Текст книги "Дедушкина кираса (СИ)"

Автор книги: Евгения Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

   Одним тёплым весенним вечером, когда на землю спускается тишина, и каменные стены розовеют на закате, маленькая комнатка при королевских покоях превратилась в корабельную каюту. Корабль этот швыряло от волны к волне, пол трещал точно палуба, шпалеры колыхались точно водяные блики, и вся обстановка несла разрушительный след стихии...

   -Дрянь! – припечатала подошвой молодая дама.

   – Провалитесь со своей алчностью, Ваше величество, – не оставалась в долгу девица-подросток.

   – Провались ты со своим сумасшедшим семейством!

   Девица проворно прыгнула на даму и норовила дотянуться до лица ногтями. Но ей мешал плоёный воротник соперницы.

   Дама, имевшая преимущество взирать на эту выскочку сверху-вниз, старалась ухватить её за горло. Но ей мешал плоёный воротник.

   Одолевая препятствия, подло подстроенные тщеславной модой, леди сцепились намертво и покатились по россыпи жемчуга и покинувшим волосы шпилькам.

   Старшая из дам явно одерживала верх, ведь взамен хрупкого придворного изящества Природа наделила её крепким сложением и сильными руками. Младшая же напоминала кошку, тщетно нападавшую на крупную гончую, – когти, зубы и ярость.

   – Всё достанется мне, и весь народ запомнит королеву Анриетту! – дразнила старшая.

   – Дворцовую шлюху! – не терялась девица.

   – Ой, подумать, сама добродетель, – парировала Анриетта, не забывая о баталии. – Несчастная сиротка без матушки. Да она скончалась от твоей злой натуры! Ведьма!

   – Можно подумать, ты переживёшь мужа. Он тебя, как и всех... Ай! – Анриетта добралась до падчерицыной причёски.

   Слуги в ужасе отступали, не смея применить силу к коронованным особам, а мачеха рассуждала о судьбе Англии и трона, раскачивая принцессу за волосы.

   Принцесса стихла и как будто бы сдалась, когда красноречивая королева склонилась к ней почти по-родственному:

   – Не плачьте, Ваше высочество, будьте спокойны, я найду способ от вас избавиться.

   Девушка улучила момент, когда ненавистное лицо оказалось поближе, и полоснула мачеху ногтями по щеке.

   В визге взаимной атаки две дамы не услышали знакомых шагов и не заметили, как их заслонила от сумерек грузная фигура короля.

   Король Этельред, в ночном исподнем и босой, стоял, подбочась, над женой и дочерью и с любопытством внимал собственной родословной в изложении супруги.

   – Так вы задравши юбки побежали к алтарю, чтоб проклинать моих родственников?

   Анриетта Английская, в девичестве леди Дэрем, явила новые чудеса ловкости, прыгнув из неприглядного положения на полу в реверанс. Но Его величество почему-то не поверил, что жена искренне рада его выздоровлению, и поручил её заботам врача, предупредив, что кровопускание уже сделано. Принцессу поднял с пола за ухо и поблагодарил, что своими выходками отвлекла его от мыслей о кончине. Твёрдой рукой он ввёл дочь в спальню и захлопнул дверь.

   – Что ты творишь?! – усадил на кровать с размаху и опустился рядом.

   – Ненавижу её!

   – Это я уже понял.

   – Вы сами слышали: ей нужно богатство и власть! Власть и богатство! Она вас не любит!

   Этель Сарацин, как прозвали его подданные, подвинулся поближе к дочери и широкой ладонью пригладил её растрёпанные чёрные волосы, ещё недавно так безупречно зачёсанные в скромную испанскую причёску.

   – Джоан, мы ведь с тобой договаривались: я не выдам тебя замуж против воли, а ты не вмешиваешься в мою жизнь. Я – выполняю своё условие...

   Джоан капризно отодвинулась и принялась упрямо созерцать портреты, которым не хватило места в парадном зале, но нашёлся приют в королевской спальне. Всё, что творил там Этельред – сообразно прозвищу – происходило с ведома предков.

   – Я знаю, что вы думаете, милорд: вам жаль моего будущего мужа.

   – Не без этого, дочь моя, не без этого, – усмехнулся он в угольную бороду и спрятал ноги под одеяло: весеннее тепло обманчиво и ветрено, как иное сердце.

   Сердце короля – отвагой подобное львиному, яростью – вепревому, а вольнолюбием – лошадиному – в последние годы теряло былые качества. Некогда крепкий и неугомонный, как три этих животных, вместе взятых, чернобородый Этель не мог преодолеть течения реки, зовомой Время. Невоздержанность подгоняла старость, а старость – особа почтенная и без сопровождения не ходит. В свите её – болезни, усталость, уныние и сожаление... Впрочем, последние две гостьи оказались столь малодушны, что не выдержали нрава принцессы Иоанны и покинули неприветливую обитель.

   Поэтому король нарушил уединение, оставил постель и впервые за полгода ввёл под своды спальни юную девицу. Девица была его дочерью. Потому что родительский долг превыше безудержных удовольствий.

   Дочь обречённо поднялась, взяла подсвечник, приблизилась к камину и пыталась зажечь свечи.

   Они неизменно гасли.

   – Дедушка не хочет с тобой разговаривать, – сказал Этельред, наблюдая седьмую попытку. – Он устал от твоего дурного воспитания не меньше, чем я.

   – Увы, я располагаю лишь тем, что получила от родителей, – ответила Джоан, не оборачиваясь.

   – Сердитая моя козочка, – улыбнулся отец. – Ну что мне с тобой делать? – он подошёл к дочери, взял у неё из рук подсвечник, отставил подальше – и поправил ей фрезу. – Да, она дура. Я её не за ум брал. Но ты же не дура?

   – «Дура» по-латыни – «суровая», – гордо ответствовала принцесса.

   Отец с дочерью обнялись – и примирились под строгими взорами предков... Впрочем, не столь уж строгими. Портрет покойного короля, Ричарда Третьего, прятался от посторонних глаз именно по причине своей неприличности.

   Дело в том, что писал его итальянский мастер. И все качества, присущие этим мелочным, алчным, изнеженным, бесчестным отравителям, отражались во всём, к чему прикасались трусливые руки. При всей их любви к красоте портрет истинного рыцаря они создать не могли, а именно таковым был отец Этельреда. Неудивительно, что картину запрятали подальше и запретили любое упоминание о её создании. Именно потому история её создания передавалась в коридорах Виндзора из уст в уста.

   Маэстро, чьё имя осталось неназванным, был приглашён написать портрет молодого Ричарда, тогда ещё герцога Глостерского, дабы запечатлеть блеск славы победителя сражения при Тьюксбери. Почему сей ответственный жребий пал на чужака, когда вокруг полно талантливых английских живописцев, неизвестно. Известно лишь, что даме Невилл, герцогине Йоркской и матери полководца, невозможно угодить.

   Маэстро тот прибыл на хмурый остров, ступил на холодную землю, взглянул на пасмурное небо, помолился Санта-Марии и Святому Луке, покровителю живописцев, и отправился в мрачный замок, строители которого явно не видели ничего прекраснее серой каменной глыбы...

   Получив аудиенцию у герцога, флорентиец немного воспрял духом, подготовил холст, нажёг угольков, растёр пигменты и отправился навстречу творчеству, но за порогом залы пыл его угас, как слабый огонёк в камине от любимого здесь сквозняка.

   Чтобы вернее выразить желание заказчика, его встречали среди фамильных портретов Плантагенетов, являвших собой образец мастерства живописцев и достоинства живописуемых.

   Обретя постепенно былую словоохотливость, несчастный итальянец учтиво ответил, что имел опыт работы в подобной манере, когда однажды писал умирающего.

   Всё королевское семейство ахнуло. Натурщик вскинул брови. Брови были неодинаковы. Художник всмотрелся в его лицо, стараясь уловить идею, и, кажется, нащупал верный путь – но его с вежливой настойчивостью возвратили к образцам.

   Он обречённо попросил герцога принять благочестивый вид. В попытке молитвенно сложить ладони выяснилось, что пальцы на левой руке не разгибаются.

   Художник попросил его сесть у окна и положить руки на колени.

   Свет падал неверно – в спину.

   Художник попросил развернуться на три четверти.

   Поза была неживой.

   Художник, призывая в память все познания в риторике, как можно учтивее попросил позволенья помочь и как можно мягче своими руками направил движение... Заподозрив неладное, постучал по дублету и, уловив металлический звон, подумал, что работать так невозможно.

   Отчаянье придало решимости, маэстро поднял натурщика с кресла, пересадил на скамью полегче, развернул со скамьёю вместе и попросил позволенья раскрыть окно.

   В этой битве решил он стоять до последнего и заявил, что, когда молит Небеса о вдохновении, спорить с Небесной Волей не приличествует даже власть имущим.

   В окно ворвался ветер, всколыхнув даже схваченные клеем локоны. Маэстро довершил его работу, разобрав их пальцами. Были они беспросветно черны, лишь отдавали сизым, как крыло ворона. Лицо было бледно и почему-то не нарумянено, и живое солнце тотчас украсило его тенями.

   Брови были неодинаковы.

   Нос – длинноват.

   Губы – недостаточно полны.

   Итальянец осмотрел англичанина со всех сторон. Убрал с щеки прядь, переколол на шапероне брошь, подхватив шлык петлёй, расправил складки на рукавах, попросил снять перчатку, задумался... И расстегнул на рукавах почти все пуговицы, и продёрнул сквозь щель рубашку, спросив как будто между делом, зачем заказывать вышивку, если эту красоту всё равно никто не увидит.

   Герцог наконец отмер – и рассмеялся. Художник рассмеялся вслед за ним, велел закрыть рот и принялся за работу.

   Королевское семейство пребывало в смятении.

   Портрет получился столь неприлично правдоподобным, бесстыдно жизнерадостным и тщеславным, как сама молодость, что никто даже не знал, что с ним делать. На всеобщее обозрение его не вывесить, потому что, вместо того чтоб преклонить колени перед человеком на портрете, хочется заглянуть ему через плечо – почувствовать всю глубину перспективы и любоваться красками пейзажа за окном, куда указывает взгляд модели. Чтобы не дотронуться ненароком до руки или не дай бог до лица – как шёпотом признавались друг другу иные неблаговоспитанные дамы.

   Какие силы помогали флорентийцу – неизвестно: он не только уцелел, но и получил плату. И поспешил вернуться в родной город. Когда друзья расспрашивали, как ему удалось расположить к себе Фортуну, он запальчиво отвечал: невозможно писать ночь белой краской. Невозможно устремить взор к небесам, если направлен он в майскую рощу. Невозможно уложить в каноны красоты то, что ни минуты близ не обреталось. Но это его лучшая работа. Ради неё и в Англию можно съездить.

   С тех пор лучшая работа безымянного художника пылилась в сундуке, пока Этельред не повесил её у себя – на память об отце.

   – Ладно, – вздохнул Этельред, – что поделать. Ночь не напишешь белой краской. Мы такие, какие мы есть. Иди к себе – и не связывайся с ней больше... Стой! – дочь замерла у двери. – Подними-ка юбки.

   – Зачем, милорд? – насторожилась девушка.

   – Подними-подними.

   Со вздохом дочь повиновалась.

   – Так я и знал. Когда ж ты научишься?

   – Вы сами обрели уменье не без помощи отцовских розог.

   – Обрёл – в шесть лет. А тебе – четырнадцать.

   Вновь спрятав под подол копыта, Джоан нехотя вернулась.

   – В новом корсете невозможно кувыркаться. Старый был лучше.

   – Старый был детский. Привыкай ко взрослому.

   – Ненавижу его.

   – Ешь поменьше конфет. В один прекрасный день ты потеряешь туфлю во время своей любимой вольты, и позора не оберёшься.

   – В нём дышать невозможно, не то что перекидываться.

   – Судя по тому, что я успел увидеть, дыхания тебе хватает.

   – Да я лучше дедушкину кирасу надену! – притопнула копытцем своенравная Джоан.

   – Кирасу? – король усмехнулся. – Кирасу не сможешь... Стой. Подожди.

   Он спрыгнул с постели и принялся копаться в сундуке.

   – Вот. Только уксусом почистить.

   Он вытащил произведение кузнечного искусства, недалеко ушедшее по свойствам от кирасы.

   Джоан оторопела.

   – А что? По-моему, тебе как раз.

   – Но он же... на мужчину.

   – Разве не в моде плоская грудь? Ты не хочешь, чтоб испанские послы полопались от зависти на завтрашнем балу?

   – Да он ещё уже...

   – Королевская дочь должна являть образец красоты и моды, разве не так? И воспитания, кстати.

   Король подошёл к дочери и принялся расшнуровывать на ней платье. Восемь браков чему-то его научили.

   Как только стержни с лёгким скрипом вошли в петли, Джоан сделалась образцом смирения. Этель передал преображённую дочь с рук на руки нянюшкам и камеристкам, возвратился к себе и первым делом взялся за подсвечник.

   Сперва слуги решили, что король повредился умом, сам себе сетуя на житейские неурядицы, но поспешили осенить себя крестным знаменем, когда в ответ на жалобы зазвучал голос, более двадцати лет не звучавший под сводами замка.

   – Я тебе не помощник, Этель. Я и сам слишком вспыльчив. А вот мой тесть смог воспитать трёх дочерей, не прибегая к заклинаниям и розгам. Зажги ещё одну свечу.

   – Сейчас. Кстати, ей подошёл твой корсет.

   При последних словах подслушивавший за шпалерой старый камердинер тихонько смахнул слезу.

   Фреза – широкий плоёный воротник, «мельничный жернов».