Текст книги "Наш человек в Киеве"
Автор книги: Евгений Зубарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Глава четвертая
На следующий день я первым делом залез на сайт DW, поглазеть, что за сюжет получился у Дины с Олексием. Ведь, помимо поганых москалей, которых никому в мире уже не жалко по определению, неонацисты призывали вбить в землю до ноздрей жидов и гомосеков, а вот за это в толерантной Европе полагалось а-та-та.
Но никакого а-та-та в Европе не случилось – все эпизоды, где украинский неонацист Алексей Бык со товарищи упоминал евреев и гомосексуалистов, в этом репортаже были тщательно вырезаны.
В результате постороннему зрителю оказалось невозможно понять, в чем вообще состоял конфликт, случившийся перед входом в Оболонский суд между нациками и полицией. Об этом вопрошали многочисленные комментарии немцев под репортажем из Киева, а им содержательно отвечали более информированные и потому крайне злые представители киевского ЛГБТ-сообщества.
Впрочем, администрация немецкого телеканала через пару часов нашла самое простое и очевидное решение проблемы – она просто удалила сюжет со своего сайта. Во всяком случае, когда я зашел туда после завтрака, по сохраненной ссылке появлялась невинная история об открытии в Киеве памятной доски какому-то очередному европейскому философу. В этом сюжете особо подчеркивалось, как быстро движется к Европе украинская нация, как активно вдохновляется Украина европейскими ценностями, а в финале давалась краткая справка о том, почему во всех проблемах Украины виновата Россия.
Я захлопнул крышку ноутбука и некоторое время тупо смотрел в облупившуюся побелку потолка своей комнаты. Там, в белесых следах известки, я искал ответа на извечный вопрос русского интеллигента.
Впрочем, кто виноват, и что мне теперь следовало делать, я уже знал. Ведь с утра я получил очередное строгое напутствие от директора агентства:
– Сделай, наконец, нам хитовый репортаж. Пока тебя читают хреново. А нам нужен трафик, расширение аудитории. Нам нужно, чтобы на тебя бежал читатель вприпрыжку. Ищи необычные повороты, давай нам эксклюзив, чтоб читатель ждал тебя каждый день и визжал от возмущения, если тебя не будет.
Я, конечно, пообещал исправиться, но что тут можно было снять такого, чтобы наш читатель побежал вприпрыжку или даже завизжал, мне было неясно.
В анонсах на сегодня тоже не нашлось ничего интересного – сплошные пресс-конференции в информагентствах, куда нужно было заранее аккредитовываться. Мне эта процедура казалась слишком опасной, и я пока не придумал, как ее обезопасить. Сайта у моей болгарской радиостанции, конечно, пока еще нет, но телефоны-то в Европе еще работают.
В итоге я решил просто прогуляться по центру с камерой в руках. Штатив оставил в хостеле, взяв с собой лишь небольшой пакетик для камеры, куда и уложил ее, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.
После часа блужданий по центру города я услышал неподалеку гул толпы и гавканье мегафона. Двигаясь на звук по широкому проспекту, я вышел к большому сталинскому зданию, возле которого на широком тротуаре стояла толпа примерно в сотню человек. Выглядели эти люди неважно – одетые в старые китайские пуховики, вязаные шапочки еще советских времен, какие-то совсем убитые ботинки, стоптанные даже снаружи. Многие держали плакаты на русском языке, и между собой они общались тоже, разумеется, по-русски, но вот лозунги в сторону фасада административного здания скандировали строго на украинском.
Я подошел поближе ко входу и прочитал надпись: «Киевска миська рада». С другой стороны входа виднелась табличка, извещавшая, что здесь также размещается Киевская городская государственная администрация. Я узнал это место – совсем недавно здесь отплясывали подростки на вечернем «Патриотическом дансинге».
Городской парламент и исполнительная власть уживаются в одном здании – это какое-то чудо мироздания, такого симбиоза я не видел ни в одной стране мира.
Я вытащил камеру из пакета и начал снимать акцию протеста. Впрочем, акция была на удивление вялой, плакаты ничего не объясняли: «Ждем мы от Кличко ответ, а его все нет и нет», «Кличко, не буди лихо, пока оно тихо!», «Власти скрывают!».
Перед входом в администрацию стояла группа скучающих полицейских в темных куртках с капюшонами. Увидев мою камеру, они все дружно накинули капюшоны на головы и повернулись спиной. Впрочем, я успел снять несколько крупных планов полицейских, так что зачем они от меня так демонстративно прятались, я не понял. Возможно, это просто рефлексы, приобретенные силовиками после Майдана, когда некоторое время революционные граждане ходили к полицейским по домам и избивали их там вместе с домочадцами за поддержку кровавого москальского режима Януковича. Сейчас вроде ситуация успокоилась, но наука в сочетании с живительными оплеухами всегда запоминается надежнее, чем без них.
– О, пресса до нас снизошла, дивитесь, люди! – услышал я хриплый голос за спиной.
Позади меня стоял мужик с мегафоном в руках, видимо, лидер этих активистов.
– А что, пресса вас игнорирует? – поддержал его я, снимая сцену с плеча. Он отменно смотрелся на фоне своей толпы – грустный, замерзший, унылый мужичок в драной кепке и с подклеенным синей изолентой мегафоном.
– Кличко дал приказ всем журналюгам: нигде про нас ничего не рассказывать! – пожаловался он мне. – Никто не пришел, видите. Журналисты у нас прислуживают власти, не осталось в Киеве честной прессы.
– Ну что ж, вот вам честная пресса, давайте, рассказывайте, в чем у вас проблема, – обрадовался эксклюзиву я, вставая поудобнее перед ним и выстраивая кадр поудачнее.
– А вы что за пресса, откуда? Больно говор у вас подозрительный. Вы, простите, случайно не москаль? – выдохнул он мне в лицо застарелым перегаром, попутно сканируя меня и мою камеру красными тревожными глазками.
Я мысленно грязно выругался, но вслух выразился аккуратнее:
– Громадянин, твою мать! Ты хочешь, чтобы о ваших проблемах узнали в обществе или нет?! Чего ты боишься, если у тебя вроде и так все уже отняли, что могли?!
– Точно, москаль. Наши так не говорят, – уверенно подытожил он и повернулся к своим.
– Вот этому никаких интервью не давайте! – закричал он в мегафон, указывая на меня пальцем. – Это москаль, он проник к нам из Москвы, не верьте ему!
Толпа возмущенно загудела, а из группы полицейских ко мне смело шагнули сразу двое:
– Документы предъявите, гражданин, – сказали они мне по-русски.
Я опустил камеру и выудил из-за пазухи удостоверение болгарского радио. Мужик с мегафоном стоял рядом, вытягивая шею, чтобы лучше все видеть.
– А, так це ж болгарский журналист. Работайте спокойно, – с видимым облегчением и поэтому громко сообщил всем молоденький сержант, возвращая мне удостоверение.
– Ошибка вышла, громадяне! Можно с этим разговаривать, це болгарский журналист. Не москаль! – снова поднял мегафон мужичок.
Из злобной мстительности я не стал записывать с ним интервью, хоть он и ходил за мной потом по пятам, откровенно напрашиваясь.
Я нашел в толпе милую бабушку, которая так обрадовалась камере и моему вниманию, что стала рассказывать мне всю свою жизнь.
Я узнал, что у нее дочка и внучка живут в Ростове, а сама она «после заварухи» не рискнула уезжать из Киева, потому что ждала от застройщика оплаченную еще 2013 году квартиру. Акция обманутых дольщиков, вот что это было.
– Мне смешно слышать, как вас тут москалем обзывали. Они все запуганы, дурачки, не понимают, что не москали для нас самый страшный враг. Самый страшный враг – это наше правительство, наша бандитская власть, – заявила женщина в камеру.
Я удивился этой смелости, но она спокойно и честно мне все объяснила:
– Я уеду отсюда к лету. Все уже ясно, не будет тут никогда ни порядка, ни спокойствия. И квартиры мне, конечно, не видать, я же не дура, все понимаю…
Потом за мной начал ходить какой-то жуткий зловонный бомж в солдатской шинели и кирзовых сапогах, но в вязаной шапочке вместо аутентичной ушанки.
– Позвольте, я дам вам интервью, пан журналист, – с застенчивой улыбкой предлагал он.
Сначала я брезгливо отмахивался, но потом мне стало интересно, и я спросил его, о чем он хочет рассказать.
– Есть большая проблема в Киеве. Но про нее почти не говорят, власти скрывают, Порошенко лжет.
Заинтригованный, я все-таки поднял камеру на плечо и поставил его в кадре на фоне толпы, как раз начавшей скандировать что-то злобное в адрес властей.
– Я вижу только одну проблему в нашем городе, – сообщил мне этот фрик с абсолютно серьезным выражением на мятом лице. – Мировая популяция кенгуру насчитывает свыше тридцати миллионов особей, так? А в Киеве проживает всего три миллиона человек. Если кенгуру решатся, наконец, напасть на нас, каждому киевлянину придется драться с десятью кенгуру одновременно. Я не уверен, что мы сможем выиграть эту битву. Вы вообще видели, как дерутся кенгуру? Лучше бы вам этого не видеть, это страшное зрелище. Донесите нашу озабоченность по этому поводу до кого следует в Москве, пожалуйста. Пусть Путин пришлет к нам своих вежливых зеленых человечков, и они помогут нам победить этих сраных кенгуру. Иначе мы все погибнем, вы хоть это понимаете?
Я молча снял камеру с плеча и пошел обедать.
Глава пятая
Возле Верховной Рады на грязном заснеженном асфальте клубилась толпа, точнее, две четко различимых толпы: одна – с красными флагами и надписями «5.10», другая – с черно-желтыми флагами, а также украинской и нацистской символикой.
Толпу с красными флагами окормлял со сцены посредством огромных аудиоколонок местный Жириновский – миллионер Геннадий Балашов. Я сразу узнал его, хотя до сих пор только слышал про «украинского жириновского».
Он стоял на скамейке перед толпой соратников в роскошном длинном черном пальто и с видимым отвращением смотрел на запрокинутые к нему лица.
– Украинцы, учитесь работать! Вот подошли ко мне и спрашивают, что делать – денег нет, пенсии нет. Да, надо брать в руки котомку, чемодан с товаром и торговать, не стесняться. Корону снять с головы украинцу надо. Надо перестать орать, что мы тут пассионарная нация. Никто нас в мире не считает пассионариями. Нищетой нас считают. В Польше последние дают вам должности, потому что украинец ничего не может. Вот до чего нас довели. А нам кричат: «Слава Украине!». «Позор Украины» – вот во что мы превратились. Мы с вами позором стали всего человечества, потому что давно ничего не производим, кроме дерьма!…
Я пробился поближе, пытаясь увидеть и зафиксировать гневную реакцию толпы на обидные слова, но вокруг меня никто и не думал обижаться. Люди внимательно слушали и даже аплодировали в коротких паузах своему кумиру.
Впрочем, националисты, конечно, подобных речей не стерпели. Со стороны их митинга к Балашову вдруг направилась группа упитанных боевиков в черных куртках, послышались было звуки ударов, но быстро выяснилось, что миллиардер[4]4
Так миллионер или миллиардер? Или опять инфляция виновата?
[Закрыть] готов и к такой дискуссии. Из припаркованных рядом машин высыпали крепкие молодые люди в черных шапочках с надписью белым «5.10». Они рванули наперерез нацикам, встретив их возле скамейки, и там, под одобрительные возгласы своего хозяина, принялись профессионально и жестко лупить неповоротливых чубатых неонацистов.
Я только поднял камеру на плечо, как почувствовал толчок в спину.
– Не надо это снимать, хлопчик. Не расстраивай меня.
Позади меня стоял очередной спортсмен в шапочке «5.10» и хмурил страшное, испещренное старыми шрамами лицо, пока я возвращал камеру на место.
Тогда он показал мне большой палец и, ловко ввинчиваясь в толпу, энергично устремился к месту сражения.
Впрочем, там уже все было кончено: националисты, хотя и продолжали выкрикивать что-то злобное и угрожающее, отступали к Мариинскому парку, утаскивая с собой раненных товарищей. Спортсмены их не преследовали, а спокойно стояли, ожидая команды, возле скамейки.
– Молодцы, ребята! Вот так мы будем побеждать всегда! Голосуйте за партию «5.10», будет порядок и закон, – подытожил итоги сражения Балашов, пружинисто спрыгнул со скамейки и в плотном окружении своих бойцов направился к черному лимузину.
– Работать надо, украинцы! Работать, а не митинговать! – донеслось до нас прощальное, прежде чем захлопнулись дверцы машины.
Толпа вокруг меня вдруг закружилась, пришла в движение и буквально понесла к ограждению здания парламента. Я решил было, что это на нас снова напали националисты, воспользовавшись отъездом отряда спортсменов, и мы убегаем от них, но все оказалось проще и циничнее.
– Подходим по одному, предъявляем паспорт.
Меня подтащило прямо к здоровенному мужику с большой папкой в руках. Он заглянул мне в лицо, потом в папку, потом снова мне в лицо и заорал:
– Паспорт же нужен, сказал ведь сто раз!
– Нету паспорта, – пробормотал я виновато.
– Да и черт с ним, – сказал другой тип рядом и четкими быстрыми движениями отсчитал мне из пачки двести гривен новенькими бумажками.
– Отходи, не задерживай, – заорали мне нетерпеливо в уши со всех сторон.
Действительно, в руках у меня оказались двести гривен, и до меня вдруг дошло, за что именно я их получил.
Толпа вокруг быстро рассасывалась, хотя отдельные ее представители никуда не спешили, а с блаженными улыбками распечатывали прямо здесь, перед парламентом, фунфырики с каким-то пахучим спиртосодержащим снадобьем и употребляли его вовнутрь.
– Эй, косорыловку будешь? И ты, это, деньги-то убери в карман, не свети так, – укорил меня строгий голос рядом.
Я обернулся. Рядом допивал жидкость из фунфырика очередной манифестант, пожилой и, судя по необычайно опухшей физиономии, совсем уже спившийся гражданин.
– А что, если не спрятать – вернутся и отнимут, что ли?
– Кто, эти? Нет, эти не отнимут. Есть тут, кому отнять, – вздохнул мой собеседник. Он наклонился ко мне и прошептал:
– Демон тут ходит. Небольшой такой, но ловкий, как черт.
– Охмуряет? – брякнул я наобум в некотором замешательстве.
– Да нет, что он, баба, что ли. Не охмуряет, нет. Черт – он отнимает! Как темнеет, он тут как тут. Держишь в руках деньги – все, считай, нет их у тебя. Подчистую все уносит, сатана.
Его, как типичного алкоголика, быстро повело даже от такой малой дозы, что была в пузырьке, и он устало сел прямо на грязный асфальт, грозя неведомому черту грязным пальцем.
– Врешь, не возьмешь!
Повалил мокрый снег, и я вдруг осознал, как замерз.
Пока я шел по площади, до меня доносилось заунывное: «Суровые годы уходят борьбы за свободу страны, за ними другие приходят, они будут тоже трудны…».
То ли они сами себя пародируют, то ли поэт гениально попал в точку, и слова воистину стали народными?
Я шел по улице Грушевского, расталкивая каких-то невнятных назойливых прохожих, почему-то застревающих у меня на пути, пока до меня не дошло, что я иду посреди целой толпы попрошаек.
– Подай на оборону Родины, пан!
– Ветерану АТО (антитеррористической операции. – Авт.) подайте!
– Купите стричку, всего 10 гривен, дети вязали, деньги пойдут на оборону от москалей!…
Я с трудом прорвался сквозь эту шумную пахучую толпу и присел за столик под навесом от какого-то фастфуда, чтобы переждать там внезапную напасть.
Попрошайки, похоже, мигрировали поближе к самодеятельному мемориалу Небесной сотне на Институтскую улицу.
– …непростым является вопрос о том, какие факторы служат толчком к началу миграции этих животных. Период кормления для них в Мариинском парке ограничивается обычно фотопериодом, соотношением светлого и темного периодов суток. С наступлением сумерек кормовая база сокращается, редкий прохожий рискнет зайти в парк вечером. Тогда происходит перемещение популяции туда, где кормовая база остается неизменной или даже растет…
Я обернулся. Позади меня сидел благообразного вида маленький сухонький старичок и блаженно улыбался, глядя на проходящих мимо «ветеранов АТО».
– Добрый день. Вы мне это все рассказываете, или кому?
По повадкам, это был городской сумасшедший. Меня, казалось, он не слышал и, похоже, даже не видел. И рассказывал не видимой мне аудитории:
– … во время миграционного периода у животных происходят изменения в физиологии и в поведении. Животные, которым обычно свойственно территориальное поведение, заметно снижают свою агрессивность. Это делает возможным их объединение в стада и стаи. Иногда у мигрирующих животных образуются смешанные стаи, в которые входят не только разные виды одного отряда, но и представители разных классов животных. Вы можете видеть смешанную стаю «бездомных жителей Донбасса» и «ветеранов АТО», но встречаются и более экзотичные перемешивания, например, волонтеры ЛГБТ и цыганский табор…
Я достал из сумки ноутбук и начал набрасывать репортаж про митинги у Рады для родной редакции. Увидев, что я угнездился основательно, ко мне вышел официант. Пока он принимал заказ, я показал ему глазами на старичка.
– Это у вас местная достопримечательность?
– Да он тихий, бормочет, не мешает особо. Или вам мешает?
– Нет-нет, все нормально.
– Это, между прочим, известный наш киевский ученый, профессор зоологии Степан Гопала из института Шмальгаузена. Его там, в институте, подсидели нехорошо, выперли, в общем, этой осенью, и он теперь свои лекции всем на улицах рассказывает.
– Вы студент? – догадался я.
– Аспирант. Из этого же института. А Степан Семенович у нас вел семинары эволюционной морфологии позвоночных и зоогеографии, – подробно ответил официант.
Он ушел готовить мне заказ, а я минут пять покопался в Сети, отыскивая информацию о профессоре. Оказалось, действительно, подсидели несчастного зоолога, спихнув с довольно хлебной должности заведующего кафедрой. И сделали это украинские националисты, хлынувшие в столицу из провинции после переворота 2014 года и устроившие там так называемые люстрации – расправы по политическим или этническим поводам.
И ведь как цинично выперли – обязали бедолагу сдавать ежегодную переаттестацию не на русском и даже не на английском, а на украинском языке. Это притом, что никто и никогда не переводил на украинский язык термины эволюционной морфологии, больше того, этих переводов не существует в принципе, потому что украинский язык – это сравнительно новый диалект.
Я обернулся к профессору в наивной надежде завязать разговор:
– Скажите, профессор, есть ли будущее у украинской науки? Как будет на украинском языке dinosaurum?
Он по-прежнему меня не слышал – сидел, подперев ладонью белое анемичное лицо, и строго хмурился, глядя на прохожих, видимо, усматривая в их передвижениях нарушения каких-то фундаментальных зоологических законов. Потом он встал, по-прежнему не обращая на меня внимания, и ушел, слегка прихрамывая, куда-то в сторону Верховной Рады.
Девушки– – редакторы, дежурившие на выпуске вечером, дважды возвращали мне этот репортаж с пометкой: «Вообще ни хрена не понятно, Игорь! Перепиши уже человеческим языком, про что там у тебя».
И только к ночи, после очередной правки, я получил, наконец, радостное известие: «Ладно, мы поняли, что понятнее уже не будет, ставим как есть. Береги психику, ты нам нужен здоровым».
Глава шестая
Утро началось неожиданно: в комнату постучали. Я подлетел на кровати, быстро натянул джинсы, рубашку. Мелькнуло, что нужно сбросить на заводские настройки смартфон, но потом решил, что успею – дверь в мою комнату, как ни странно, была крепкая, из цельного дерева, и сломать ее было бы не просто, две-три минуты свободы она бы мне дала точно.
Стук повторился, стал более настойчивым.
– Кто там?
– Да это же я, Алена Григорьевна. Слышала, как вы ночью кашляли. Так я принесла вам горячих сливок с гренками.
Я открыл дверь, внутренне все еще ожидая увидеть за широкой спиной Алены Григорьевны силуэты в камуфляже или, хуже того, в штатском. Но за ее спиной не было видно ничего, кроме облупившейся зеленой краски на неровной стене в тесном коридоре.
Алена Григорьевна стояла передо мной по стойке смирно, наряженная в свежевыстиранную вышиванку, под которой виднелись широкие белые брюки. Типажу Оксаны из повести великого русского писателя Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» она вполне соответствовала. В качестве черевичек, правда, выступали китайские кроссовки, но образ в целом это совсем не портило.
В руках Алена держала поднос с двумя мисками – в одной парили горячие сливки, в другой виднелись наваленные горкой поджаристые аппетитные гренки.
– Откушайте, Игорь! Здоровья вам!
Она с поклоном протянула мне поднос, и я на автомате взял его, слегка обалдев от театральности этой сцены.
– Больше не беспокою, – сказала она, сделав потом отчетливую видимую паузу, в ожидании, что я, все же, предложу ей остаться.
– Спасибо, Алена Григорьевна!
– Ой, да можно просто Алена! Какие наши годы, – сказала она, кокетливо склонив голову набок, и я обмер от ужаса, всерьез предположив, что это она ко мне таким образом клеится.
Я сделал два шага назад, поставил на стол поднос и встал рядом по стойке смирно, вопросительно глядя на нее. Она всплеснула ручками:
– Вы так похожи на моего покойного мужа, полковника ВВС! Он тоже всегда демонстрировал военную выправку, даже в быту. Сейчас почти не осталось таких людей, даже среди действующих военных. Все какие-то сутулые, тощие задохлики. Ушла порода, – подытожила она горько.
Мне опять пришла в голову пошлая мысль, но Алена вдруг поскучнела лицом и сказала, грустно глядя мне прямо в глаза:
– Больше не беспокою, кушайте, – и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Сливки оказались божественны, гренки тоже. Я выпил и съел все без остатка, после чего сел за компьютер читать анонсы.
Самым многообещающим выглядело мероприятие с участием беженцев Донбасса – бежавших от гражданской войны жителей Донецкой и Луганской областей. Около миллиона из них подались в Россию, а еще примерно столько же – в соседние области Украины и в Киев.
Ни в России, ни на Украине беженцам не оказывали, по их мнению, должного внимания и заботы, поэтому они довольно часто выступали с публичными акциями. Впрочем, насколько известно, главной заботой беженцев в России было получить российское гражданство. Эта процедура невероятно формализована и растянута во времени. А вот чего хотели беженцы на Украине, мне еще предстояло узнать.
Суд по анонсу, акция была назначена возле здания Верховной Рады на два часа дня, но сидеть в хостеле до обеда я не хотел – Гоголь его знает, что еще взбредет в голову Алене Григорьевне.
Поэтому я умылся сам, затем тщательно вымыл обе миски и поднос, выставил их на стол на салфетке, после чего быстро собрался и прошмыгнул по коридору на улицу не замеченным. Там светило солнце и в целом, наконец, потеплело, так что я с большим удовольствием прогуливался по Крещатику, разглядывая прохожих, когда вдруг, не доходя пары сотен метров до Рады, увидел тощего высокого юношу с красным флагом в руках.
Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.
– Есть ли страна, где рабочих нет,
где нет труда и капитала?!
Рабочее сердце в каждой стране
большевистская правда напитала…
Я достал камеру из пакета и начал съемку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я – коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел как человек, которого регулярно бьют – не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.
Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.
– Ты опять сюда пришел? Иди к Раде, там таких придурков полно!
– У Рады нацики, они сказали, что убьют, если еще раз приду.
– А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.
Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.
Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съемку.
– Вы же видите, человек не в себе, он дурачок. А вы снимаете. Все вам, журналюгам, жареное подавай. Человека лечить надо, а не кино снимать!
Услышав это, юноша снова дерзко выпрямился во весь рост, поднял красное знамя повыше и принялся буквально выплевывать стихи Маяковского в ненавистные ему лица охранников:.
– Не страшны никакие узы.
Эту правду не задуть, как солнце никогда
ни один не задует толстопузый!…
– Хлопец, не снимай это, будь ласков, – взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. – Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас на фиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьем, нам нетрудно.
Я опустил камеру.
– Как тебя зовут?, – спросил я юношу, когда он сделал паузу в своем речитативе.
– Андрей.
– А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?
Он опустил знамя, оперся древком на асфальт и с тяжелым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:
– Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.
– Тебя, наверное, нацики часто бьют?
– Бывает, да, – признал он неохотно.
– Так ведь забьют же однажды насмерть, – предположил я.
Он снова вздохнул, но, на удивление четко проговаривая слова, ответил:
– Всех не запугаешь! Всех не забьешь! Рабочий класс победит!
– Так ведь ты сам видишь: всех коммунистов здесь, в Киеве, уже запугали и забили, – указал ему я на очевидный факт.
– Значит, я тоже погибну. Коммунистам не привыкать отдавать жизнь за свои идеалы…
С таким персонажем, как этот правоверный коммунист, я столкнулся впервые в жизни. То есть я, конечно, встречал идейных граждан, но вот чтоб два года с момента нацистского переворота публично высказывать то, что здесь, в Киеве, боятся проговорить шепотом на кухне, – такого я еще не видывал.
Такой отваги я не видел ни в одной из своих командировок по миру, включая Китай, Сомали или Венесуэлу. Это можно было бы сравнить, например, с выходом коммуниста с красным флагом к зданию рейхстага в Берлине в 1940 году. Тамошние гестаповцы, конечно, немного удивились бы, но дальше бы действовали без задержки по отработанной схеме – подвал, допрос, тюрьма, расстрел или лагерь смерти. В современном Киеве эта схема не сильно отличалась, но вот же чудо – коммунист Андрей стоял передо мной вполне себе живой, разве что слегка отбитый.
– Пойдем куда-нибудь в кафе, поболтаем? – предложил ему я. Он замешкался, и я догадался, почему.
– Не волнуйся, я угощаю.
– Мне не нужны подачки, – высокомерно ответил он, но слюну сглотнул.
– Это будет платой за интервью, обычное дело, не переживай, – успокоил его я.
Он недолго раздумывал. По пути я уговорил его свернуть красный флаг и засунуть его в мой чехол со штативом.
Мы прошли метров триста в поисках подходящего заведения, пока он сам не подсказал мне место:
– Вот там хорошая столовая, дешевле, чем везде, и вкусно кормят.
Заведение оказалось без названия, но действительно популярное – нам пришлось отстоять очередь к стойке с подносами и едой, а потом очередь к кассе. Но результат был выше всяких похвал.
Первые минут десять мы оба молча и жадно ели – я никогда в жизни не пробовал такого наваристого аппетитного харчо и таких сочных пирожков с жареными потрошками, а когда перешел к фаршированным кабачкам, просто погрузился в гастрономическую нирвану. Причем, стоило мне это все меньше пяти долларов за нас обоих.
– Я, пожалуй, теперь только сюда буду обедать приходить, – начал я разговор, заметив, что Андрей доел второе блюдо.
Он кивнул, аккуратно обмакнув салфеткой тонкие губы.
– Сюда многие наши ходили. Хозяин был сочувствующий. Но после заварухи нас попросили сюда не ходить. По одному еще можно, а чтоб собрания пролетариата проводить – уже нельзя.
Я оглядел зал. В глубине дверей, ведущих в кухню, показалось бледное округлое лицо с тревожными мелкими глазками, буравящими наш столик.
– Да, это он. Смотрит, волнуется, – не поднимая головы, сказал Андрей. – Но все в порядке, мы же не проводим собрание, мы просто поесть пришли.
– Может, тебе уехать отсюда стоит? Ты молодой, здоровый, в любой стране нормально устроишься, – предложил я.
– Уехать – значит сдаться, – начал заводиться он, поднимая голову. – Нацики захватили власть в Германии, когда все уехали.
– Так ведь отсюда, с Украины, тоже все уехали уже – три миллиона эмигрантов за два года. С кем ты остался, никого нет уже из твоих товарищей, сам же видишь, – удивился я.
– А, может, и уеду, – признал он вдруг, опустив голову. – Просто я и тут никому не нужен, а за границей – тем более. Вот приеду я к вам в Россию, и что? Будто если я у вас в России начну за коммунизм агитировать, я что, не огребу? Огребу, еще как, видел в новостях, как у вас коммунистов метелят полицаи на демонстрациях.
Я пропустил мимо ушей очередное разоблачение себя как москаля, но за свободу слова в России вступился:
– У нас, как минимум, три легальных коммунистических партии действуют вообще-то. Одна, кстати, в парламенте представлена, из бюджета официально финансируется. Ходят себе на Первое мая толпами во всех городах, никто их не метелит, не придумывай. Метелят экстремистов всяких. А официальных коммунистов из КПРФ никто не обижает, не выдумывай.
– Да разве же это коммунисты, – горько отозвался он. – Это же типичные ревизионисты и соглашатели, капиталистические подпевалы и оппортунисты. Хуже того, они антисемиты и религиозные фанатики. Где там у них коммунизм, в каком месте?
– Тебе не угодишь. Но, в любом случае, нацикам в России такой воли не дают, как здесь. Националистов в России не видно и не слышно сейчас.
– Насчет этого – согласен, нациков у вас прижали. Но ведь Путин не вечен. Что будет, когда он уйдет? У вас тогда начнется такая же херня, как и здесь.
– Не начнется. Нам уезжать из страны уже некуда, так что порядок наведем по месту жительства.
– Мы вот тоже думали, что наведем порядок сами. А когда нацики начали наших людей по одному вылавливать и убивать, как-то не нашлось адекватного ответа.
Он помолчал, а потом произнес с какой-то темной, искрящейся злобой:
– Нам бы нужно было тоже их убивать, понимаешь? А мы все струсили. Надо было тоже убивать! Их же было сначала немного, ну, сто, ну, двести отморозков. Надо было их просто убивать, мразей, они бы быстро кончились!
– Да вам бы полиция не позволила. Здесь только нацикам можно, убивать……
– Это верно, полицаи за них, – согласился он. – У нас в итоге к маю 2014 года, еще даже до того, как они сожгли людей в Одессе, была перебита вся верхушка. Ну, то есть, кого убили, кого искалечили, кого запугали, а кто бежал. Мы вот в Киеве тогда остались без руководства вообще…
Он снова замолчал, внимательно рассматривая свои исцарапанные руки. Я не торопил его. Больше всего мне хотелось достать сейчас камеру и снять для наших избалованных зрителей эти настоящие, живые эмоции, но было понятно, что это невозможно.
