну, да еще не все кончено, только бы вернулся из Калифорнии мой золотой мальчик…
Он не договорил, заметив, что жена поспешно спрятала лицо в подушку, и без того смотревшая все время куда-то в сторону.
Он в смущении потер подбородок.
– Да, что я хотел сказать…– снова заговорил он. – Ах, да… Когда умер мой братец, незадолго перед тем схоронивший жену, он оставил мне бедное маленькое существо, называвшееся Агнессой! Мой брат никогда не был баловнем счастья, и мне, как опекуну маленькой сироты, немного было хлопот с наследством: у крошки ничего не осталось! Тогда мы, я и Сусанночка, приютили эту милую девочку и полюбили ее, как родную дочь! И мы не раскаивались в этом! Когда же моя бедная жена слегла от своих нервных страданий, мы вполне узнали, какое сокровище была наша Агнесса! Она бросила свое великолепное место во Франкфурте и приехала в эту глушь, чтобы ухаживать за больной теткой!
– Агнесса – ангел! Она жертвует собой для нас! – живо и возбужденно заговорила старушка, будто стараясь воспользоваться случаем представить в ярком свете заслуги девушки. – Она так закабалила себя, что…
– Ну, дружочек, ты преувеличиваешь, – тревожно перебил ее судья. – Конечно, ей у нас не так весело, как в доме генерала фон-Гузек, но…
Бросив взгляд на рабочий столик, стоявший у окна, он прибавил:
– Гм… Шляпы и перчаток нет здесь!… Значит, она опять ушла в лес за цветами, а мне очень хотелось бы познакомить вас с нею!
– Барышня, вероятно, избалована своей предшествующей жизнью! – заметил Маркус с неприязненной улыбкой.
– Избалована, как может быть сама хозяйка дома! – сказал судья. – Вы подумайте только: обеды, вечера, театры, собственная горничная, выезды в великолепных экипажах! – перечислял он по пальцам. – Агнесса очень красива, прекрасно держит себя и чудесно играет на рояле! Боже мой, как это меня мучит! – прервал он сам себя. – В Гельзунгене у меня был инструмент, стоивший тысячу талеров, многие из знаменитых виртуозов, посещавших меня, играли на нем, а теперь он стоит у разбогатевшего фабриканта, и полдюжины его отпрысков бренчат на нем… Я прихожу в отчаяние при этой мысли, но что было делать? Пришлось расстаться с этим дивным инструментом! Хотелось бы мне, чтобы вы услышали эти звуки! Под руками моей племянницы они потрясали душу: я с наслаждением слушал даже ее упражнения! Ах, вы, должно быть, не поклонник музыки? – спохватился судья, заметив насмешливое выражение лица помещика.
– Вы не ошиблись, – откровенно ответил Маркус. – Очень уж много дам, играющих на фортепиано: после каждого обеда, на любом вечере, в заключение открывается это орудие пытки! И я привык браться за шляпу, как только какая-нибудь дама усядется за рояль!
Судья принужденно засмеялся, а его жена возразила с серьезным видом:
– Поверьте, если бы вы услышали игру Агнессы, вам не пришлось бы бегать от инструмента и навязанного вам удовольствия! Наше милое дитя не занимается исключительно музыкой, ее жизненная задача…
– Но, дружок, я уже сказал, что Агнесса также превосходная художница! – быстро и с видом нетерпения прервал ее судья.
– Она превосходно умеет справиться на кухне и в погребе! – продолжала старушка, невзирая на старания мужа остановить ее. Последние слова она даже произнесла возвышенным голосом и с особым ударением.
– Я тебя не понимаю, Сусанночка, – еще более энергично прервал ее старик, лицо которого сильно покраснело. – Что тебе за охота представлять Агнессу, дочь офицера из благородной фамилии Францев, какой-то замарашкой? Мне было бы жаль денег, если бы в этом заключались ее заслуги!… Кстати, господин Маркус, – резко переменил он разговор, – вы долго думаете остаться в „Оленьей роще“?
– Всего несколько дней.
Казалось, старик вздохнул с облегчением, но он опечаленным голосом, нахмурив лоб, повторил в раздумье: „несколько дней…“ Гм… мы, вероятно, не будем иметь удовольствие видеть вас еще раз у себя. А я не могу возвратить вам визита по милости изменивших мне ног, поэтому я воспользуюсь случаем лично попросить вас о том, о чем я вам писал уже в письме… Короче говоря, в каком положении вопрос о железной дороге? Вы теперь сами могли видеть, в каком состоянии постройки на мызе! Тут никакие заплаты уже не помогут! Особенно эта старая будка, в которой мы живем – при каждом порыве ветра она трещит по всем швам. Стоит локомотиву пронестись мимо нее один раз, она совсем рухнет: это также верно, как дважды два – четыре!
– Тогда лучше снести ее заранее!
– Милостивый государь, – вскричал судья, вскакивая с места с таким видом, словно желал схватить за горло человека, который так равнодушно говорил об этом, а больная, вскрикнув от ужаса, подняла руки. – Милостивый государь, говоря другими словами, это значит, что вы хотите выбросить нас на улицу?!
Желая успокоить старушку, Маркус взял ее руку и слегка пожал.
– Можно ли так пугаться, сударыня! – произнес он. – Неужели этот дом, готовый ежеминутно разрушиться, так дорог вам, что вы не хотите видеть на его месте другой, прочный и более удобный?… Я заново перестраиваю и мельницу, потому что не желаю, чтобы мой арендатор был погребен под ее развалинами! А здесь возвести новое здание еще легче и скорее, чем на воде!… Я обещаю вам, что это будет красивый и удобный дом с просторными светлыми комнатами, верандой и крепкими ставнями. Мы отодвинем его шагов на тридцать от неудобного соседства рельс, конюшни перенесем на северную сторону, а двор устроим позади построек, для чего придется снести часть сосновой рощи. На время перестройки я попрошу вас расположиться в господском доме усадьбы, где половина верхнего этажа будет предоставлена в ваше полное расположение.
Ласково взглянув на больную, Маркус прибавил:
– Мне кажется, вам будет удобно и приятно в комнатах вашей покойной приятельницы. Потом вы возвратитесь на мызу, что будет, надеюсь, не позже начала мая будущего года… Скажите, вы согласны?
Старушка от слез не могла выговорить ни слова и молча пыталась притянуть к губам его руку, но молодой человек не допустил этого.
– Нет, нет, не благодарите меня! – вскричал он, покраснев от смущения. – Примите это, как последний привет, который шлет вам покойница из другого мира!
Судья онемел от удивления, и, казалось, тоже готов был схватить руку молодого владельца усадьбы в порыве благодарности. Но, при последних словах Маркуса он остановился, опустив руку, и на его хитром лице появилось выражение, ясно говорившее, что он начинает понимать, что за этим невероятным великодушием скрывается „нечто другое“…
Судья был из породы тех нахальных людей, которые верят только самим себе, и никогда не согласятся с тем, что не пользуются почетом и силой.
– Да, наша дорогая приятельница прекрасно умела ценить то, что мы для нее делали, – произнес он важно и с холодным спокойствием. – Мы всегда, даже живя вдалеке, принимали участие в ее радостях и горе. Потом, переселяясь в „Оленью рощу“, охотно делили с нею ее печальное одиночество. Сколько раз я, несмотря на ветер и непогоду, бежал к ней, чтобы игрой в шахматы сократить ей скучные зимние вечера! Заметьте при этом, сударь, что я не питаю страсти к шахматной игле, совсем напротив!… Но охотно приносишь жертвы женщине, умеющей так ценить самоотверженную преданность, как это умела дорогая покойница! – с пафосом закончил он.
– Она сделала для нас больше, чем вся толпа друзей, теснившихся в нашей столовой и у игорных столов! – робко заметила дрожащим голосом старушка.
– Не огорчайся, дружок: эти люди не стоят того, чтобы вспоминать о них! И ты права относительно Клотильды: она умела быть признательной и сделала бы для нас больше, если бы мы сами не уклонялись из деликатности! – продолжал плут и пожал плечами. – Но что поделаешь? Видно, так суждено – смерть захватила ее врасплох, а то многое было бы совсем иначе!
Маркус гневно отвернулся от наглого болтуна: подумать только, он довольно недвусмысленно предъявлял свои права на „Оленью рощу“ на основании каких-то мифических жертв, за которые покойная непременно вознаградила бы его, если бы ей не помешала внезапная кончина…
У молодого владельца усадьбы готов был сорваться резкий ответ, но, заметив умоляющий взор больной, со страхом устремленный на него, он преодолел себя и спокойно проговорил:
– Насколько мне известно, тетка всегда считала себя не более как управительницей имением, оставленного ей мужем, поэтому не оставила никакого завещания!
– Да, да, кажется, что так! – пробормотал судья и вдруг как-то съежился в своем кресле. – Я припоминаю, что слыхал нечто подобное от нее самой… Надо отдать вам справедливость, вы не пренебрегли ее многолетней дружбой к нам… Итак, я с величайшей благодарностью принимаю ваше предложение временно переселиться в господский дом… Но что же мне делать со скотом?
Трудно было остаться серьезным при такой смешной напыщенности!
Маркус нагнулся, стараясь застегнуть пуговицу перчатки, и сказал:
– Ну, проходя мимо скотного двора, я видел только одну корову!
– О, это только сейчас, господин Маркус, – возразил старый судья. – Я недавно должен был продать мяснику двух великолепных швейцарских коров – тяжкое испытание для хозяина! Вообще мне не везет в этом отношении: дело идет совсем не так, как нужно! Никто не знает этого лучше меня, но я не имею знающего человека, хотя писал об этом повсюду!… Здешнего я ни за что не возьму – они ни к черту не годятся! Я предлагал прекрасное вознаграждение, но никто не хочет ехать в такую глушь!
– Позвольте мне попытаться найти человека: может быть, я буду счастливее вас! – сказал помещик. – Для коровы найдется место в усадьбе, а птицу можно держать на дворе. Когда же окончится постройка, все войдет в свою обычную колею: в стойлах будет помещаться необходимый для хозяйства скот. А для поддержания хозяйства в полном порядке будут наняты люди, иначе мызе грозит полное разорение! Я позабочусь обо всем, причем ввиду жатвы одного работника найму теперь же.
Очевидно, пуговица на перчатке Маркуса никак не поддавалась усилиям, потому что он все не поднимал головы.
– Конечно, нужна также и служанка, сильная крестьянская девушка, способная оказать существенную помощь в хозяйстве. Девушка, работающая теперь на мызе, вероятно, была взята совсем не для этого!
Больная закрыла глаза своей худой рукой, как бы под влиянием внезапной слабости. А судьей овладел такой приступ кашля, что лицо его налилось кровью.
Помещик сгорал от нетерпения узнать что-нибудь о девушке и не хотел упускать удобного момента. Поэтому он сделал вид, что не замечает ни слабости старушки, ни кашля ее мужа.
– Я слышал, что она городская или, может быть, только служила в большом городе? – допытывался он.
– Да, она служила во Франкфурте-на-Майне, – отвечала старушка, снимая руку с лица и перебирая нею одеяло. – Она воспитана не для такой работы, бедняжка, совсем не для такой, и…
– И потому мы будем вам очень благодарны, если вы нам доставите расторопную деревенскую служанку, – прервал ее судья. – Итак, когда же вы думаете начать перестройку, господин Маркус?
– Как только переговорю с архитектором ближайшего города! – ответил помещик, вставая. Лицо его было мрачным, глубокая складка появилась меж его бровей. – Затем немедленно представлю вам план.
– Да благословит вас Бог, вы благородный человек! – вскричала больная в сильном волнении, когда Маркус раскланивался с нею.
Судья настоял на том, чтобы проводить его. Выйдя за дверь, он с таинственным видом остановил его.
– Все это прекрасно и любезно с вашей стороны, что вы хотите для нас сделать, – шепотом произнес он. – И я вам очень благодарен, но не думайте, пожалуйста, что вы чем-нибудь рискуете: все будет заплачено до последнего пфеннига, так что ваши деньги не пропадут, ручаюсь за это! Видите ли, там я не мог ничего сказать: моя жена до сих пор все плачет о сыне, такая глупая!… И если бы он вернулся домой нищим и в лохмотьях, она была бы рада видеть его: все женщины таковы! Но мужчина не должен терять голову в подобных случаях, и я не стану мешать карьере моего сына из-за таких пустяков! Ему показалось тесно в нашей прекрасной Тюрингии, и теперь он уже вроде набоба! Еще год или два, и я обращусь к светлейшему князю с запросом о цене его гельвенденского поместья…
Он прервал себя, заметив через отворенную в кухню дверь кошку, которая уже вскочила не стол и подбиралась к одному из лежавших там голубей.
Сорвав со своего голого черепа шапочку, он бросил ее в плутоватое животное.
– Ах, ты, негодная, пошла вон! – крикнул он и заковылял сам туда.
Прогнав кошку палкой, он затворил дверь кухни, где никого не было: облако пара не клубилось уже над горшком с супом, огонь на очаге, как видно, давно погас.
– Что за беспорядки! – ворчал судья, красный от гнева и напряжения. – Держи хоть десять человек прислуги, все равно, все разойдутся и бросят двери настежь, чтобы кошки угощались тем, за что хозяин платит такие деньги! Еще минута, и мы остались бы без обеда! Глупая девчонка, где она опять пропадает?
„И в самом деле, где она скрывается? “ – думал Маркус, простившись с хозяином и направляясь через двор к саду.
Он хотел вернуться домой тем же путем, каким пришел, и бросил сердитый взгляд на окно мансарды, где по-прежнему развевалась белая занавеска, как белое облачко среди ясной синевы неба. – „Вероятно, она убежала к гувернантке и, может быть, в эту минуту две женские головки исподтишка и с лукавой улыбкой следят за мною… Но это уж слишком – бросить на произвол судьбы скудный обед своих господ, рискуя получить за это строгий выговор единственно из-за того, чтобы не встречаться со мною еще раз…“
В саду так же было тихо и пустынно!
Малиновки щебетали в кустах, через которые недавно пробиралась мнимая дама в белом платье, чтобы срезать нужную для кухни зелень.
Очевидно, здесь никто не проходил с тех пор: по дороге там и сям валялись потерянные ею коренья.
В липовой беседке он смело мог взять в руки и рассмотреть записную тетрадь: кругом не было ни души и никто не увидит его насмешливой улыбки.
Первые страницы маленькой тетрадки были исписаны изящным женским почерком, тем самым, которым было написано под диктовку судьи письмо. Но тут были не стихи, а отрывочные мысли, обнаруживавшие ясный и здравый смысл у писавшей, и свидетельствующие о ее уме и характере.
После того, как она бросила место, чтобы ухаживать за теткой, поэтические излияния часто сменялись аккуратным счетом скудных приходов обедневшего дяди…
Но как мог согласоваться такой решительный образ действий этой дамы с тем, что она до сих пор, как принцесса, не могла обойтись без услуг горничной?…
Маркус сердито мял в руках ни в чем не повинную тетрадь и удивлялся самому себе. Что с ним? Куда девался его душевный покой?…
До сих пор он не испытывал другого чувства, кроме радостного наслаждения жизнью, которая мирно и спокойно протекала за письменным столом в конторе, и в часы отдыха среди разных удовольствий…
Ничто не могло лишить его крепкого молодого сна, ничто не могло нарушить его здорового аппетита…
И вдруг, столь приятное вначале пребывание в деревне было испорчено назойливыми размышлениями, от которых он никак не мог отделаться.
Тонкие блюда, изготовляемые для него госпожой Грибель, он отодвигал в сторону, а сегодня утром, раньше, чем проникли в спальню пронзительные крики петухов, его голова уже беспокойно вертелась на горячей подушке.
Эта мыза – развалина былого величия, с его обитателями – таинственной гувернанткой, судьей – полоумным лжецом и хвастуном, с девушкой, имеющей лицо сфинкса и очаровательную фигуру знатной дамы в жалком рабочем платье…
Эта девушка неотразимо привлекала его и сердила, как никто и никогда в жизни. И, ко всему этому, гуманный и любознательный лесничий, протягивающий к ней свои хищные руки!…
О, он посылает их всех вместе и порознь к черту за все беспокойство и мучения, какие он испытывает, и от которых не может отделаться несмотря ни на что!
Сегодня же он поедет в город и переговорит с архитектором, которому он поручит следить за всеми перестройками. Через несколько дней план будет готов, а также контракт и договор. Все же остальное – наем прислуги, переселение семейства судьи в господский дом, закупку скота и прочее – можно передать в руки арендатора Грибеля и его доброй жены.
На эти распоряжения потребуется несколько дней, а потом он отряхнет прах от ног своих и уедет из „Оленьей рощи“, чтобы более никогда туда не возвращаться. Последняя воля покойной останется его тайной до тех пор, пока он не успокоится и не разузнает хорошенько, кому лучше всего поручить обеспечение больной.
Маркус бросил тетрадку на каменный стол и вышел из сада. Старая решетчатая калитка захлопнулась за ним со слабым скрипом.
„Этим безжизненным и тихим звуком, – думал он, – закончились навсегда непосредственные сношения с людьми, которые остались по ту сторону калитки“.
Ему и в голову не пришло, что он сам вмешался, очертя голову, в отношения совершенно посторонних ему людей!
10.
Прошло два дня!
Маркус уже был у архитектора, с которым сошелся в условиях и получил обещание по возможности скорее окончить все работы.
Молодой помещик сопровождал архитектора и при осмотре мызы, но не переступил порога дома. Однако, это не помешало судье подойти к окну и рассыпаться в горячих похвалах корзине вин, которую владелец усадьбы прислал на мызу. Потом последовало обещание отдать визит, за что помещику оставалось только благодарить.
Через несколько часов, когда уже стало смеркаться, старик действительно пришел.
Маркус, сидя в беседке, заметил у опушки рощи две приближающиеся фигуры: мужчину, который прихрамывал и тяжело ступал, опираясь на палку, и женщину, которая поддерживала его…
Разве госпожа Грибель не говорила, что гувернантка такая же длинная жердь, как ее служанка…
И конечно, эта стройная высокая дама в темном платье, изящно и мягко охватывавшем ее стан, в маленькой шляпе из белой соломки, с густым вуалем на лице, была гувернантка!
Смешно было видеть, как эта разряженная дама, поспешно шепнув что-то дяде, выдернула у него свою руку и быстро исчезла в роще, как только заметила Маркуса, вышедшего на балкон.
Старик остался среди дороги!
Опираясь на палку и озадаченно глядя на убегавшую девушку, он призывал тысячу проклятий на ее голову.
Маркус поспешил к нему на встречу и предложил ему свою руку, при помощи которой судья продолжал свой путь, браня неуместную щепетильность молодых дам.
Ему трудно было взойти на лестницу, зато наверху он удобно расположился на мягком диване и с удовольствием осматривал „холостяцкое гнездышко“ молодого человека.
Вскоре на столе появились сигары и две большие зеленые рюмки, искрившиеся на солнце, и комната наполнилась душистым ароматом благородного рейнвейна, заструившегося из длинного горлышка бутылки.
Маркус зажег новую висячую лампу и при ее бледном свете понял, почему гость выбрал сумерки для своего визита…
Вытертый заштопанный сюртук болтался, как на вешалке, на его тощих плечах, зато белье отличалось безукоризненной чистотой, а на галстуке блестела булавка из какого-то поддельного камня в старомодной оправе.
Маркус должен был сознаться, что очень приятно провел с ним время: старик был приятным собеседником и оказался весьма образованным и начитанным человеком.
Потом помещику пришлось самому проводить своего гостя домой – этого нельзя было избежать: старик не мог своими расслабленными ногами идти так далеко один, а за ним никто не пришел!
Маркус своим тонким слухом различил какое-то подозрительное шуршание в стороне деревьев. Но он решил игнорировать тех, которые так оскорбительно уклонялись от встречи с ним, все рано, будь то фрейлейн гувернантка или ненавистная „недотрога“.
– Должно быть, дичь бродит в лесу! – заметил судья громко.
Он подвыпил немного и тяжело опирался на руку Маркуса, который в другой руке нес связку книг, взятых стариком у помещика. Причем он заметил, что положительно изнывает от тоски по хорошему чтению, свою же чудную библиотеку, стоившую ему не одну тысячу рублей, ему пришлось продать за бесценок по недостатку места.
