Текст книги "Башня. Новый Ковчег (СИ)"
Автор книги: Евгения Букреева
Соавторы: Евгения Букреева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 16
Глава 16. Ника
Бывают дни, которые начинаются скучно и неторопливо, и так же скучно и неторопливо текут, медленно, сонно, неповоротливо, и, кажется, нет такому дню ни конца и ни края. И в этой иллюзорной бесконечности нет ничего плохого или хорошего, просто ещё один день в копилку других, таких же обыденных и скучных, из которых, собственно, и состоит канва человеческой жизни – суровый и серый холст, где крупными мазками кто-то рисует твою судьбу.
Сегодня был именно такой день. Он плавно плыл по полупустым коридорам работающей Башни, впитывал в себя уютный смех дяди Миши на КПП, ленивые переклички уборщиц, скрип детских качелей, сердитую Веру и обрывки Никиных мыслей, а потом, словно, оттолкнувшись от чего-то, понёсся вперед, стремительно набирая обороты. И удивительно, сколько всего может вместить в себя один короткий день.
Ещё каких-то пару часов назад Ника пришла к Сашке, расстроенная и сбитая с толку, пришла даже не в надежде, что он как-то поможет (потому что чем бы он мог ей помочь), нет, она просто пришла, испытывая наивную детскую потребность разделить с кем-то своё горе, переложить на кого-то груз внезапно свалившихся на неё знаний. Совершенно ненужных ей знаний, которые мешали и тяготили.
Но то, что произошло, что случилось потом… это только всё усложнило.
Они оба чувствовали себя неловко. Она отводила от него глаза и старательно куталась в одеяло, а он пытался скрыть свою растерянность за суетливыми движениями. Проводил ладонью по её волосам, пытался заправить за ухо непослушную прядку, которая то и дело выскакивала обратно тугим солнечным колечком. Спрашивал:
– Ты как? Всё нормально, Ника? Всё ведь хорошо, да?
– Всё хорошо, – говорила она. Хотя хорошо не было. Было как-то странно, неправильно что ли. Но что странно и что неправильно, этого она объяснить не могла.
Не так она представляла их первый секс. В её представлении всё выглядело как-то… более красиво что ли, более романтично.
В Никином классе, как и в любом другом, были, конечно, девочки, которые выглядели и вели себя чуть взрослее, чем остальные. Та же Эмма Вальберг, чьи отношения со Стёпкой Васнецовым были до неприличия красноречивы, или Дина Олейник, высокая красивая девушка с пухлыми чувственными губами и большой, не по-девичьи тяжёлой грудью. В отличие от надменной и немногословной Эммы, Динка не сильно скрывала от других девчонок свои похождения и при каждом удобном случае делилась впечатлениями.
– Ну это вообще, конечно… – жеманно говорила она, закатывая глаза и кусая губы. – Отпад…
И теперь Ника не могла понять, в чём же там «отпад» и «вообще, конечно». Было больно, было неприятно. Было неловко смотреть на момент Сашкиного оргазма и его перекосившееся лицо. Было страшно увидеть столько крови, потом, в душевой кабинке. Всё было совсем иначе, не так как в её попытках представить себе то, о чём знала только из книжек, да из обрывочных рассказов той же Динки Олейник.
Где-то в коридоре утробно прогудел гудок, возвещая о начале комендантского часа.
– Чёрт, – выругался Сашка. – И как ты теперь доберёшься домой?
Ника вздрогнула. Он словно выгонял её. Сашка понял свою оплошность, густо покраснел.
– Ник, прости…
Она ждала, что он предложит ей остаться. Она бы, конечно, не согласилась, но всё равно ждала. Он не предложил.
– Ладно, я пойду как-нибудь.
…Потом они вдвоём зачем-то ползали по полу в поисках куда-то закатившей пуговицы, которую так и не нашли.
– Ну и как ты теперь, а?
И было непонятно, то ли он беспокоится о наступившем комендантском часе, то ли об этой дурацкой пуговице и о штанах, которые то и дело норовили сползти вниз, то ли о той новости о родителях, которую она ему рассказала.
– Возьми хоть мой ремень, а?
Значит, всё-таки о штанах...
***
Ника понимала, что домой возвращаться всё же придётся. Возможно, отец ещё не спит, ждёт её. Или не ждёт. Наверняка, не ждёт. Завтра у него рабочий день, рано вставать. Да и о чём говорить? Он всё уже сказал.
Слова были правильные. По-книжному правильные и выверенные. Отец не просто повторял то, о чём им рассказывали в школе: о разумности и взвешенности жёсткого решения, о спасении, жертвенности и выживании, нет, он говорил о том, чему был свидетелем сам, через что прошёл, что видел и пережил, и его слова были гораздо больше, чем красиво сформулированные абзацы из учебника по обществоведению. Ника это понимала, не могла не понять. И всё-таки что-то покачнулось в её мире, ещё не упало, но уже дало трещину, и трещина эта тонкой змейкой бежала дальше и дальше, заползая в душу.
Мама…
У всех были мамы. У Сашки. У Марка. У братьев Фоменко. У Оленьки. У Веры…
Ника никогда не признавалась подруге, как она ей завидует. Юлия Алексеевна, Верина мама, высокая привлекательная женщина, с такими же тёмными и прямыми, как у Веры волосами, была скупа на слова и эмоции. Она всегда улыбалась краешками губ, но Ника видела, как теплел её взгляд, когда она смотрела на Веру, как смягчалось пусть и на краткий миг её худое строгое лицо.
У Ники всего этого не было. Вместо матери у неё была лишь статичная фотография на стене, икона, на которую молился отец, отражение чужих воспоминаний и обрывки чужих рассказов. И хотя Ника совершенно не помнила свою мать, иногда ей очень хотелось, чтобы у них было, как у всех. Чтобы семейные вечера, долгие разговоры, тихий мамин смех (Нике представлялось, чтобы непременно тихий), и чтобы в глазах отца не сквозило такое неприкрытое горе всякий раз, когда его взгляд натыкался на фотографию мамы.
А теперь получалось, что всё это – и вечера, и смех, и тёплые мамины руки – всё это могло бы в её жизни быть, если бы не жёсткая позиция отца. Если бы он… хотя бы чуть-чуть отступился от своих принципов. Стал бы менее честным.
Змейка в её душе ожила, зашевелилась, обвила прохладными кольцами сердце, жарко зашептала: ну и что ему стоило, а? для него же это сущий пустяк, для него, для члена Совета.
«Вот именно что для члена Совета», – сердито сказала про себя Ника. Сказала больше для себя самой, чем для грызущих её сомнений.
Она всегда гордилась своим отцом. Не его должностью и положением, нет. А им самим. Эта детская уверенность в том, что её отец – самый лучший, самый честный, самый добрый и самый справедливый, была в ней так сильна, что, казалось, никто и ничто не способны её нарушить. И уж тем более слова какой-то незнакомой женщины. И всё же это произошло. И теперь Ника злилась, не столько на отца, сколько на саму себя, что поверила, позволила себе усомниться, допустила даже на краткий миг одну только мысль о том, что отец может быть в чём-то неправ.
Ника шла по пустому коридору, думая то об отце, то о Сашке, то о пуговице, которую они так и не нашли (и далась же ей эта пуговица), то о маме. В Башне уже выключили дневной свет и зажгли ночной, отчего коридор стал зрительно уже и длиннее. Ника завернула за угол, дошла до лестницы и КПП.
– Комендантский час вообще-то, – дежуривший парень постарался придать своему лицу строгий и важный вид.
Ника чуть дёрнула плечом.
– Я обязан зафиксировать нарушение, – парень заметно стушевался, прочитав её фамилию на пропуске. Он был новенький и, судя по всему, не знал, как ему поступить в такой ситуации.
В другой раз она бы постаралась его убедить ничего не записывать, но сегодня ей было всё равно.
– Фиксируйте, раз обязаны.
Охранник сердито насупился и торопливо принялся вбивать её данные в форму нарушений.
– Здесь лестница наверх уже закрыта, – сказал он, возвращая ей пропуск. – Придётся пройти к северному входу через весь этаж.
Ника молча кивнула.
Этаж уже спал, хотя кое-где из окон квартир сквозь прикрытые жалюзи ещё пробивался свет, сливаясь с дрожащим мерцанием ночных ламп, освещавших коридор. Ника дошла до общественных помещений, традиционно размещавшихся в центре Башни, и, огибая их, двинулась по широкому коридору дальше. Справа от неё тянулись застеклённые коробки рабочих контор, столовых и магазинов, слева – почти везде такие же тёмные и безучастные окна жилых отсеков. Задумавшись, Ника чуть было не натолкнулась на женщину, стоявшую у одной из квартир. Та безуспешно пыталась открыть дверь. Проводила магнитной картой по слоту дверного замка – раз, другой – карта проскальзывала и не считывалась.
– Вот же ж, – женщина повернулась к Нике и, словно извиняясь перед ней, сказала. – Каждый раз именно с этим замком такое…
Она не договорила, осеклась, и вдруг, каким-то осунувшимся голосом даже не сказала – выдохнула:
– Лиза?
Женщина стояла в тени, и Ника не могла видеть её лица. Но упоминание имени матери и уже знакомые интонации в голосе заставили её вздрогнуть. Анна – а это была она – сделала шаг навстречу Нике, выйдя на свет. На её лице читалась явная растерянность. Впрочем, Анна быстро взяла себя в руки.
– А… Ника. Это ты… Ты ко мне?
– К вам? С чего вы взяли? – слова прозвучали резко и грубо, но Нике было плевать.
Меньше всего на свете она ожидала встретить здесь, в пустом коридоре Анну, не ожидала и не хотела этого. Ника почувствовала, как в груди поднимается глухое раздражение: и, оттого что Анна к ней обратилась, и, оттого что смогла предположить, допустить даже на минутку, что Ника пришла именно к ней, но больше всего, оттого что Анна назвала её именем матери – именем, на произношение которого у Анны, по мнению Ники, не было никакого морального права.
– Я просто подумала, нам ведь и правда стоит поговорить. Особенно после того, что ты узнала сегодня…
– Мне лично не надо, – перебила её Ника. Она развернулась, чтобы уйти, но не успела.
– Погоди! Не уходи вот так, – Анна схватила её за локоть. – Мы же не чужие друг другу, Ника!
– Не смейте меня трогать, – Ника яростно выдернула руку. – Никогда, слышите, никогда не прикасайтесь ко мне. Понятно?
Её охватил гнев. Бесцеремонность этой женщины злила и возмущала.
– Вы мне никто, вообще никто, – прошипела она. – Я вас знать не знаю и знать не хочу. Явились неизвестно откуда, здравствуйте, я ваша тётя. А где же вы были всё это время? Что-то я не припомню, чтобы вы приходили к нам на праздники, на дни рождения. Или куда там приходят любящие тёти к дорогим племянницам?
– Ника, я тебя понимаю. Понимаю, – Анна теребила в руках магнитную карту. – Только и ты меня пойми. Не могла я приходить к вам, не могла… особенно после того, что сделал твой отец…
– Да? И что же он такого сделал? Ну?
В соседней квартире вспыхнул свет. Ника инстинктивно обернулась. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи она разглядела промелькнувший силуэт мужчины.
– Кажется, мы кого-то разбудили, – Анна занервничала. – Ника, давай пройдём ко мне и обо всем спокойно поговорим. Пожалуйста.
В голосе Анны зазвучали просящие нотки. Ника хотела сказать «нет» – ни продолжать этот дурацкий разговор, ни тем более заходить к Анне совершенно не хотелось. Она открыла уже рот, но из соседней квартиры раздался плач ребёнка. Нике стало не по себе.
– Ладно, – буркнула она.
Анна быстро, словно боясь, что Ника вдруг передумает, снова вставила карту в слот замка, резко провела. На этот раз карта сработала сразу. Анна толкнула дверь, та тихонько скрипнула, отворилась внутрь, обнажая тёмное нутро чужого жилища. Не дожидаясь приглашения и повинуясь какому-то безотчётному чувству, Ника шагнула за порог.
Она слышала, как Анна зашла следом, щёлкнула выключателем. Вспыхнул свет, на удивление яркий и ослепляющий. Чуть попривыкнув к свету, Ника с любопытством огляделась. Квартира, судя по всему, была небольшой, прихожей в ней не было, и вместо этого сразу начиналась комната, вероятнее всего – общая, заполненная, как и большинство других квартир в Башне, безликой стандартной мебелью. Не то чтобы Ника часто ходила к кому-то в гости, но там, где она бывала, она видела всё те же одинаковые диваны со скучной серой или бежевой обивкой, белые пластиковые стулья и столы, шкафы, этажерки, полочки. Мебель, выходившая из 3D-принтеров, была утилитарной и без изысков – добротная такая мебель, ценившаяся не столько за удобство, сколько за долговечность.
И всё-таки – Ника ещё раз огляделась, бросила взгляд на бежевый диван у стены, низкий столик, стеллаж, заставленный какими-то безделушками – всё-таки было здесь что-то такое, отчего комната не выглядела казённой, но что – Ника не могла объяснить словами. Она просто чувствовала, как из-под безликой обстановки проступает душа – душа старого и запущенного жилища.
Эта душа в представлении Ники никак не вязалась с образом Анны. Анна, холодная, резкая, вся как будто состояла из острых углов. А комната была плавной, мягкой, даже уютной. Анна казалась в ней инородным предметом, не хозяйкой – гостьей.
Вспомнив вдруг, зачем она здесь, Ника снова разозлилась. Мысленно отругала себя за то, что поддалась и зашла сюда.
– Присядешь? – Анна показала рукой на диван.
Ника отрицательно помотала головой.
– Я ведь тебя с Лизой перепутала, там, в коридоре. Даже удивительно, как ты на неё похожа. Ты же – вылитая моя Лиза…
Нике многие говорили, что она похожа на мать, да она и сама это знала, но эти слова, может, оттого что их сказала Анна, или, оттого как она их сказала, заставили её замереть. Она, возможно, в первый раз за всё это время, внимательно на неё посмотрела. По худому лицу той катились слезы. Анна их не смахивала, не стирала, стояла перед Никой, опустив руки вдоль тела, и беззвучно плакала. Странно было видеть плачущую Анну. Странно и отчего-то неприятно.
– Ты вот меня спросила, а что же такого сделал твой отец, – Анна наконец подняла руку, смахнула слезу. – Что ж… я скажу тебе, что он сделал, скажу... Но сначала посмотри кругом. Здесь, в этой квартире прошло наше детство. Моё и Лизы. Мы тут жили втроём, я, Лиза, папа. И потом, когда Лиза вышла замуж, она всё равно сюда прибегала. Постоянно. И тебя, когда ты была совсем маленькой, приводила. Ты этого, конечно, не помнишь, но так было…
Анна замолчала, быстро пересекла комнату, подошла к стеллажу с безделушками.
– Это всё Лиза собирала. Расставляла тут всю эту чепуху, смеялась, болтала всякую ерунду, папу смешила. Вот… вот тут её фотографии, рисунки, – Анна взяла с полки папку, развернулась к Нике. – Папа всё сюда убрал, когда Лизы не стало. А я… я даже смотреть их не могу. Не могу. А ты спрашиваешь, что сделал твой отец!
Она вдруг резко вскинула руку, папка выскользнула, с шумом упала на пол, раскрылась. Её содержимое веером разлетелось Нике под ноги. Рисунки, карандашные наброски, старые фото. Юная Лиза. Запрокинула голову, смеётся. Молодая Анна… тоже смеётся.
– У меня дороже твоей матери никого в жизни не было! Никого! И если бы не твой отец…
Ника вспыхнула, перебила Анну:
– Папа любил маму! И сейчас её любит!
– Любит? – Анна сухо и зло рассмеялась. – Паша любит только себя. И власть, которая у него в руках. О да, её он тоже любит.
– Да что вы вообще знаете о моём отце?
– Больше, чем кто-либо другой, девочка. Вернее, я думала, что я его знаю. Думала всегда, что Паша Савельев – честный и справедливый…
– Он такой и есть: честный и справедливый.
– Был когда-то. До тех пор, пока его в Совет не выбрали. А как выбрали, так вся честность с него и сошла, как шелуха. Вместе со справедливостью.
Ника почувствовала, как к глазам подступили злые слёзы.
– Ты знаешь, что твой отец был инициатором закона об эвтаназии? Не просто одним из проголосовавших, а именно инициатором. Паша так хотел усидеть в кресле Совета, что был готов предложить, что угодно. А эти упыри в Совете были только рады. Зачем искать какое-то другое решение, чего-то думать, зачем? Когда можно поступить проще. Мало ресурсов? Так давайте сократим население. Избавимся от самых слабых, самых беззащитных! – Анна говорила с жаром, яростно, напористо. – Паша всё придумал гениально. Его даже не остановило то, что у него родился больной ребёнок. Финальные слушания закона проходили уже после рождения твоего брата. Даже тогда твой отец ещё мог бы остановиться. Всё переиграть. Но он не стал. Он готов был гордо пожертвовать всем: своим ребёнком, своей женой, чтобы все видели, какой он правильный.
Ника почувствовала, что её колотит.
– А вы-то сами? Что вы сделали? – она понимала, что её слова звучат глупо и совершено по-детски, но ничего не могла с собой поделать. Говорят же, лучшая защита – нападение. Хотя какое это было нападение. Она, как загнанный в угол зверёк, не нападала, просто огрызалась, устало и затравлено. – Почему не спасли моего брата? И маму? Раз мой папа такой плохой, а вы вся такая хорошая, так и спасали бы…
Ника, сама того не подозревая, попала в цель. Ударила Анну по больному.
– Тогда я не могла, – Анна вскинула глаза, закусила губу. Помолчала и глухо продолжила. – Я струсила. Испугалась. И это меня не оправдывает. Но сейчас, – Анна посмотрела на Нику. – Сейчас я борюсь за каждую жизнь. За каждую! За каждого старика. За каждого больного ребёнка. Да! Я не смогла спасти сестру и её сына, но я спасаю других.
– Других? Каких других? Вы хотите сказать, что…
– Я хочу сказать, что человеческая жизнь – важнее… превыше всего. Это самая великая ценность. И понимание этого делает нас людьми. Поэтому да, те люди, которые по мнению нашего ущербного общества, не имеют право на жизнь, эти люди находят защиту в моей больнице.
– Это незаконно. То, что вы делаете, – перебила её Ника. – Вы нарушаете закон.
Анна усмехнулась.
– Да, нарушаю. А ты когда-нибудь видела сотни людей, приговорённых к смерти? Твоим отцом, между прочим, приговорённых. И если ты такая же честная и справедливая, как твой отец, иди, посмотри на этих людей. Взгляни им в глаза. Взгляни. Детям, старикам, ну же, Ника. Посмотри и скажи им, прямо в лицо скажи, что они заслуживают смерти. А после этого, что ж… после этого можешь вернуться к отцу и всё ему рассказать. И он – я в этом не сомневаюсь – приведёт приговор в исполнение.
– Да идите вы к чёрту! – Ника с ненавистью посмотрела на Анну, развернулась и пулей выскочила за дверь.
Глава 17
Глава 17. Ника
Отец не спал. Через неплотно прикрытую дверь кабинета пробивалась узкая полоска света. Он не вышел её встречать, как делал это всякий раз, когда она задерживалась у подружек и поздно возвращалась, но, несомненно, отец ждал её. Ника чуть постояла у дверей, слушая, как он ходит по комнате – быстро, размашисто, нервно.
В глубине души ей хотелось, чтобы он всё же вышел к ней. Сказал, как ни в чём не бывало: «Ну, рыжик, ты сегодня поздно». Притянул к себе, крепко обнял. Но одновременно она и страшилась этого. Ника боялась, что слова отца, такие привычные и сотню раз повторенные, сейчас прозвучат фальшиво, как неверно взятая нота в любимой и многократно прослушанной мелодии.
Скорее всего, отец тоже это понимал.
Ника тихонько проскользнула к себе в комнату. Упала на кровать лицом в подушку и наконец-то дала волю слезам.
Когда она была маленькой, и в её детской жизни случались неприятности – разбитые коленки или сломанные игрушки – няня всегда говорила: поплачь и полегчает. Ника плакала, и ей действительно становилось легче. Боль и обида отступали, и жизнь возвращалась в привычное русло. Но сейчас было совсем не так. Слёзы не приносили облегчения, наоборот – становилось всё тяжелее и тяжелее.
Ника села на кровати, по-турецки поджала под себя ноги, взяла подушку, обхватила её руками, уткнулась подбородком. Она и в детстве любила так делать. Только вместо подушки сжимала в руках какую-нибудь куклу или любимого потёртого синтетического медведя. А няня садилась сзади и гладила её по спине. Иногда что-то говорила тихонько, но чаще просто молчала.
«А что теперь стало с няней?» – вдруг подумала Ника. Эта мысль обожгла её.
У Ники всегда были няни. В детский сад она не ходила – отец не хотел. Дядя Боря, когда бывал у них, говорил: «Пашка, так нельзя. Ты же её балуешь», но отец упорно повторял: «Ну и пусть». Маленькая Ника втайне радовалась, что отец на её стороне. Его упрямое «ну и пусть» было доказательством его любви, и, если бы не няни, всё вообще бы было здорово. Она не то чтобы их не любила, скорее не испытывала никаких эмоций. Няни были приходящие (отец не желал, чтобы в их доме жил кто-то ещё, кроме них двоих) и абсолютно чужие. Наверно, каждая из них старалась, как могла. Они гуляли, играли с Никой, кормили, читали ей книжки, но она всегда ждала отца. И когда отец возвращался с работы и говорил очередной няне ровно и равнодушно-вежливо: «Спасибо, можете идти», маленькая Ника, не дожидаясь, когда за этой очередной няней закроется дверь, тащила отца за рукав в столовую, или в кабинет, или к себе в детскую показать, что она нарисовала или сделала.
Няни у них не задерживались. Одна сменяла другую, и Ника даже не успевала запоминать, как кого зовут, да ей не больно-то и хотелось, но вот последнюю их них – Елену Витальевну – Ника помнила. Хотя, также как и остальных, она и её звала просто няней.
Елена Витальевна у них прижилась. Она по своему характеру была спокойной и немногословной, умела ладить с детьми и обладала тактом и природным чутьём. Невысокая, полная, она отличалась удивительной проворностью, несмотря на возраст. Да, Елена Витальевна и тогда, десять лет назад, была немолода, а сейчас уже и совсем старушка. Если жива.
По телу пробежали мурашки.
Перед глазами возникло лицо Анны, с сухими горящими глазами и злой усмешкой, скривившей тонкие губы: «Иди! Иди и скажи им, что они должны умереть! Если ты такая честная и справедливая, иди и скажи». И сразу вслед за этими словами – другие лица, сотни лиц. Они замелькали перед Никой, как кадры чёрно-белого фильма. Почему-то чёрно-белого. Люди, старые и не очень. И среди них – её няня.
Почему вплоть до сегодняшнего дня она ни разу по-настоящему не задумывалась о том, что же реально стоит за словом «эвтаназия»? Нет, в школе, конечно, эта тема поднималась постоянно, но Ника не помнила, чтобы они хоть когда-нибудь, хотя бы раз обсуждали этичность или неэтичность этого закона. Им, школьникам, его преподносили как догму: ради выживания большинства необходимы жертвы, иначе погибнут все. Отец тоже так говорил. И такие рассуждения и обоснования были Нике понятны. Понятны ровно до тех пор, пока у безликих жертв не появились реальные имена и фамилии.
Ника зло тряхнула головой, словно, пыталась прогнать из своей памяти круглое добродушное лицо няни. Вообще, почему она вдруг решила, что её няня непременно должна быть среди тех, кого укрывает Анна? Или что её нет в живых? Ведь закон не распространяется на всех стариков, начиная с какого-то определённого возраста. Закон действует только в отношении недееспособных. А пока ты работаешь, приносишь пользу обществу – ты живёшь. Вон у Веры дед жив. Он, конечно, ещё совсем не старый и довольно крепкий, но всё равно… Или их учитель литературы, вот уж кто весь седой и сгорбленный, и передвигается с трудом. Но он каждый день приходит в класс и ведёт уроки… Значит, и Елена Витальевна, возможно, сейчас вполне себе жива. Нянчит какую-нибудь маленькую девочку или мальчика. Или делает любую другую посильную работу. Или…
Слёзы, которые вроде бы прекратились, потекли снова. То, что она говорила себе сейчас, было самоуспокоением. Попыткой убаюкать совесть. Бессознательно найти очередную лазейку. И получается, что так было всегда, все последние несколько лет, начиная с более-менее сознательного возраста.
Среди одноклассников и друзей Ники почему-то было не принято обсуждать родственников, которые в силу возраста или по болезни были подвергнуты эвтаназии. Хотя такие случаи были. Например, бабушка братьев Фоменок. Она работала в их школьной столовой, такая невысокая приветливая женщина. У неё всегда можно было попросить налить компот так, чтобы в нём было больше ягод – Нике нравились большие, разваренные ягоды, разбухшие, мягкие и сочные. Другие раздатчицы ворчали, что они не нанимались тут всем ягоды вылавливать, а бабушка Фоменок никогда не отказывала. Ловко орудовала половником, наливала и, весело подмигивая, подавала Нике стакан, до верху наполненный почти одними ягодами. И Ника потом сидела за своим столиком и, растягивая удовольствие, медленно одну за другой отправляла ягоды в рот.
– Фу, гадость, – морщилась Вера. – Как такое вообще можно есть?
Вера их терпеть не могла. А Ника любила…
А потом бабушка братьев Фоменок исчезла из школьной столовой. Старший Лёнька хмуро сказал: заболела. А младший, Митя, несколько дней ходил с красными глазами. А ещё через пару месяцев всё как-то забылось.
Правда был ещё один случай. Ника про него почти никогда не вспоминала, но сейчас он вдруг всплыл в памяти: очень явственно, живо, словно это случилось вчера.
Ника тогда училась в начальной школе. У них в классе была девочка, кажется, её звали… нет, как звали, Ника не помнила. Зато помнила, что девочка была такой же рыжей как она. Нику никогда не дразнили, что она рыжая, а ту девочку дразнили. Девочка была типичная тихая троечница, ни с кем особо не дружила. Наверно, она так и проучилась бы с ними, скорее всего, до седьмого класса, и Ника бы её благополучно забыла, как и многих других одноклассников, неинтересных и ничем себя не проявивших, если бы не тот случай.
Какое-то время девочка отсутствовала в школе, почему – Нику это не интересовало, ведь они не дружили. Все хоть однажды, да пропускали учёбу, по болезни или другим причинам. Но та девочка… когда она вернулась, она стала какой-то другой. Всё время плакала. Во время уроков и на переменах. Учителя делали вид, что ничего не замечают. А однажды (они сидели с девчонками в столовке, болтали и смеялись) Динка Олейник, у которой тогда ещё не было большой груди, и красивые волосы были коротко острижены, вдруг сказала:
– А знаете, почему Титова всё время теперь плачет?
Да! Фамилия у той девочки была Титова – Ника наконец вспомнила.
Все девочки дружно спросили, почему, а Динка наклонилась к ним и заговорщически сказала:
– У Титовой мама умерла. Эвтаназия.
И все повернули головы в сторону Титовой. Та сидела через два столика от них, и перед ней стояла тарелка супа. Ника отчетливо помнила эту тарелку. И суп в ней. Уже холодный, с островками застывшего белого жира.
Она так хорошо всё это запомнила именно потому, что тогда решила подойти к рыжей Титовой и проявить сочувствие. Почему-то Нике казалось, что это непременно надо сделать. И она никак не ожидала, что девочка, подняв на неё своё бледное заплаканное лицо, вдруг выпалит злым громким шёпотом:
– Это всё из-за тебя!
Сейчас, вспомнив этот случай и представив опять перед собой маленькую девочку с рыжими, как у неё волосами, завязанными в два неаккуратных хвостика, Ника наконец поняла, что та имела в виду. Скорее всего, в их семье говорили о Никином отце, обвиняли и проклинали его в смерти близкого им человека. Савельев был тем, кто выдвигал и принимал закон, значит, косвенно, но был виноват. А Ника была его дочь. И, значит, тоже была виновата. По крайней мере в глазах той девочки.
Тогда Ника этого, конечно, не понимала, и ей казалось ужасно несправедливым то, как с ней поступила Титова. И в субботу дома она всё рассказала отцу. Отец её спокойно выслушал и даже как-то утешил (он всегда умел утешить Нику лучше, чем кто-либо другой), потому что Ника действительно обо всем забыла, и девочка Титова перестала занимать её мысли. И когда вдруг через пару дней Ника увидела, что отец пришёл в школу, она даже не предположила, что это как-то связано с их субботним разговором. Напротив, увидев, как отец заходит в кабинет к Зое Ивановне, Ника изрядно перепугалась. Накануне они с Верой плюнули несколько раз в сумку Васнецову, и Ника боялась, что теперь Змея вызвала отца, чтобы всё ему рассказать. Нике нужно было во что бы то ни стало объяснить отцу, что Васнецов виноват во всём сам, и, если бы он не вёл себя как дурак, они с Верой ни за что не стали бы плевать ему в сумку. Но Васнецов – дурак.
Ника поджидала отца у кабинета Змеи, спрятавшись за большую кадку с искусственным фикусом. Отца долго не было, и Ника даже заскучала, рассматривая широкие, неестественно зелёные пластиковые листья, покрытые тонким слоем пыли. Наконец отец вышел из кабинета вместе с Зоей Ивановной. Змея семенила рядом, подобострастно сгорбившись и беспрестанно улыбаясь. Она была почти такая же высокая, как отец, но сейчас, ссутулившись, казалась ниже его.
– Я надеюсь, Зоя Ивановна, что такое больше не повторится.
– Конечно, Павел Григорьевич, конечно. Мы обязательно примем меры.
Отец не смотрел на Змею, а она всё кивала и кивала головой и повторяла: конечно, конечно…
Ника поняла, что отец приходил вовсе не по поводу Васнецова, и не стала вылезать из-за кадки. А девочку Титову через какое-то время перевели в другой класс, на другой этаж интерната, и Ника никогда с ней больше не сталкивалась…
Ника со злости швырнула подушку о стену.
Получается, отец всё время пытался отгородить её от любой неприятности, так или иначе связанной с этим законом. Но зачем? Мало того, что он не говорил ей правду о смерти мамы, скрывал, врал, так ещё и делал так, чтобы – не дай бог – и в школе никто не посмел сказать ей что-то, что может её задеть или ранить.
Она соскочила с кровати. Если он ни в чём не виноват, как говорит, то пусть объяснит, зачем он так делал. Да, пусть скажет.
До кабинета она почти добежала, но у дверей резко остановилась. Отец с кем-то разговаривал по телефону. Был уже поздний час, но у них дома телефонные звонки были не редкостью даже ночью.
– Нет, это ты меня послушай, – отец говорил громко и раздражённо. – Да, они будут у меня сидеть там столько, сколько надо.
Ника вздрогнула. Она не собиралась подслушивать, всё случилось само собой.
– Сколько? Ты меня спрашиваешь? Да пока не сдохнут!
Ника отступила в тень коридора. Злость, отчётливо звучавшая в голосе отца, напугала её. А вдруг Анна права, и он действительно властный и жестокий. И ему ничего не стоит отправить сотни, тысячи людей умирать просто потому, что надо усидеть в кресле Совета. Ника прислонилась к стене, почувствовала, как бешено колотится сердце. Отец продолжал что-то говорить своему невидимому собеседнику, но что – Ника уже не слышала. Мысли скакали в голове галопом. Сашка, закатившаяся пуговица, кровь в душевой кабинке (разве это нормально, разве должно быть столько крови?), чужая квартира – она тебя сюда приводила, ты, конечно, этого не помнишь, но это было…, и Анна ещё заплакала после этих слов. Или она заплакала до?
Голова закружилась. Ника испугалась, что она сейчас упадёт.
Конечно, эта сумасшедшая Анна всё выдумала. Она просто ненавидит отца, это же очевидно. Она его ненавидит, потому что… потому… Ника вспомнила, как веером разлетелись рисунки и фотографии из уроненной Анной папки. Одна из фотографий упала почти ей под ноги. Мама, такая молодая, хохочущая. Интересно, что её так рассмешило?
