Текст книги "Угодья Мальдорора"

Автор книги: Евгения Доброва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ой, пристал – не отстанет, – согласилась она и взяла высоко:

 
Ой, у гаю при Дунаю
Соловей щебече,
Вин свою сю пташину
До гнездечка кличе…
 

– Красивая мелодия, – сказал дядя Толя Тунцов. – Ну, а теперь нашу, геологическую. Поправил ремень на плече, растянул меха…

 
Мамонт спит, храпит собака,
Спит свирепый белемнит.
Шестижопая кусака
Тоже спит.
Бдыть!
 

После каждого «бдыть!» он встряхивал головой, отбрасывая на лоб отросшую челку.

– Толь, там не так поется.

– Так, – мотнул челкой Тунцов, не переставая играть.

– Пусть моя еще споет, – не унимался Жорик. – Толь, знаешь эту, хохлацкую… «В саду гуляла, квитки сбирала я…»

– Опять жалобную, – поморщилась Тамара.

– Знаешь?

– Подберем, какие проблемы, – сказал дядя Толя.

И Тамара пошла на второй круг.

– Ишь, распелась! Нашел голосистую! Людям спать надо! Одиннадцать часов! – послышался вдруг истошный Мартынихин голос.

Старуха стояла на балконе в ночной рубашке и в мелких самодельных бигуди. Кто-то из гостей засмеялся.

– Что ты сказала, коза? – Жоркина рука потянулась к пустой бутылке.

– Что слышал, то и сказала. В Скадовск езжайте горланить! У меня давление сто шестьдесят на сто. Ишь, певица нашлась. Песнехорка гребаная!

– Еще одно слово, мать, и я тебя вот этими руками придушу. И петь будем на твоих поминках.

– Это мы еще посмотрим, на чьих поминках.

– Прикуси язык, лярва! – Сжимая в руке метательный снаряд, Жорка медленно поднялся из-за стола.

– Жора, не надо! У нее ружье!

И в этот момент все увидели, что с балкона на них смотрит двустволка.

– А ну убери! – крикнул Жорка.

– Да я тебя, ирода, сейчас кончу! – Старуха сделала короткое движение рукой. За бортиком балкона не было видно, что она делает. Похоже, потянула за спусковые скобы.

Один раз Резник уже заглядывал смерти в глаза. За полярным кругом, в устье Оби, шли полевые работы – изыскания под трассу газопровода. Жорка был помощником начальника отряда. Перед выходными геологи скинулись по рублю и отправили его за водкой – алкоголем приторговывали баржи, стоящие на рейде.

Жорка оттолкнулся от берега, завел мотор, прошел немного – и заглох. Дергал-дергал пускач – бесполезно, не заводится. Из ничего поднялся ветер, пошел снег с дождем. Лодку понесло в море. А тут еще и волна. Жорка сразу сел на весла, чтобы держать лодку носом к ней: если ударит в борт – перевернет. Лодка плоскодонная, казанка, а волна на мелководье короткая и высокая, в отличие от пологой морской.

Не дождавшись Резника ко времени, экспедиция вызвала на поиски вертолет. Но из-за штормовой погоды он мог летать от силы часа полтора и возвращался назад.

Резник греб трое суток. Стер руки почти до костей, хоть и надел полиэтиленовые пакеты. Потерял ориентацию и счет времени – думал только о том, чтобы держать лодку носом к волне. Жорку вынесло на Северный морской путь, когда свои уже перестали искать, и там его подобрал сухогруз. После рейса за водкой к гребцу приклеилось прозвище Тур Хейердал. Хотя история напоминает больше о лягушке, которая сбила масло из молока.

– Ты, бабка, это брось, – глухо сказал Резник. – Что мы тебе такого сделали?

– Порешу, как свиней! – не унималась Мартыниха. – Чтоб вы сдохли, поганые!

Две женщины, сидевшие с краю, вскочили, хотели бежать.

– Ста-ять! Всем стоять! На место!

Дамы, бледные как полотно, опустились на скамью. Мартыниха вошла в опасное пике. Дальше могло случиться что угодно.

– Сейчас, когда я буду кричать, – тихо сказал Жорка невесте, – юркнешь под стол. Одним движением. Быстро. И сгруппируешься. Поняла? Фатой не зацепись.

– Убери, и мы уйдем! Слышишь? Убери, и уйдем.

Тамара соскользнула под стол.

– Никуда ты, щенок, не уйдешь. Разбежался! – Мартыниха хохотала аки дьявол. – А что это красавица наша там потеряла? Да я тебя из-под земли достану, голубка. – Старуха поводила двустволкой туда-сюда, как указательным пальцем.

Люди не сводили глаз с ружья.

– «Иж-12», – сплюнул сквозь зубы дядя Толя.

– Сам вижу, не маленький, – огрызнулся Жорка.

– Деда еёного, знаю я эту пушку. На глухаря вместе ходили. Бьет на сто метров.

До балкона было гораздо меньше.

– А дед где?

– В санаторий уехал.

– Вот вляпались…

Дед Мартынов действительно проходил курс лечения в бронхо-легочном санатории: пятнадцать лет назад он заработал хроническую пневмонию. Тогда, в середине весны, старик возвращался с работы, из геологоразведочной экспедиции. Дорога вела мимо длинного пруда на задах поселка. Летом в нем купались, а зимой ходили по льду до деревни, срезая расстояние.

Лед еще лежал, но уже был непрочным. Это не остановило братьев Казачкиных, решивших сходить через пруд на конюшню и поклянчить, чтобы дали покататься на смирной кобыле Ладошке – каждый школьник поселка Лесная Дорога хотя бы раз в жизни посидел в ее седле. Не прошли братья и трети пути, как побежала трещина, еще одна – и они дружно плюхнулись в воду. Казачкиным повезло: Мартынов заметил их практически сразу. Попробовав ногою крепость льда, он ступил на тропинку и пошел, а ближе к полынье пополз.

Он вытащил братьев, подождал, пока доберутся до берега, и двинулся вслед. Казачкиных лед удержал, а под ним все-таки провалился. Пруд был неглубоким, взрослому по шею. Мартынов стоял на дне. Драповое пальто намокло, стало тяжелым. Он попробовал выбраться, но не смог. Пытался обламывать локтем края у полыньи – не получилось, не хватало размаха.

Час пришлось простоять деду в проруби, пока не приехали пожарные и не кинули лестницу. Потом два месяца болел: рассказывали, вся спина почернела. Его наградили медалью «За спасение утопающих» и раз в год предоставляли курсовку в санаторий. Там он и пребывал во время Жоркиной свадьбы.

«Зря спасал, – говорила потом Мартыниха. – Оба уголовниками стали: один карманник, другой за разбой сел».

– Жор, я в лес – и бегу звонить, – сказал связист Ерохин. – Я быстро. Она не успеет.

– По тебе, может, и не успеет. Пальнет по столам. Не видишь – безумная.

– И что ты предлагаешь?

– Ждать, пока ей не надоест. Не провоцировать. Сядь! – повторил он, увидев, как связист дернулся с места.

– За свою шкуру я сам отвечаю.

– Сиди, у нас бабы!

– У меня жена беременная.

– У меня тоже. Чтоб ты знал. Видишь, вон, на прицеле.

Мартыниха действительно целилась в светлое пятно под столом. Она сошла с ума, она рехнулась. Ее надо забалтывать – или лучше молчать? Непонятно. Старая карга утратила последние крохи рассудка. Как глупо умереть из-за чокнутой в день собственной свадьбы.

Женщины сидели как каменные. Вцепившись в край столешницы, они молчали, и только пожилая дворничиха бормотала: «Господи-господи, помилуй… господи-господи…» Все смотрели в одну точку. На дула двустволки. А дула – на них.

Одно за другим гасли окна – люди выключали свет, чтобы было видно, что происходит во дворе. Тут и там колыхались шторы, просматривались силуэты. Все звуки мира сосредоточились в одном – надтреснутом голосе Мартынихи, летящем над палисадником, клумбами, песочницей, зарослями сирени, каруселью, столиками, свадьбой…

– Смотрите! Тихо, ребята…

За спиной у Мартынихи метнулись тени. Она вдруг завалилась набок, взвыла; ружье упало в палисадник – но не выстрелило. Как оказалось, оно вообще не было заряжено.

– Пронесло… Я уже с мамой прощался. Надо же… надо же… – Жорка вытер пот со лба.

Тамару вытащили из-под стола. В темноте казалось, что с земли поднимают большую куклу в белом.

– Вы как знаете, а я выпью, – сказал Жорка и потянулся к стакану. Рука его тряслась.

Мы так и не узнали, кто из поселковских вызвал милицию. Наряд подъехал к дому с другой стороны, оперативники забрались через окно в квартиру соседей, прошли оттуда в подъезд, тихо вскрыли Мартынихину дверь, подкрались к балкону – и в секунду скрутили старуху.

С неделю крайний столик пустовал – даже в фантики днем не играли, – а потом снова принял компанию картежников. Старуха Мартыниха больше не угрожала. Она надолго исчезла в больнице – и вернулась тихим понурым растением, боязливым и социально не опасным: аминазин сделал дело.

Жорик с Тамарой жили счастливо. Ее эта история не выбила из седла – как известно, у врачей вообще крепкие нервы. Весной у них родились разнополые близнецы, и через год их впервые повезли на Черное море.

А старика Мартынова тогда оштрафовали. Потому что по правилам ружье должно храниться в оружейном шкафу под замком.

Пятачок

Пятакова была круглой отличницей. Смешно звучит, но она действительно получала одни пятаки. Звезда нашего класса, девочка Дороти, лучшая в городе. Вдобавок она, как и положено прилежным девочкам пай, ходила в музыкальную школу – играла на скрипке. Каждый день после уроков, в одно и то же время, ее можно было увидеть на остановке с футляром в руках. Стоит, ждет автобуса – дождь ли, снег… Мечта, а не девочка. Наши мамы как сговорились – постоянно ставили Пятакову в пример: «а вот Ляля все успевает», «Лялечка ни одной тройки в дневнике не принесла»…

Интересно, каково дружить с отличницей? Все-таки человек избранный, не такой, как все. Не всех еще к себе и допускает. Задерет нос до неба и идет с уроков одна.

Я не набивалась к ней в подруги; однако чем-то я ее заинтересовала. Несколько раз Пятакова давала читать свои книги из серии «Библиотека пионера»; мы вместе гуляли, когда не было компании, состояли в одной КВН-команде. Можно сказать, дружили – но еще не совсем.

В конце второй четверти, за неделю до Нового года, мы решили сходить на каток – его заливали за школой, на месте футбольного поля. Лед там был ровный и всегда хорошо расчищенный – по вечерам специально приезжал трактор.

Надо сказать, каталась я неплохо. Очень даже хорошо каталась, хоть в ДЮСШ записывайся, – повороты, ласточки, задний ход… Пятакова тоже любила коньки, старший брат пристрастил; словом, и здесь она была сильной соперницей.

От тротуара к катку вела узкая тропка. Мы шли по ней гуськом, я впереди, Пятакова сзади. Так и вышли на лед: я первая, она вторая. Я сняла защитные чехлы с полозьев и, хорошо оттолкнувшись, покатилась, держа их в руках.

– А-а! – послышалось за спиной.

Я обернулась. Пятакова сидела на льду у хоккейных ворот и держалась за локоть.

– Ты чего?

– Я руку сломала, – заревела она. – Домой пойду…

Я помогла ей встать.

– Больно?

– Угу…

– У тебя ушиб, наверное. Синяк. Подожди, может, еще пройдет, – сказала я, увидев, что она собирается уходить.

– Нет, я домой…

– А я еще покатаюсь, ладно?

Пятакова, ничего не ответив, побрела по тропинке к домам. Левую руку она прижимала правой к себе.

В понедельник я пришла в школу позже обычного: в доме отключили свет, провозилась с завтраком в темноте. Девчачий коллектив стоял плотным кольцом вокруг Пятаковой, а она возбужденно что-то рассказывала. Рука у нее была в гипсе.

Заметив меня, девчонки странно покосились. Явно недружелюбно. Я приблизилась к стайке. Пятакова, бросив испепеляющий взгляд, замолчала и села за парту.

В обед ко мне подошла Танька Капустнова.

– Здорово ты вчера Пятакову толкнула.

– Я?!

– Она всем рассказывает, как ты ее на катке.

– Я тебя не толкала! – закричала я Пятаковой. – Ты сама грохнулась! Не помнишь, что ли? Ты вообще шла сзади меня!

– Толкала! – зло и так уверенно сказала Пятакова, что я даже засомневалась: а вдруг действительно каким-то непостижимым образом я все-таки толкнула ее?

– Пихнула меня специально. Не ври. У меня перелом. На рентген вчера ездили. Я играть теперь не могу.

– Не пихала я… честное пионерское… – настаивала я, все больше изумляясь ее уверенности.

Она зачем-то сочинила мне вину. Хуже того, она и сама уже верила в эту историю. Верила крепко. Я видела, что она как-бы-не-врет. Она действительно считает, что я ее толкнула. И это меня поражало больше всего.

Но как?! Пятакова шла в трех метрах позади!

Общественное мнение было на ее стороне. Лялечке поверили. Вот Пятакова. Вот рука. Вот гипс. Вот рентген.

Я все ходила и думала: зачем? зачем? Я же ничего тебе не сделала, дура, сволочь. Даже пальцем к тебе не прикоснулась…

На Новый год папа приготовил невиданное блюдо – поросенка в хрене.

– Ползарплаты, – хвастался он шурину за столом. – На рынок ездил в Гороховку.

Поросенок лежал на парадном подносе с ажурной каймой, румяный и ароматный. Небольшой совсем, размером с кота. Я почему-то думала, что поросята больше.

– О, в духовке как загорел, – похвалила мама.

В глаза поросенку папа вложил по клюквине, и от этого взгляд его казался осмысленным: наф-наф смотрел на гостей с хитрецой и слегка удивленно. Задорно торчал из стожков салата аккуратный маленький пятачок, а сзади завивался хвостик.

– Видите, хвост крючком. Специально выбирал, – сказал папа. – Свинью еще правильно зарезать надо. Животные, они чуют смерть, боятся. Испуганное мясо хуже и вообще вредное. Поросенка перед смертью надо обмануть, чтобы он не понял ничего. За ушком почесать, погладить. Тогда у него от удовольствия хвостик завивается. И в этот момент нужно резать.

Я потрогала пальцем упругий хрящик.

– Куда в тарелку руками! – одернула мама. – Чего тебе, ножку или шейку?

– Пятачок, – сказала я.

– Он жесткий, ты есть не станешь.

– А я хочу.

– Мы тебе его оставим, а пока пусть побудет, а то вся красота нарушится.

– Ладно, – согласилась я. – Тогда шейку.

Никогда не думала, что мясо может быть таким вкусным. Я съела два куска и теперь тянулась за третьим.

– Смотри, оценила, – прокомментировал папа.

Когда от наф-нафа осталась одна голова, папа вспомнил про обещание и спросил, собираюсь ли я жевать пятачок.

– Завтра съем.

Мама засмеялась.

– Правильно, зачем гастрономическое впечатление портить.

Папа взял нож, пару раз провел лезвием по мусату, чтобы стало острее, точным движением отсек пятачок и положил его в хрустальную розетку для варенья.

– На, убери в холодильник.

Я открыла тяжелую дверцу ЗИЛа и втиснула добычу между банками и кульками.

Первого января родители спали долго. В двенадцать дверь в их комнату все еще была закрыта. Я сидела на кухне, пила чай и разгадывала кроссворды в «Пионерской правде». «Кабан, свинья, боров, …» Надо было подобрать синоним на букву «х». «Хряк», – вписала я и вспомнила про пятачок. Как он там поживает? Я заглянула в холодильник. За ночь пятачок потемнел, подсох. Есть такое совершенно не хотелось. Похоже, я вчера погорячилась. В унитаз, что ли, смыть? А вдруг не утонет и будет болтаться, как сигарета? Выслушивай потом родительские насмешки. Лучше в форточку. Я подставила табуретку, открыла фрамугу, кинула прощальный взгляд на рыльце…

И вдруг меня озарило. Я слезла с табуретки, завернула пятачок в фольгу от чая и спрятала в дальний угол морозилки, завалив пакетами с замороженными на зиму грибами.

Каникулы промелькнули как день. Одиннадцатого января мы снова сидели за партами, пытаясь вспомнить, что проходили две недели назад.

– В голове моей опилки – не беда!.. – распевала Лидка Бубенку.

Разумеется, материал помнила одна Пятакова.

– Лялька, выручай, поднимай сразу руку, – попросил Сашка Лифшиц.

Против его харизмы Пятакова устоять не могла. Когда математичка спросила, кто помнит решение примера, она вызвалась к доске.

– Как всегда, одна Ляля. А остальные что? Лодырничали на каникулах?

– Я еще помню, – ответил Лифшиц. – Спросите меня, Зинаида Захаровна.

– Ну иди, боец, – усмехнулась она. – Доску пополам поделите.

В конце урока в двух образцово-показательных дневниках красовались пятерки. Надо сказать, один из них, Лялечкин, вообще был шедевром каллиграфического искусства – шедевром, набитым исключительно пятаками. Четверок ей не ставили в принципе. Даже по английскому, хотя надо бы. Пятакова очень гордилась своим дневничком – на переменах она часто его перелистывала, любовно, словно дневник был живой.

После математики все пошли завтракать, в кабинете остались только мы с Тунцовым: он поел дома, а я терпеть не могла столовские омлеты.

– Тут у меня талисман на хорошую успеваемость. Не закладывай, Борь, – попросила я и направилась к парте Пятаковой.

Когда, вернувшись, она взяла в руки книгу учета великих побед, воздух сотрясся от истошного визга.

– А-а-а! – верещала Лялечка.

Лифшиц с интересом обернулся посмотреть, что случилось.

Между страницами дневника лежал черный сморщенный свиной пятачок.

Яйцо пашот

Вот уже третий месяц на уроках труда мы проходили кулинарию. Наша трудовичка Олимпия Петровна Погосад была не совсем обычной училкой. Она пыталась преподавать с творческим уклоном.

Возраст Олимпии Петровны приближался годам к девяноста. Эдакая махонькая сухонькая старушенция, увешанная потемневшими серебряными брошами и кулонами. Про броши она говорила: «Эту малую парюру подарила мне Крупская». Мы уже знали, что парюра – от слова «пара», комплект из двух или трех одинаковых украшений, а малая – потому что бывает и большая. В довершение всего Олимпия Петровна стриглась под мальчика и носила большие стрекозьи очки.

Три четверти века назад она жила в Петрограде и училась в Институте благородных девиц, а теперь вот учила нас. Каким ветром ее занесло в преподавательский состав средней школы № 1 поселка Лесная Дорога, остается загадкой. Многие, особенно наша классная ведьма Казетта Борисовна, в открытую посмеивались над ней, но Погосад была незлая, никогда не ставила двоек и троек, и мы, девочки, ее любили. Она платила той же монетой, превращая уроки в увлекательные путешествия по монастырской кухне, царским пирам и погребам Елены Молоховец.

Свой курс Олимпия Петровна начала с сервировки. Мы сервировали парты алюминиевыми ложками и вилками из школьного буфета, а вместо ножей таскали из дома вязальные спицы. По мере усложнения заданий, когда приборов стало не хватать, Олимпия Петровна велела вырезбть их из картона. Тарелки, чашки и бокалы мы тоже заменяли картонными кругляшками. На сервировку я извела все имевшиеся дома обувные коробки. Берешь в руки «вилку», а по черенку надпись: «сапоги мужские зимние, размер 45, полнота 8».

Подслеповатая Погосад таких мелочей не замечала. Она вообще старалась видеть только хорошее. Уроки труда были единственной точкой во времени и пространстве, где мы ощущали себя не тупицами-троечницами, а превращались во фрейлин. Спасибо Господу Богу и причудам судьбы, забросившим ее в наш подмосковный поселок.

«С левой стороны от тарелок располагают соответствующие ножам вилки – столовую, рыбную, закусочную, – диктовала Олимпия Петровна из маленького потрепанного блокнотика. – Расстояние между приборами должно составлять немного меньше одного сантиметра, равно как и расстояние между тарелкой и приборами. Концы ручек приборов, так же как и тарелки, должны отстоять от края стола на два сантиметра».

Мы записывали эти хитрые премудрости слово в слово и подчеркивали важные места красным карандашом. Однажды бабушка заглянула в мою тетрадку, ухмыльнулась и сказала: ну-ну.

– Может, в жизни пригодится, – заступилась за конспекты мама.

– Дай-то Бог, – вздохнула бабушка. – Дай-то Бог.

На уроках труда все делились по парам, так легче было работать. Разумеется, моей напарницей стала закадычная подружка Танька Капустнова.

Когда мы достигли вершин сервировки, пришло время кулинарить и Олимпия Петровна допустила нас до плиты. В качестве разминки она задала творческую домашнюю работу: взять из поваренной книги любой рецепт и приготовить по нему блюдо, а оценку пусть родители поставят.

Легко сказать, любой рецепт. Шел 1989 год. Сахар и крупу мы покупали по талонам. В свободной продаже в сельпо был только хлеб, кулинарный жир, панировочные сухари и березовый сок – трехлитровыми банками, как боеснарядами, продавщицы заставили все прилавки. Изредка родителям давали на работе заказы или завозили полуфабрикаты в буфет. За яйцами, творогом и молоком ходили в соседнюю деревню. Вот и весь рацион.

Этого Олимпия Петровна как-то не учла. Или просто забыла, какой сейчас год на дворе. Что же нам делать… Мы уселись с Танькой у нее на кухне и стали размышлять.

– У мамки есть книжка с рецептами, большая такая. Вот она. – Танька ловко подцепила корешок и выудила с полки толстенный том, обернутый в голубую клеенку. – Посмотрим, что ли…

Издание оказалось очень старым. Ветхие, промасленные страницы едва не рассыпались в руках. О, там было много разных рецептов. Но осетрина паровая, студень из стерляди, поросенок холодный с хреном, крем-паштет из зелени с дичью, бульон с саго, суп-пюре из спаржи, крабы, запеченные в молочном соусе, тельное из рыбы и даже чихиртма из баранины нам не годились.

– М-да… Хорошенькое дело стерлядь. Ты вообще хоть раз в жизни пробовала что-нибудь из этого, а Тань?

– Не-а.

– Я тоже.

Мы долистали поваренную книгу почти до конца – впереди оставалась только глава «Блюда для больных ожирением, сахарным диабетом», – как вдруг глаза у Таньки засияли.

– Идея! Гляди: яйца пашот.

Действительно, отличная мысль. Для пашот почти ничего не надо – кроме соли, специй, воды и, собственно, самих яиц, – а рецепт очень простой.

В небольшую кастрюлю налить пол-литра воды и, как только закипит, добавить соль и специи, например перец молотый или горошком, лаврушку, гвоздику. Аккуратно выпустить яйца в кипящую воду и варить две минуты. Снять кастрюлю с огня, накрыть крышкой и оставить яйца ненадолго в горячей воде. Сразу же подать к столу.

Нас это устраивало. Мы вымыли яйцо и набрали кастрюльку воды, приготовили соль, перец, лаврушку. Гвоздики в хозяйстве не оказалось, но мы решили, что это не так уж и важно.

– Что ж, приступим. – Танька тюкнула яйцо ножом. С первого раза скорлупа не разбилась, только треснула.

– Сильнее бей, не бойся.

Танька занесла нож, подумала секунду, прицелилась и тюкнула еще раз. Яйцо растеклось у нее в руке, соскользнуло в кастрюльку, булькнуло и ушло на дно.

– Мы воду вскипятить забыли! – вдруг хлопнула по лбу Танька. – Надо было в кипяток разбивать. Какая же я дура!

– Больше нет яиц?

– Это последнее.

– Ладно, – сказала я. – Что мы теряем? Давай так варить. Может, еще получится.

Танька зажгла конфорку крошечной плиты «Лысьва», поставила наше сомнительное творение на огонь и накрыла крышкой кастрюлю. Через пять минут вода закипела. Мы заглянули под крышку. В кастрюльке весело бурлила пена, сбиваясь в мелкие белесые хлопья. Как будто там вымыли с мылом очень грязного человека.

Пробовать такое не хотелось. Мы молча смотрели на белую пену. И тут на кухню вошла Танькина мама.

Она взглянула на поваренную книгу, разложенную посреди стола. Потом на кипящую кастрюлю. Потом на нас.

– Девочки, что это? – спросила она, заглянув в кастрюльку. – Татьяна?!

– Яйцо пашот, – пролепетала Танька.

– По труду задавали, – ввернула я, чтобы разделить с подругой фиаско.

– Как ты сказала – пашот? И как вам это блюдо? Уже попробовали?

– Нет, – мрачно сказала Танька.

И тут Танькина мама начала смеяться. Неудержимо и взахлеб.

– Это смолянка ваша выдумала? Совсем бабка сбрендила. Хотела бы я посмотреть, что у нее сегодня на ужин.

– Овсянка, наверное. Она ее любит, говорит, королевское блюдо.

– Так, – мама вытерла слезы, – все ясно. А теперь будем делать, что я скажу. Под мойкой был лоток из-под гуляша… – Танька покорно полезла под раковину. – Нашла? Да нет, левее. За мусорным ведром. Давай его сюда.

Венгерский гуляш иногда давали в заказах, и наши мамы собирали пустые лотки под рассаду. Покопавшись, Танька выудила кюветку из кучи домашнего хлама. Галина Сергеевна сняла кастрюлю с плиты.

– Держи крепче. Двумя руками.

И она перелила наше варево в пластиковый судок.

– Забирайте свой деликатес. Что стоите, дуйте во двор, пока бабушка не увидела.

– Зачем? – не поняла Танька. Я-то уже догадалась, в чем дело, но ждала, что скажет Танькина мама.

– Мурке отдашь. О, мама мия, Санта Мария! – Галина Сергеевна обхватила голову руками.

– Галя, потише! – донеслось из-за стенки.

Насчет бабушки Галина Сергеевна совершенно права – старуха Капустниха скора на расправу. Но сейчас она в соседней комнате смотрела по телевизору «Сельский час» и была неопасна.

– Я понесу, – взяв судок, объявила Танька, – а ты двери будешь открывать.

Галина Сергеевна никак не могла успокоиться. Она задыхалась от смеха.

– Мам! У тебя что, невроз?

Тут я с любопытством взглянула на Танькину маму – в поселке давно поговаривали, что дамы Капустновы страдают неврозами – вроде бы даже однажды это закончилось «скорой помощью».

– У меня смехоз.

Мы двинулись к выходу, но тут Танька вспомнила самое главное.

– Мам, а ты что нам поставишь?

– В смысле?

– Олимпия Петровна сказала, чтобы родители сами оценки поставили.

– Конечно, пятерки, – сказала Галина Сергеевна. – Какой может быть разговор. Всего одно яйцо угробили. Хорошо, печенку в морозилке не нашли. Я два часа за ней в буфете стояла.

– Может, лучше четверки? – Танька была очень честной, ее всегда мучила совесть.

– Шестерки, – сказала Галина Сергеевна. – А ну бегом отсюда, «Сельский час» через две минуты закончится.

Взяв драгоценный деликатес, мы вышли во двор. В глаза ударило солнце, а в ноздри запах едкого дыма – соседские мальчишки жгли старые шины у гаражей.

Мурка жила в подвале нашего дома. Она была ничья, и все ее подкармливали. Между рам слухового оконца всегда стояли консервные банки с размоченным в молоке хлебным мякишем. Оконце находилось прямо под балконом вредного деда Прокопыча, и поэтому мы, изо всех сил стараясь не шуметь, осторожно пробрались через палисадник, присели на корточки и поставили блюдо на землю.

– Кис-кис-кис! Мура, Мурочка! А что мы тебе принесли! Ты только попробуй!

Из оконца тянуло холодом, влажно пахло подвалом.

Мурки не было. Мы подождали еще пару минут и пошли.

– Гуляет где-то.

– Вечером съест, – утешила я подругу. – Знаешь, как они любят яйца!

– Ага, – сказала Танька. – Особенно пашот.

Она хотела еще что-то добавить, но замолчала. Из второго подъезда вышли наши одноклассницы Безручкина и Бубенко. Безручкина держала в руках судок из-под венгерского гуляша. Бубенко оглянулась по сторонам, приложила палец к губам, и они прямо сквозь заросли спиреи и шиповника полезли под окна к Прокопычу.