Текст книги "Кри-Кри"

Автор книги: Евгения Яхнина

Соавторы: Моисей Алейников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Мадлен вспоминала о своем знакомстве с Люсьеном, о своей беззаветной любви к нему, о доверии, за которое она и ее товарищи поплатились так жестоко…

«Неужели и меня он не любил? Неужели я для него была только ширмой?»

Мадлен покраснела, как будто опасаясь, что кто-нибудь может прочесть ее мысли. С тревогой она оглянулась на Жако.

Жако по-своему понял взгляд Мадлен. «Силы человеческие, – подумал он, – имеют предел, в особенности силы женщины… Надо поддержать Мадлен во что бы то ни стало». Вслух же он произнес:

– Конечно, самым легким было бы для тебя сесть здесь, посреди улицы, и с презрением, или, вернее, безразличием, смотреть в лицо жандармам, которые вдоволь поиздеваются над тобой, прежде чем прикончить. Но так поступают самоубийцы, а не борцы. Ты на меня не пеняй, если я скажу тебе прямо, что думаю: ты была невольной соучастницей предательства Люсьена, а теперь сознательно хочешь изменить знамени, на котором написано: «Борьба до конца!»

Они входили во двор, который им подробно описал Кри-Кри. Сердце Жако учащенно билось от волнения; он бросил взгляд на Мадлен. Она шла, опустив голову, а на щеках ее блестели слезы.

– Подумай, наконец, о Жозефе. Мы оставили его на руках мальчика…

Но эти слова были уже лишними. Упреки Жако, его искреннее волнение и простые, казалось бы, истины, которые он произносил, нашли дорогу к сердцу Мадлен. Не поднимая головы, она пробормотала:

– Я пойду с тобой, Жако.

Обрадованный Жако протянул Мадлен руку. Ответив на его горячее пожатие, она почувствовала, что не одинока. Оба они в этом огромном, захваченном версальцами городе походили на песчинки, затерявшиеся в море.

Люк, через который вылез Кри-Кри, оставался открытым. Жако и Мадлен стали спускаться по ступенькам, ведущим в колодец.

Город пробуждался к жизни. Чаще стал доноситься бой барабанов. Начиналось страшное воскресенье последней майской недели 1871 года.

Глава шестнадцатая
ПОСЛЕДНИЙ САЛЮТ

Хотя на баррикаде оставалось еще пятнадцать бойцов, но со стороны можно было подумать, что она покинута людьми. Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары бесшумно готовились к последней встрече с врагами.

Лимож возбужденно шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепиано, которое было принесено сюда в качестве заградительного баррикадного материала. Чьи-то заботливые руки извлекли его из груды мешков с песком, обломков мебели, вывесок и бревен, нагроможденных вдоль только что возведенной стены. Около фортепиано стояла даже скамейка. Видимо, кто-то надеялся в часы досуга, в перерыве между боями усладить свой слух нежной мелодией или хотел рассказать на языке музыкальных звуков – самом выразительном языке – о чувствах, влекущих к борьбе, заставляющих рядовых людей превращаться в смельчаков, презирающих опасности и смерть.

Этьен, угадавший намерение Лиможа, снимавшего с раскрытой клавиатуры какие-то предметы, жестом дал ему понять, что сейчас играть не время.

Предрассветный туман рассеялся; из-за туч, густо покрывавших небо, показалось солнце, и лучи его заиграли на нежной зелени широколиственного каштана, случайно уцелевшего, несмотря на стрельбу. Белые цветы его, как длинные свечи, поднимались над стеной баррикады.

Предместье Бельвиль расположено в возвышенной части Парижа, а улица Рампоно занимает в нем одно из самых высоких мест, представляя собой как бы вершину предместья. Лимож поднялся на груду камней и, укрываясь за толстым стволом дерева, рассматривал окрестность. С улицы Фобург-дю-Тампль, находившейся неподалеку, доносилась канонада. Версальцы, заняв больницу Сен-Луи, где вчера еще коммунары владели прочными укреплениями, громили теперь с этой позиции баррикаду на улице Сен-Мор. Кроме баррикады Рампоно, это было единственное укрепление, которое еще оказывало сопротивление.

Но вот выстрелы прекратились. Наступила зловещая тишина.

Этьен сказал, подойдя к Лиможу:

– Мне кажется, наша баррикада – теперь единственный уголок Парижа, где еще сохранилась рабочая власть… Улицу Сен-Мор, повидимому, уже заняли версальцы. Успеют ли наши проникнуть в каморку Кри-Кри незамеченными?

– Смотри, – перебил его Лимож, – на улице Сен-Мор, где еще ночью держалась кучка гарибальдийцев, появился трехцветный флаг. Я должен его сбить.

Лимож навел шаспо; он долго целился. Раздался выстрел.

– Так… – сказал он с удовлетворением. – Заряд не пропал даром.

– Послушай-ка! – обратился к нему Этьен. В тоне его звучал укор. – Во-первых, ты нарушил боевой устав: без моего приказа ты не должен был стрелять. Вот видишь, ты разбудил товарищей раньше, чем нужно. Во-вторых, ты сам просил забыть, что ты поэт, а ведешь себя так, точно ты на Парнасе[43]43
  Парнас – гора в Греции, где, по верованиям древних греков, обитали музы, покровительницы искусств и наук.


[Закрыть], а не на баррикаде, окруженной врагами. Твой выстрел, может быть, вдохновит твою фантазию, но нашему делу не поможет…

– Я не понимаю тебя, Этьен, – с жаром возразил Лимож. – Мы с тобой для того и находимся здесь, чтоб будить воображение Франции, а может быть, и всего мира!

– Не спорю. Но нельзя забывать, что через час, а может быть, и еще раньше к нам подойдут враги, чтобы нас уничтожить. Усвой себе, что каждая пуля должна быть обменена на жизнь врага.

Разговор их был прерван молодым коммунаром, который, приблизившись к Этьену, сказал с улыбкой:

– Там пришла какая-то красотка. Она требует, чтобы ее пропустили к командиру.

– А, – весело отозвался Этьен, – это, должно быть, вчерашняя красавица из верхнего этажа пришла за обещанным удостоверением. Пропусти ее. Знаешь, Виктор, – обратился он к Лиможу, когда коммунар скрылся за баррикадными нагромождениями, – быть может, этой простой девушке суждено войти в историю Парижской коммуны или, по крайней мере, в историю баррикады улицы Рампоно. Сделай для нее все, что надо, а я пойду сменю посты… Только разговаривайте потише. Враг должен считать, что баррикада пуста. Пусть они подойдут поближе. Мы встретим их горячо!

Лимож сделал несколько шагов навстречу девушке и остановился. Поэт был поражен: перед ним стояло очаровательное юное существо с глубокими синими глазами, золотыми волосами, маленьким пунцовым ртом и вздернутым носом. Особенно чарующим показалось Лиможу то, что от всей фигуры девушки веяло жизнерадостностью и свежестью. Все это резко контрастировало с суровой обстановкой полуразрушенной баррикады.

В свою очередь растерялась и Жюли, когда вместо Этьена, к которому шла, увидела перед собой стройного молодого человека в бархатной куртке и в кепи федерата. Длинные черные волосы мягко спадали на его плечи.

– Я пришла к тому человеку, который стрелял из моих окон, – начала было она, но запнулась. Улыбка и восторженный взгляд Лиможа смутили ее.

– А разве я не могу заменить Этьена? – спросил Лимож. – Говорите, что вас привело сюда.

– При перестрелке повредили мебель моей хозяйки… – начала Жюли.

– Ах вы, наивное дитя! – засмеялся поэт. – Вы просто забавны! О какой мебели может итти речь сейчас, когда никто не считается с человеческими жизнями…

– Вы не знаете мадемуазель Пелажи, – перебила Жюли. – Если пострадает ее обстановка, она захочет, чтобы я заплатила убытки из своего жалованья. А это значит работать на нее всю жизнь… Это значит, что сестренка Ивонна останется без корсета, который я ей давно обещала, а матери я никогда не смогу купить теплой шали…

– Знаю, знаю, – сказал Лимож, растроганный горячей речью девушки, – Этьен обещал дать вам удостоверение, и оно сейчас будет написано… Как ваша фамилия?

– Жюли Фавар.

Лимож достал из кармана помятый листок бумаги и карандаш. Тщательно разгладив бумажку, он написал: «Удостоверяю, что, вопреки яростному сопротивлению Жюли Фавар, я насильно ворвался в квартиру ее хозяйки, гражданки Пелажи, и обстреливал оттуда версальских солдат. Ответными выстрелами была повреждена мебель. Виктор Лимож».

Прочитав вслух удостоверение, он протянул листок Жюли со словами:

– Это годится?

– Да, благодарю вас, – ответила девушка, краснея.

Но Лиможу было жалко расставаться с новой знакомой, и, чтобы задержать ее, он сделал вид, что еще раз перечитывает бумажку.

Жюли воспользовалась паузой и робко спросила:

– Скажите… почему вы одеты не так, как все… и вид у вас не военный?

Эти слова в устах всякого другого показались бы Виктору Лиможу обидными, но, произнесенные Жюли, они произвели совсем иное действие, придав ей еще большее очарование.

– Я поэт, понимаете… Я пишу стихи, когда ничто не угрожает нашей свободе, и становлюсь воином, как только появляется опасность.

– Стихи – это, наверное, очень хорошее занятие, – сказала задумчиво Жюли и покачала головой. – Но я никогда не читала стихов и еще никогда в жизни не видела людей, которые их пишут…

Это чистосердечное признание окончательно пленило поэта.

– Если мне суждено остаться живым, клянусь, я научу вас любить стихи! – вырвалось у юноши.

– Вы не можете, не должны умереть, – убежденно сказала Жюли.

– С тех пор как я вас увидел, я сам начинаю думать, что останусь жить, несмотря ни на что… Но теперь уходите, малютка, – заторопился он вдруг, как бы боясь сказать лишнее. – Вам больше нельзя здесь оставаться.

– Скажите, как вас можно будет потом разыскать?

Синие глаза Жюли вопросительно глядели на поэта.

Но в это время тихо прозвучала команда Этьена:

– Все по местам! Ползут версальцы. Без приказа не стрелять!

– Прощайте, Жюли! – успел крикнуть Лимож и побежал к тому месту, которое ему указал Этьен.

– До свиданья, до свиданья! – шептала как будто про себя Жюли, торопясь уйти.

Отряд версальцев, рассыпавшийся длинной цепью, медленно приближался к баррикаде.

– Целься! – раздалась команда Этьена. – Огонь! – последовала за ней другая, и пятнадцать пуль сразили пятнадцать намеченных стрелками версальцев.

Завязался жаркий бой. Почти тотчас после первого залпа коммунаров с укрепления версальцев раздался ответный залп из трех орудий. За ним последовал другой, третий… Гранаты падали на баррикаду непрерывно. Через несколько минут еще с одного, более отдаленного пункта версальские пушки стали засыпать снарядами улицу Рампоно.

Версальский передовой отряд тем временем подполз совсем близко. Пули почти не причиняли вреда защитникам баррикады, но зато снаряды производили кровавое опустошение. Уже осталось только семь человек, способных держать оружие.

Лимож перебегал с одного конца баррикады в другой, взбираясь на камни, на бочки, а когда версальцы подползли почти к самой стене, он взобрался на нее и оттуда стрелял во врага. Сам он каким-то чудом оставался невредимым, хотя пули жужжали вокруг него.

– Веселей, поддай жару! – кричал он в каком-то экстазе, заряжая шаспо.

Это уж не был прежний изнеженный поэт с юношеским лицом, это был настоящий воин, со всем пылом молодости отдающий жизнь за прекрасное дело свободы. Его большие черные глаза пылали, и весь его облик выражал твердость и мужество.

В пылу боевого жара Лимож выпустил последний заряд. Это его отрезвило. Он взглянул на раненых и мертвых, которых становилось кругом все больше… Около них валялись раскрытые пустые патронташи. Лимож наклонился, чтобы обыскать упавшего у самых его ног федерата.

Увы, и у этого был пустой патронташ!

Тогда Лимож понял, что ему делать.

Перепрыгивая через мертвых, он добрался до разбитого фортепиано.

Если безоружный Виктор Лимож мог еще пригодиться для Коммуны, то старое фортепиано могло тоже сослужить свою последнюю службу.

Взяв уверенной рукой несколько аккордов, Лимож запел, и среди ружейных залпов, стонов раненых раздались вдохновенные слова песни Лиможа:

 
Монмартр, Бельвиль, Сен-Клу, стальные легионы,
Стекайтеся сюда скорей со всех концов!
Пусть смерть застигнет нас! Ни жалобы! Ни стона!
Пусть дети отомстят за смерть своих отцов!
 

– Да здравствует бессмертный поэт Коммуны Виктор Лимож, ее лучший гражданин! – восторженно крикнул Этьен, закладывая в орудие последний заряд.

Казалось, было поздно пересматривать свои взгляды, но, стоя здесь под градом пуль, лицом к лицу со смертью, Этьен впервые понял, что поэзия не просто забава, не развлечение праздных людей. Слова поэта звали, бодрили и в самый страшный миг поднимали мужество бойцов, делали их бесстрашными. Но вдруг песня Лиможа оборвалась. Этьен сразу почувствовал себя осиротевшим.

Распростертый у фортепиано, лежал поэт Коммуны Виктор Лимож. Пуля остановила его сердце.

^{_{Пуля остановила его сердце.}}

Слезы навернулись на глаза Этьена. Но пушка неумолимо звала. Этьен закрыл глаза своему товарищу и поспешил к орудию. Кроме него, на баррикаде оставалось только двое… Сколько еще патронов приходилось на каждого?

И вдруг Этьен увидел самого страшного врага баррикады Рампоно. Прямо на него с незащищенной стороны шел ненавистный капитан Анрио во главе отряда из десяти человек.

Этьен успел подумать, что Анрио, вероятно, хорошо известно положение на баррикаде, если он решился притти сюда с таким ничтожным отрядом. Этьен прицелился и выстрелил, но всегдашняя меткость изменила ему, и пуля, просвистев, зацепила кепи офицера, оставив его невредимым.

Испуская проклятие, Анрио бросился к Этьену.

– Ты недолго будешь отравлять воздух своим дыханием, красная зараза! – прокричал он.

– Но ты умрешь первым, – ответил Этьен, перед глазами которого от усталости и гнева плыли красные круги. Он увидел лежащий на земле нож и, схватив его, погрузил в тело врага.

Этьен испытал чувство удовлетворения, увидев, что Анрио покатился вниз. Анрио погиб. Настал и его, Этьена, час. На него шли, ползли, надвигались со всех сторон версальцы…

Он оглянулся: никого из товарищей не было. Те двое, которые минуту перед тем сражались вместе с ним, лежали без движения…

Коммунар вспомнил, что в пушке оставался еще последний заряд. Он не должен был пропасть!

Этьен подбежал к орудию и успел выстрелить прежде, чем версальцы повалили его.

– Пусть это будет наш последний салют пролетарской революции! – произнес Этьен, падая под ударами прикладов.

Глава семнадцатая
«ПОГОДИТЕ РАДОВАТЬСЯ, СТАРЫЕ СОРОКИ!»

Кри-Кри высунулся из окошка своей каморки и стал настороженно и подозрительно осматриваться.

Окно выходило на пустырь. Два густых, разросшихся дерева отбрасывали тень на покрытую травой площадку перед окном. Легкий ветер шелестел листвой, и от этого тени на земле принимали причудливые, дрожащие очертания, которые иногда казались Кри-Кри тенями притаившихся людей. Но вскоре Кри-Кри убедился, что на пустыре никого не было.

Успокоенный, он осторожно спустился с окна на маленький табурет, заменявший столик, а оттуда на пол. Все это Кри-Кри проделал легко и бесшумно: он боялся побеспокоить дядю Жозефа. С другой стороны, не в его интересах было привлекать чье-либо внимание к своей каморке…

Грузное тело дяди Жозефа еле умещалось на узком ложе мальчика, ноги свисали на полметра.

Рана Жозефа была тяжелая, но при его крепком организма не представляла опасности для жизни. Сознание вернулось к нему очень скоро. От большой потери крови он ослабел, ему трудно было разговаривать. Но, видя, что Кри-Кри стоит около него в некоторой растерянности, Жозеф прошептал:

– Надо быть готовым ко всему, Шарло. Сюда могут притти. Меня беспокоят две вещи: знамя и шаспо.

– Мое шаспо? – тревожно спросил Кри-Кри.

– Если хочешь, твое. Но сейчас не в том дело, чье оно. Ты ведь не откажешься мне одолжить его, если оно мне понадобится? Сейчас его надо спрятать и подальше.

– Я зарою шаспо под деревом на пустыре. А знамя пока все еще на мне. В земле оно может истлеть… Вот, посмотри!

Кри-Кри расстегнул куртку, и на груди у него Жозеф увидел знакомую ткань.

– Это Мадлен так сделала, – добавил мальчик, вздохнув. – Где-то она теперь?

– Ну иди, Шарло, обо мне не беспокойся, – сказал Жозеф. – Только смотри не ввязывайся ни в какие споры. Держи себя так, чтобы никто не заподозрил тебя. Помни, Шарло: сейчас ты отвечаешь не только за себя самого – ты отвечаешь за знамя. А это – знамя последней парижской баррикады.

Кри-Кри готов был еще и еще слушать дядю Жозефа, но тот указал мальчику на окно:

– Ну, мальчуган, пора, а то тебя хозяйка хватится.

Кри-Кри быстро полез под кровать, достал оттуда шаспо, взял в углу маленькую железную садовую лопату, снова взобрался на окошко, выглянул, огляделся кругом – никого!

Кри-Кри выждал еще минуту и вылез через окошко на пустырь. Спрятав шаспо в гущу разросшихся кустов, Кри-Кри присел на корточки под большим густым платаном и начал рыть яму, мысленно соразмеряя ее с величиной ружья. Он только успел приготовить ложе в земле и выложить его сухими листьями, как услышал знакомый условный свист. Так свистеть могли только Гастон и Мари.

Свиста Гастона он больше никогда не услышит, – значит, это Мари. Перед ней Кри-Кри мог не скрывать своей работы. Он коротко свистнул в ответ. И почти одновременно послышался шелест платья, легкие шаги, и показалась Мари с неизменной корзинкой цветов.

Опустив корзинку, девочка бросилась к Кри-Кри:

– Кри-Кри, дорогой мой! Как я была счастлива, когда узнала, что ты жив! И даже не ранен! Подумать только, сколько ты пережил за эти дни! – В голосе девочки слышалось восхищение. – Но как ты исхудал! У тебя совсем другое лицо! Как будто год прошел с тех пор, как мы не видались! Ты стрелял в версальцев из настоящего шаспо?

– Я расстрелял все патроны, кроме одного… Говорят, что когда имеешь дело с версальцами, последний патрон следует приберечь на всякий случай. Я и приберег его. Но если бы ты знала, Мари, сколько убитых оставили мы на баррикаде!

– Я никак не могу себе представить, что ты, Кри-Кри, как взрослый, дрался на баррикаде.

– Ох, Мари, тебе действительно трудно себе представить все, что я видел в эти дни.

– Ну, и мы видели немало, – сказала Мари. – Ты слышал про расправу Галифе?[44]44
  Галифе (1839–1909) – генерал, руководивший расправой с коммунарами после падения Коммуны.


[Закрыть]

– Нет, ничего не знаю.

– Страшно даже рассказывать… – Мари зябко повела плечами. – Когда вывели пленных коммунаров, Галифе сказал: «Пусть те, у кого седина в волосах, выйдут в первый ряд», и сто одиннадцать пленных вышли вперед. «Вы стары и седы, вы видели 1848 год, – сказал генерал, – вы более виновны, чем другие… Вы умрете первыми…» И их трупы были выброшены в рвы за укреплениями, – добавила Мари после паузы.

Вдали четко раздался ружейный залп, второй, третий…

Мари вздрогнула и спросила беззвучно, одними губами:

– Слышишь? Так все время. Это расстреливают пойманных коммунаров.

– Да, – мрачно сказал Кри-Кри, – меня ничем не удивишь после того, как я побывал в плену у версальцев.

– Ты был в плену у версальцев?

Несмотря на то что Кри-Кри был подавлен всеми событиями, он испытывал некоторое удовлетворение оттого, что лицо Мари выражало явное восхищение подвигами друга.

– Да, Мари, и видел там… Гастона.

– Гастона? Да ну?! А что с ним?

Кри-Кри хотел все сразу рассказать Мари, но почувствовал, что не в силах это сделать. После короткого молчания, сделав над собой усилие, он произнес еле слышно:

 
Мари, твой облик светлый
Всегда передо мной.
Мари, моя подруга,
Прощай, иду на бой!
 

– Что с Гастоном? Почему ты не отвечаешь? Где Гастон, я тебя спрашиваю? Что с ним случилось? – теребя Кри-Кри за рукав, засыпала его вопросами Мари. Заметив слезы на глазах Кри-Кри, она вдруг сразу вся сжалась и с испугом проговорила: – Ты плачешь, Кри-Кри! Что же могло случиться?

Кри-Кри собрался с духом и произнес почти спокойно и очень серьезно:

– Мари, Гастон умер. Он умер геройской смертью.

Мари опустилась на траву и, спрятав лицо в колени, громко заплакала.

Кри-Кри беспомощно глядел на Мари, он попытался ее утешить, провел ладонью по ее волосам, но она заплакала еще громче.

– Не плачь! Будь мужественной! Тебе понравились стихи, которые я только что тебе прочел? Ведь это стихотворение – оно предлинное – написал для тебя Гастон… Еще раньше, перед уходом на баррикаду, он передал его мне… А потом снова говорил о нем там, в плену у версальцев. Ты не знаешь, какой герой Гастон!.. Ведь это он спас меня из плена…

– Гастон?.. – Мари приподняла покрасневшее от слез лицо. Она говорила уже обычным голосом, но слезинки все еще образовывались где-то там, в самых уголках глаз, и снова расплывались по щекам. – Подумать только, в такую минуту Гастон вспомнил обо мне! А что я такое – простая, ничтожная девчонка!

Кри-Кри хотел было сказать ей, что это неправда, что она самоотверженный, преданный друг, что она, несмотря на ее годы, опора семьи и что за это они полюбили ее оба: Гастон и он, Кри-Кри. Но ему показалось, что сейчас говорить об этом не следует. И в нескольких словах он рассказал ей историю своего побега и спасения дяди Жозефа, стараясь больше говорить о Гастоне, чем о себе, и не подчеркивать собственного смелого поведения.

– Вот и все мои приключения, Мари, – закончил он свой рассказ. – А теперь скажи: идя сюда, ты не заметила ничего подозрительного?

– Здесь-то никого не видать, – сказала Мари, – но я прибежала, чтобы предупредить тебя. Дело в том, что эта старая сплетница, мадам Либу, подружка тетушки Дидье, которая всюду сует свой нос, заметила следы крови, ведущие к подвалу. И вот, представь, хоть мадам Дидье и подтерла тотчас кровь, пошла молва о спрятанных в кафе федератах.

– Следы крови? Откуда же кровь? – вскрикнул мальчик. – Рана Жозефа была хорошо перевязана.

Кри-Кри не знал, что Жако был ранен в ногу и рана его кровоточила.

– Та-ак… – протянул Кри-Кри. – Дело становится опасными… Проклятые сплетницы! А я был так уверен в безопасности моего подвала. Какая неосторожность!

– Как же быть? Как спасти дядю Жозефа? Что, если взять его к нам?..

– К вам? – живо переспросил Кри-Кри. – И ты согласилась бы подвергнуться опасности и укрыть его у вас?

– Можешь ли ты в этом сомневаться? – с упреком сказала Мари, уставив на Шарло свои большие глаза.

– Я просто хотел тебя испытать. К сожалению, твоим гостеприимством воспользоваться нельзя… – сказал Кри-Кри. – Но я знаю, придумал, придумал!

И Кри-Кри, не помня себя от радости, подхватил Мари за талию и закружил ее.

– Ты сошел с ума! Погоди! Ты чуть было не перевернул мою корзинку. А в ней что, знаешь?

– Ну что? Цветы, – ответил небрежным тоном Кри-Кри.

– Ты все забыл, как я вижу. А под цветами что?

– Ах, повязки! Они все еще у тебя? Ну, теперь они уже бесполезны.

– Да, но каких уловок мне стоило не отдать их тетушке Дидье, как я ей врала, если бы ты только знал!..

– Ладно, девочка, теперь не до твоих повязок… Скажи мне, ты друг Коммуны? Да, Коммуны… Пусть она разбита, уничтожена… Скажи мне, ты ей друг?

– Да, – твердо сказала Мари. – Я знаю, ты имеешь право сомневаться во мне после этих противных повязок…

Кри-Кри, кивая головой в такт словам Мари, вытащил из кустов шаспо. Озабоченно осматривая его, он что-то забормотал.

– Что ты говоришь? – тревожно глядя на Кри-Кри, спросила девочка.

– Ты умеешь стрелять, Мари?

Щеки Мари зарделись.

– Ну, ты такой опытный стрелок, – сказала она смущенно, – что я не решаюсь сказать тебе, что умею… Но ведь ты знаешь, когда папа был жив, он водил меня в тир…

– Вот и прекрасно! Здесь цель будет неподвижная, выстрел на близком расстоянии, справишься, – бормотал Кри-Кри, заряжая шаспо.

– Что ты хочешь делать? – спросила с испугом Мари.

– Делать буду не я, а ты. Вот смотри, как надо стрелять! – Кри-Кри поднял шаспо, прищурил глаз, проверил отмеренное расстояние. – Целься прямо сюда, в руку у плеча. Старайся, чтобы пуля прошла навылет. Не бойся, девочка, я не хочу умирать, но я должен быть ранен, только легко ранен. Понимаешь? Торопись!

– Объясни, что ты задумал, Кри-Кри! Я ничего не понимаю.

– Поймешь потом. Сейчас объяснять некогда. Ну, Мари, во имя Коммуны!

Мари почти бессознательно подняла кверху шаспо.

– …во имя ее борцов! – продолжал Кри-Кри торжественно.

Мари колебалась. Она неуверенно стала целиться, потом опустила шаспо. Все произошло слишком, быстро, и она не успела понять, что происходит, чего требует от нее Кри-Кри.

– Мне страшно, Шарло, – умоляюще прошептала она, – я могу убить тебя.

– Целься скорее, Мари! Во имя дружбы! Во имя Гастона! – настаивал Кри-Кри. – Стреляй, или ты еще раз совершишь преступление против Коммуны.

– Кри-Кри, – выговорила Мари. От волнения она не могла больше сказать ни слова. Глаза ее были в слезах.

Кри-Кри подошел к ней, обнял ее, вытер слезы и сказал твердо, тоном приказания:

– Успокойся и стреляй вот сюда. Не бойся, это неопасно. Только целься спокойно. Промаха не должно быть: патрон последний.

Мари подняла шаспо, неуверенно прицелилась и выстрелила. От страха она закрыла глаза и бросила шаспо на землю. Когда рассеялся дым, она посмотрела на своего друга. Он стоял на том же месте, гордо закинув голову. Лицо и вся фигура его дышали отвагой, и Мари невольно залюбовалась им. Только спустя мгновение она сообразила, что из плеча его льется настоящая кровь, что он ранен и что ранила его она, Мари.

^{_{Мари неуверенно прицелилась и выстрелила.}}

– Кри-Кри! – застонала девочка, бросившись к нему.

– Молодец! – сказал Кри-Кри довольным голосом. – Ты меня не подвела. И кровь течет, и рана неопасна…

Когда же Мари, вытащив носовой платок, хотела перевязать рану, он запротестовал:

– Нет, нет, пусть течет побольше крови. Это нам поможет спасти дядю Жозефа… Но странно, от этой царапины у меня кружится голова. Идем! Веди меня теперь прямо к тетушке Дидье. Говори, что я ранен еще со вчерашнего утра: меня ранили возле форта Мишель, когда я возвращался домой… Она меня посылала за цикорием. Я давно его купил, но ей мы скажем другое… Да, погоди… Скорей зарой шаспо вот в эту ямку. Хорошо, что я успел ее вырыть… Хорошо и то, что я сберег последний патрон… Ну, старые сороки! Теперь увидим, кто кого перехитрит! Погодите радоваться! – и Кри-Кри погрозил кулаком кому-то невидимому.