Текст книги "Сборник рассказов и повестей."
Автор книги: Евгений Лукин
Соавторы: Любовь Лукина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.
Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.
– Ну конечно, Федька, с-сукин сын! – взревел актер, выбросив массивную длань в сторону озера. – Авангардист доморощенный! Его манера… – Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: – А ящерицу он у Босха спер…
Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спер – Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.
– Может, вернемся? – сипло спросил Николай. – Заблудимся ведь…
– Я тебе вернусь! – пригрозил Чуский, темнея на глазах. – Ты у меня заблудишься! Ну-ка!…
И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.
Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое – голубенькое, наивное – было едва намечено и как бы необязательно.
Поражала также рука, держащая кисть, – сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.
В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.
Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.
Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор – весь в работе – рассеянно глянул на них.
– Привет, мужики! Меня ищете?
– Тебя! – многообещающе пробасил Григорий.
Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
– Мужики! – обретя дар речи, проговорил художник. – Что это с вами?
– Он спрашивает! – загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом…
– Не прикидывайся! – закричал Перстков. – Твоя работа, твоя!
Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
– Ай, как найдено!… – еле слышно выдохнул художник. – Характер-то как схвачен, а?… Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!
– Так?! – страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. – Вот так, да?!
Он угодил в яремную ямку и закашлялся.
Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
– Мужики, вы сошли с ума! – вскричал он, прячась за мольберт. – Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "…плевать мне, как ты там меня видел!… Мне главное, чтобы другие меня так не видели!…"
Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.
Так что был резон в словах Сидорова, был.
– Хотя… – ошеломленно сказал художник. – Почему, собственно, не под силу?
– Ты что сделал с миром, шизофреник? – просипел Перстков, держась за горло.
Синее око Федора мистически вспыхнуло.
– Мужики, – сказал он. – Есть гипотеза.
И далее – с трепетом:
– Что, если видение мира – условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте – мудрые вещи мужик говорит.
– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!… Творец!…
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом – чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.
– Да вы кто такой будете, Феденька? – бурно дыша, проговорил он. – Врубель – не повлиял! Сикейрос – не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!…
– А это? – Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
– Да здесь же ничего на месте не стоит! – К Персткову вернулся голос. – Шаг шагнешь – все другим делается!
– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения – иная картина!
– Неправда!
– Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
– А ну, тихо вы! – дьяконски гаркнул Чуский. – Подумать дайте!…
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
– Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
– Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
– Гри-ша! – приплясывая, завопил он. – Кому ты поверил? На слух-то мир – прежний! На ощупь – прежний!…
Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.
– Не все же сразу, – резонно возразил он. – Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
– …потом – слух, ну и в последнюю очередь – осяза…
– Врешь!! – исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.
– У-у-у!… – с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!… Или нет? Или еще один шаг – и все опять исказится?
Шаг… другой… третий…
– А-а! – демонски возопил Перстков. – Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!
Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.
– Что? Ушибли, да? – пятясь, выкрикивал Перстков. – Синяк будет, да?… Будет-будет, не сомневайся!… Ты меня так видел? А я тебя так вижу!…
"Да ведь это же я! – холодея, осознал он вдруг. – Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!…"
После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги, и Николай дважды споткнулся на ровном месте.
Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью "Турбаза "Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.
Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем N_8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навертывалась.
"Гипноз, – сообразил он. – Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…"
Да, но где гарантия, что все это не повторится?
"Пусть только попробует! – с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. – Еще раз получит!…"
Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков ("Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…"), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, художник будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.
Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова мгновенно испарилась.
– Куда он делся? – рычал издали Григорий. – Ива… Перспектива… Башку сверну!…
Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
– Ох и дурак ты, Федька! – гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком теперь принявший сторону Сидорова. – Ох дура-ак!… Ты кого оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!…
Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.
Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.
– Что у вас тут происходит?
– Пока ничего… – нехотя отозвался Чуский.
– А кто Перстков?
Николай навострил уши.
– Да есть тут один… – Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.
– Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, – пояснил сержант. – Слушайте, ребята, а она как… нормальная?
– С придурью, – хмуро сказал Григорий. – Что он – что она.
– Понятно… – Сержант засмеялся. – Турбаза, говорит, заколдована!…
Второй милиционер присматривался к Федору.
– А что это у вас вроде синяк?
– Да на мольберт наткнулся… – ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.
Судя по диалогу, до пристани Федор "не достал". Видимо, пораженная зона включала только турбазу и окрестности.
– С колдовством вроде разобрались, – сказал веселый сержант. – Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится.
Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернется – и срочно сматывать удочки!
Кстати, об удочке… Он ее бросил на мостках.
"Надо забрать, – спохватился Перстков. – А то штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да бери…"
И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир – прежний, что книга стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него – никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет лица – Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он – пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза…
Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир – мир Николая Персткова: синие домики, за ними – еще домики, за домиками – штакетник… А ствол березы – белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.
Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
– Чертовщина… – пробормотал поэт, отступая.
Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!
Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.
"Да это зараза какая-то! – в панике подумал Николай. – Так раньше не было!…"
Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.
Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.
Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего – ударить, убить, растоптать…
Будь ты проклят, Федор Сидоров!
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
НОСТАЛЬГИЯ
(Из цикла «Глубокий космос»)
Вы не представляете, как это ужасно – быть оторванным от Земли! Выйдешь вечером, посмотришь: где Солнце? Где эта крохотная далекая звездочка?… Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите ли, непрозрачная…
То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь – везде песок. И цвет-то у него какой-то зеленоватый… Вы когда-нибудь зеленоватый песок видели? Нет. А я вот каждый день вижу…
Господи, а на Земле сейчас!… Море – синее, солнце – желтое, трава – зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а именно зеленая! Ярко-зеленая!… А здесь… Сколько лет живу на этой планете – все никак к ней привыкнуть не могу…
А жители местные! Вы бы на них только посмотрели! Вместо лица – какой-то хобот с двумя глазами на стебельках… Хорошо хоть с двумя!… Нет, они существа очень даже неплохие, только вот молчат все время – телепаты…
Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь в него – честное слово, тоска берет… Глаза эти на стебельках, хобот вместо лица… Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!…
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
А.С.Пушкин
Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали – стыдно признаться – три окунька да пяток красноперок. Был еще зобанчик, но его утащила ворона.
Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, подай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой станции. В темноте.
Леха задержался у калитки и, сняв с плеча ледобур (отмахаться в случае чего от хозяйского Уркана), взялся за ржавое кольцо. Повернул со скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало, и, озадаченно пробормотав: "Сдох, что ли, наконец?…" – Леха вошел во двор.
Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые клочья полиэтилена.
Смеркалось. В домишках за оврагом уже начинали вспыхивать окна. Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь. Заперто. Что это они так рано?…
– Хозяева! Гостей принимаете?
Тишина.
Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в сенях кто-то был. Дышал.
– Петро, ты, что ли?
За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:
– Кто?
– Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?
– Леха… – недовольно повторили за дверью. – Знаем мы таких Лех… А ну заругайся!
– Чего? – не понял тот.
– Заругайся, говорю!
– Да иди ты!… – рассвирепев, заорал Алексей. – Котелок ты клепаный! К нему как к человеку пришли, а он!…
Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с крыльца, как вдруг за дверью загремел засов и голос Петра проговорил торопливо:
– Слышь… Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только по-быстрому…
Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел засов.
– Чего это ты? – пораженно спросил Леха. – Запил – и ворота запер?… А баба где?
– Баба? – В темноте посопели. – На хутор ушла… К матери…
– А-а… – понимающе протянул мало что понявший Леха. – А я вот мимо шел – дай, думаю, зайду… Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая… Ну не берет ни на что, и все тут…
– Ночевать хочешь? – сообразительный в любом состоянии, спросил Петро.
– Да как… – Леха смутился. – Вижу: к поезду не успеваю, а на станции утра ждать – тоже, сам понимаешь…
– Ну заходь… – как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и, хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату. Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком – аж зубы лязгнули.
– Да что ж у тебя так темно-то?!
Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла все та же кромешная чернота, что и в сенях.
– Сейчас-сейчас… – бормотал где-то неподалеку Петро. – Свечку запалим, посветлей будет…
– Провода оборвало? – поинтересовался Леха, скидывая наугад рюкзак и ледобур. – Так, вроде, ветра не было…
Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу. Масляно-желтый огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его красе. Коренастый угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а уж теперь, при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.
Леха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате был ужасающий. Окно завешено байковым одеялом, в углу – толстая, как виселица, рукоять знаменитого черпака, которым Петро всю зиму греб мотыль на продажу. Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера.
Размотав бечевки, Леха снял с валенок целлофановые пакеты, а сами валенки определил вместе с шапкой к печке – сушиться. Туда же отправил и ватник. Хозяин тем временем слазил под стол и извлек оттуда две трехлитровые банки: одну – с огурцами, другую – известно с чем. Та, что известно с чем, была уже опорожнена на четверть.
– Спятил? – сказал Леха. – Куда столько? Стаканчик приму для сугреву – и все, и прилягу…
– Приляжь-приляжь… – ухмыляясь, бормотал Петро. – Где приляжешь, там и вскочишь… А то что ж я: все один да один…
"Горячка у него, что ли?" – с неудовольствием подумал Леха и, подхватив с пола рюкзак, отнес в сени, на холод. Возвращаясь, машинально щелкнул выключателем.
Вспыхнуло электричество.
– Потуши! – испуганно закричал Петро. Белки его дико выкаченных глаз были подернуты кровавыми прожилками.
Леха опешил и выключил, спорить не стал. Какая ему, в конце концов, разница! Ночевать пустили – и ладно…
– Ишь, раздухарился… – бормотал Петро, наполняя всклень два некрупных граненых стаканчика. – Светом щелкает…
Решив ничему больше не удивляться, Алексей подсел к столу и выловил ложкой огурец.
– Давай, Леха, – с неожиданным надрывом сказал хозяин. Глаза – неподвижные, в зрачках – по свечке. – Дерябнем для храбрости…
Почему для храбрости, Леха не уразумел. Дерябнули. Первач был убойной силы. Пока Алексей давился огурцом, Петро успел разлить по второй. В ответ на протестующее мычание гостя сказал, насупившись:
– Ничего-ничего… Сейчас сало принесу…
Привстал с табуретки и снова сел, хрустнув суставами особенно громко.
– Идет… – плачуще проговорил он. – Ну точно – идет… Углядел-таки… Надо тебе было включать!…
– Кто?
Петро не ответил – слушал, что происходит снаружи.
– На крыльцо подымается… – сообщил он хриплым шепотом, и в этот миг в сенях осторожно стукнула щеколда.
– Открыть?
Петро вздрогнул. Мерцающая дробинка пота сорвалась струйкой по виску и увязла в щетине.
– Я те открою!… – придушенно пригрозил он.
Кто-то потоптался на крыльце, еще раз потрогал щеколду, потом сошел вниз и сделал несколько шагов по хрупкому, подмерзшему к ночи снегу. Остановился у занавешенного одеялом окна.
– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… – раздался откуда-то из-под земли низкий с подвыванием голос.
Леха подскочил, свалил стаканчик, едва не опрокинул свечку.
– Что это?!
Петро молчал, бессмысленно уставясь на растекшуюся по клеенке жидкость. Губы его беззвучно шевелились.
– Чего льешь-то!… – мрачно выговорил он наконец. – Добро переводишь…
– Отда-ай мою паса-адочную но-огу-у!… – еще жутче провыло из печки.
Леха слетел с табурета и схватил ледобур.
– Да сиди ты… – буркнул Петро, снова снимая пластмассовую крышку с трехлитровой банки. – Ничего он нам не сделает… Прав не имеет, понял?… Так, попугает чуток…
Ничего не понимающий Леха вернулся было к столу и тут же шарахнулся вновь, потому что одеяло на окне всколыхнулось.
– Сейчас сбросит… – с содроганием предупредил Петро. Лехин стаканчик он наполнил, однако, не пролив ни капли.
Серое байковое одеяло с треугольными подпалинами от утюга вздувалось, ходило ходуном и наконец сорвалось, повисло на одном гвозде. Лунный свет отчеркнул вертикальные части рамы. Двор за окном лежал, утопленный наполовину в густую тень, из которой торчал остов теплицы с шевелящимися обрывками полиэтилена.
Затем с той стороны над подоконником всплыла треугольная зеленоватая голова на тонкой шее. Алексей ахнул. Выпуклые, как мыльные пузыри, глаза мерцали холодным лунным светом. Две лягушачьи лапы бесшумно зашарили по стеклу.
– Кто это? – выпершил Леха, заслоняясь от видения ледобуром.
– Кто-то… – недовольно сказал Петро. – Инопланетян!…
– Кто-о?!
– Инопланетян, – повторил Петро еще суровее. – Газет, что ли, не читаешь?
– Слушай, а чего ему надо? – еле выговорил насмерть перепуганный Леха.
– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… – простонало уже где-то на чердаке.
Петро передернуло.
– Под покойника, сволочь, работает, – пожаловался он. – Знает, чем достать… Я ж их, покойников, с детства боюсь. – Взболтнул щетинистыми щеками и повернулся к Лехе. – Да ты садись, чего стоять-то?… Брось ледобур! Брось, говорю… Я вон тоже поначалу с дрыном сидел… – И Петро кивнул на рукоятку черпака в углу.
Во дворе трепыхались посеребренные луной обрывки полиэтилена. Инопланетянина видно не было. Леха бочком подобрался к табуретке и присел, прислонив ледобур к столу. Оглушил залпом стаканчик и, вздрогнув, оглянулся на окно.
– Ты, главное, не бойся, – сипло поучал Петро. – В дом он не войдет, не положено… Я это уже на третий день понял…
– Отдай! – внятно и почти без подвывания потребовал голос.
– Не брал я твою ногу! – заорал Петро в потолок. – Вот привязался, лупоглазый!… – в сердцах сказал он Лехе. – Уперся, как баран рогом: отдай да отдай…
– А что за нога-то? – шепотом спросил Леха.
– Да подпорку у него кто-то с летающей тарелки свинтил, – нехотя пояснил Петро. – А я как раз мимо проходил – так он, видать, на меня подумал…
– Отдай-й-й!… – задребезжало в стеклах.
– Ишь как по-нашему чешет!… – оторопело заметил Леха.
– Научился… – сквозь зубы отвечал ему Петро. – За две-то недели! Только вот матом пока не может – не получается… Давай-ка еще… для храбрости…
– Не отдашь? – с угрозой спросил голос.
Петро заерзал.
– Сейчас кантовать начнет, – не совсем понятно предупредил он. – Ты только это… Ты не двигайся… Это все так – видимость одна… – И, подозрительно поглядев на Леху, переставил со стола на пол наиболее ценную из банок.
Дом крякнул, шевельнулся на фундаменте и вдруг с треском накренился, явно приподнимаемый за угол. Вытаращив глаза, Леха ухватился обеими руками за края столешницы.
На минуту пол замер в крутом наклоне, и было совершенно непонятно, как это они вместе со столом, табуретками, банками, ледобуром и прочим до сих пор не въехали в оказавшуюся под ними печь.
– А потом еще на трубу поставит, – нервно предрек Петро, и действительно – после короткой паузы хата вновь заскрипела и перепрокинулась окончательно. Теперь они сидели вниз головами, пол стал потолком, и пламя свечи тянулось книзу.
– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… – проревело чуть ли не над ухом.
– Не вскакивай, слышь! – торопливо говорил Петра. – Это он не хату, это он у нас в голове что-то поворачивает… Ты, главное, сиди… Вскочишь – убьешься…
– Долго еще? – прохрипел Леха. Ему было дурно, желудок подступал к горлу.
– А-а!… – сказал Петро. – Не нравится? Погоди, он еще сейчас кувыркать начнет…
Леха даже не успел ужаснуться услышанному. Хата кувыркнулась раз, другой… Третьего раза Леха не запомнил.
Очнулся, когда уже все кончилось. Еле разжал пальцы, выпуская столешницу. Петро сидел напротив – бледный, со слезой в страдальчески раскрытых глазах.
– Главное – что? – обессиленно проговорил он. – Главное – не верит, гад!… Обидно, Леха…
Шмыгнул носом и полез под стол – за банкой. В окне маячило зеленое рыльце инопланетянина. Радужные, похожие на мыльные пузыри глаза с надеждой всматривались в полумрак хаты.
– А ты ее точно не брал? Ну, ногу эту…
Петро засопел.
– Хочешь, перекрещусь? – спросил он и перекрестился.
– Ну так объясни ему…
– Объясни, – сказал Петро.
Леха оглянулся. За окном опять никого не было. Где-то у крыльца еле слышно похрустывал ломкий снежок.
– Слышь, друг… – жалобно позвал Леха. – Ошибка вышла. Зря ты на него думаешь… Не брал он у тебя ничего…
– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… – простонало из сеней.
– Понял? – сказал Петро. – Лягва лупоглазая!…
– Так, может, милицию вызвать?
– Милицию?! – Вскинувшись, Петро выкатил на Леху налитые кровью глаза. – А аппарат? А снасти куда? Что ж мне теперь, все хозяйство вывозить?… Милицию…
Алексей хмыкнул и задумался.
– Уркан убег… – с горечью проговорил Петро, раскачиваясь в тоске на табуретке. – Цепь порвал – и убег… Все бросили, один сижу…
– Ты погоди… – с сочувствием глядя на него, сказал Леха. – Ты не отчаивайся… Что-нибудь придумаем… Разумное же существо – должен понять…
– Не отдашь? – спросило снаружи разумное существо.
– Давай-ка еще примем, – покряхтев, сказал Петра. – Бог его знает, что он там надумал…
Приняли. Прислушались. Хата стояла прочно, снаружи – ни звука.
– Может, отвязался? – с надеждой шепнул Леха.
Петро решительно помотал небритыми щеками.
Некое едва уловимое журчание коснулось Лехиного слуха. Ручей – в начале марта? Ночью?… Леха заморгал, и тут журчание резко усилило громкость – всклокотало, зашипело… Ошибки быть не могло: за домом, по дну глубокого оврага, подхватывая мусор и ворочая камни, с грохотом неслась неизвестно откуда взявшаяся вода. Вот она взбурлила с натугой, явно одолевая какую-то преграду, и через минуту снесла ее с треском и звоном лопающейся проволоки.
– Мосток сорвало… – напряженно вслушиваясь, сказал Петро.
Светлый от луны двор внезапно зашевелился: поплыли щепки, досточки. Вода прибывала стремительно. От калитки к подоконнику прыгнула лунная дорожка. Затем уровень взлетел сразу метра на полтора и окно на две трети оказалось под водой. Дом покряхтывал, порывался всплыть.
– Сейчас стекла выдавит, – привизгивая от страха, проговорил Алексей.
– Хрен там выдавит, – угрюмо отозвался Петро. – Было б чем выдавливать!… Он меня уж и под землю вот так проваливал…
В пронизанной серебром воде плыла всякая дрянь: обломок жерди с обрывками полиэтилена, брезентовый рюкзачок, из которого выпорхнули вдруг одна за другой две красноперки…
– Да это ж мой рюкзак, – пораженно вымолвил Леха. – Да что ж он, гад, делает!…
Голос его пресекся: в окне, вытолкав рюкзачок за границу обзора, заколыхался сорванный потоком горбыльно-веревочный мосток и запутавшийся в нем бледный распухший утопленник, очень похожий на Петра.
– Тьфу, погань! – Настоящий Петро не выдержал и, отвернувшись, стал смотреть в печку.
– Окно бы завесить… – борясь с тошнотой, сказал Леха и, не получив ответа, встал. Подобрался к висящему на одном гвозде одеялу, протянул уже руку, но тут горбыльно-веревочную путаницу мотнуло течением и Леха оказался с покойником лицом к лицу. Внезапно утопленник открыл страшные глаза и, криво разинув рот, изо всех сил ударил пухлым кулаком в стекло.
Леха так и не понял, кто же все-таки издал этот дикий вопль: утопленник за окном или он сам. Беспорядочно отмахиваясь, пролетел спиной вперед через всю хату и влепился в стену рядом с печкой.
…Сквозь целые и невредимые стекла светила луна. Потопа – как не было. Бессмысленно уставясь на оплывающую свечу, горбился на табуретке небритый Петро. Нетвердым шагом Леха приблизился к столу и, чудом ничего не опрокинув, плеснул себе в стакан первача.
– А не знаешь, кто у него мог эту ногу свинтить? – спросил он, обретя голос.
Петро долго молчал.
– Да любой мог! – буркнул он наконец. – Тут за оврагом народ такой: чуть зевнешь… Вилы вон прямо со двора сперли – и Уркан не учуял…
– Ну ни стыда ни совести у людей! – взорвался Леха. – Ведь главное: свинтил – и спит себе спокойно! А тут за него…
Он замолчал и с опаской выглянул в окно. Зеленоватый маленький инопланетянин понуро стоял у раздетой на зиму теплицы. Видимо, обдумывал следующий ход.
– Чего он там? – хмуро спросил Петро.
– Стоит, – сообщил Леха. – Теперь к поленнице пошел… В дровах копается… Не понял! Сарай, что ли, хочет поджечь?…
– Да иди ты! – испуганно сказал Петро и вмиг очутился рядом.
Инопланетянин с небольшой охапкой тонких чурочек на голенастых ножках шел к сараю. Свалил дрова под дверь и обернулся, просияв капельками глаз.
– Не отдашь?
– Запалит ведь! – ахнул Петро. – Как пить дать запалит!
Он метнулся в угол, где стояла чудовищная рукоять черпака. Схватил, кинулся к двери, но на пути у него встал Леха.
– Ты чего? Сам же говорил: видимость!…
– А вдруг нет? – рявкнул Петро. – Дрова-то – настоящие!
Тут со двора послышался треск пламени, быстро перешедший в рев. В хате затанцевали алые отсветы.
– Запалил… – с грохотом роняя рукоятку, выдохнул Петро. – Неужто взаправду, а? У меня ж там аппарат в сарае! И снасти, и все…
Леха припал к стеклу.
– Черт его знает… – с сомнением молвил он. – Больно дружно взялось… Бензином вроде не поливал…
Часто дыша, Петро опустился на табуретку.
В пылающем сарае что-то оглушительно ахнуло. Крыша вспучилась. Лазоревый столб жара, насыщенный золотыми искрами, выбросило чуть ли не до луны.
– Фляга… – горестно тряся щетинами, пробормотал Петро. – Может, вправду отдать?…
Леха вздрогнул и медленно повернулся к нему.
– Что?… – еще не смея верить, спросил он. – Так это все-таки ты?…
