Текст книги "Неистовый Лимонов. Большой поход на Кремль"

Автор книги: Евгений Додолев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В списках не значится

Лимонов дебютировал на страницах «Нового Взгляда» в жанре, который стал популярен у его последователей (и у жен № 2 и № 3, и у Славы Могутина), – ИНТЕРВЬЮ С САМИМ СОБОЙ. Подписано было: «сентябрь 1993 года, Париж – Москва».

Воспроизвожу не по рукописи, а по варианту, опубликованному в «Новом Взгляде».

«Первым, кажется, жанр самоинтервью употребил Дидро (1713–1784), французский философ-энциклопедист. Я обращаюсь к этому жанру, когда мне хочется ответить на мои собственные вопросы, а мне их никто не задает, не догадывается. Или когда нужно врезать моим врагам. Раз в год, но больно.

– В тебе сомневаются, тебя оспаривают, тебя высмеивают, тебя ненавидит интеллигенция. Ты об этом знаешь? Как ты к этому относишься?

– Находиться под надзором, жить круглый год, двадцать четыре часа в сутки под въедливым взором неприятеля есть вторая профессия всякого известного человека.

Звезды, плывущие с общим потоком интеллигентного стада, разумеется, не избегают внимания, но их держат за своих, потому внимание к ним всегда доброжелательно. (Вообще же доброжелательность – чувство слабее ненависти.)

Вот, скажем, хитрые Ростропович и Солженицын.

Первый всегда с комфортом жил. Не сидел, не нуждался, выучился на деньги советской власти, потом фыркал на нее, фрондировал, умно приютил, когда нужно было, у себя Солженицына и тотчас после этого с комфортом отбыл со всей семьей на Запад. Где его, только что приютившего Солженицына, встретили с восторгом. Ростропович всегда на стороне сильных. Его вместе с Барышниковым и еще с кучкой эмигрантов-коллаборантов принимал у себя Рональд Рейган. Когда нужно было, немедленно появился под Берлинской стеной с виолончелью, сыграл восторженно похоронный марш миру и покою в Европе. 21 августа 91-го года, движимый сильным инстинктом приспособленчества, прилетел к Белому дому, на сей раз российскому. Ростропович – неумный, но изворотливый большой музыкант. Ему везде хорошо. И с Рейганом, и с Ельциным, и с Еленой Боннэр. Бывают такие счастливо устроенные звезды мировой величины, которые умеют ходить только в ногу со всеми.

Александр Исаевич – тот мрачнее дядя. Самое сильное обвинение Солженицыну исходит от него самого: „Бодался теленок с дубом“ – отличный портрет комбинатора и манипулятора. Солженицын умело использовал свое несчастье: относительно небольшой срок отсидки, сделал из него начальный капитал, с которого он собирает жирные проценты уже сорок лет. Разобидевшись на советскую власть, не давшую ему Ленинской премии в 1964 году за „Один день Ивана Денисовича“ (Хрущев, разрешивший самолично печатать „День“, дал бы, но Хрущева убрал Брежнев), Солженицын – человек сильный и мстительный – затаил обиду. (Интересно сравнить его судьбу с судьбой другого писателя лагерной темы – Варлама Шаламова, тот был куда талантливее, но не изворотливый и не мстительный.) Опубликовав „Архипелаг ГУЛАГ“, Солженицын вызвал ненависть всего мира к нам, русским. И дал тем самым на десятилетия вперед карты в руки (доводы, доказательства) врагам и коммунизма, и России. Сторонник русского национального феодализма, он выступил как враг Российской империи.

В том, что у нас теперь нет могучего государства, а есть рассыпающаяся Российская Федерация, есть его доля вины, и крупная доля. Уехал на Запад с чадами и домочадцами. Жена позднее даже мебель из России вывезла в Вермонт. Теперь возвращается из одного красивейшего поместья и вовсе в заповедные места: прямиком на берег Москвы-реки. „Ждет (цитирую по статье В. Федоровского в журнале „Валер Актюэль“ за 9 августа 1993 года) лишь окончания работ в великолепной даче, которую русское правительство отдало в его пользование. Солженицыны займут виллу, расположенную в березовом лесу, о подобной могли мечтать только высшие сановники коммунистического режима. Лазарь Каганович, зловещий исполнитель самых низких поручений Сталина, занимал дачу в этом же районе“. Интересно, он понимает, что, принимая подобный дар, уже помещает себя в определенный политический лагерь? Или мания величия застилает ему очи и он считает, что все сойдет Солженицыну? Очень неприятный тип, между прочим. Навредил нашему государству больше, чем все сионские мудрецы, вместе взятые. А ведь русский.

– Ты отвлекся. Я тебя спросил о том, как ты относишься к тому, что тебя высмеивают, оспаривают и ненавидят.

– Насмешка – это не враждебность. Это недоумение, непонимание. Насмешка обращается обыкновенно на объект, который непривычен, непонятен.

Вот пример: Жириновский. Прессе был смешон грозящий кавказцам высылкой, а прибалтам – радиоактивными отходами Владимир Вольфович. Хотя, если бы Владимир Вольфович поимел власть привести свои угрозы в исполнение, было бы вовсе не до шуток. Сегодня, когда он таки стал смешным, потому что не осуществил угроз, опозорился, пустой болтун, кончивший собачкой у сапога Ельцина, над ним не смеются. Ты заметил! Потому что его поняли, он вошел в сферу нормального, понятного. Хотя именно сейчас он смешон: неудачливый политик, на трибуне на фоне Ельцина, довольно взирающего на Владимира Вольфовича как на блудного сына, возвратившегося к отцу. Ельцин, подперев лицо кулаком, слушает, как Владимир Вольфович убеждает граждан принять его, ельцинскую, Конституцию: „Конституция как ГАИ на дорогах, никто гаишников не любит, однако они нужны. Так и Конституция“. Обхохочешься!

Насмешки меня не пугают – это хороший знак. Высшая форма насмешки – анекдот. Найдите мне политического деятеля, который не хотел бы, чтобы о нем ходили анекдоты. Дело в том, что я стал фигурой первого плана, одним из основных актеров на культурной и политической сцене России, стал интеллектуальной силой. Мои мнения и приговоры ценны, они замечаются, с ними считаются, даже если для того, чтобы высмеять или атаковать с крайней ненавистью. (Когда я молчу, меня просят высказаться!)

Ненависти, впрочем, на меня изливается много больше, чем насмешек. Так как коллеги-интеллектуалы – профессионалы пера, потому они свою ненависть имеют возможность выплеснуть читателю.

Только за последние несколько месяцев урожай ненависти велик. В „Московских новостях“, № 7, писатель Александр Кабаков в своей фантазии „Вид на площадь“ расправляется со мной руками и ногами персонажей: „ближайший солдат ударил его носком ботинка в голень под колено“; „Саидов. прямой ладонью ткнул писателя сзади в почки.“.

В „Литгазете“, № 16, писатель Виктор Астафьев требует судить меня: „Почему же не судят разнузданных воинствующих молодчиков – Зюганова, Проханова. да и Эдичку Лимонова тоже? Ах, он – „не наш“! Он забугорный гражданин и приехал бороться за свободу на русских просторах? И судить его не можно?! За горсть колосьев, за ведро мерзлых картошек судили, гноили в лагерях русских баб и детей, а тут, видите ли, снизошла к нам стыдливая демократия!“

(Демагог Астафьев ошибается, у меня паспорт СССР, как и у него.)

Словно сговорившись с „Литгазетой“, „Русская мысль“ публикует в тот же день произведение Георгия Владимова „По ком не звонит колокол“, сочащееся ненавистью ко мне, плохо упрятанной в насмешку. „В кого же вы их (пули) садите, месье? В артиллерийскую позицию или в крестьянский двор?“ – морализирует Владимов по поводу сцены в моем репортаже из Боснии, где я стреляю из пулемета. Другой нервный моралист, Виталий Коротич, в „Новом Взгляде“ пишет из Америки: „Лимонов призывает гильотинировать Горбачева. Попробовал бы кто-нибудь в Америке вякнуть, что хочет ухлопать президента! Уже несколько таких сидит – и надолго“. Им так хочется, чтоб меня посадили, бедным!

Маленький Павел Гутионтов в „Московском комсомольце“ резюмирует страстную мечту интеллигенции, пишет, адресуясь прямо куда следует: „Прокуратура ОБЯЗАНА возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете“. (Сейчас разбегутся, милый, им только Лимонова в „Матросской тишине“ не хватает!) Потому подобно Пазолини могу сказать: „Для меня известность – это ненависть“.

– Может быть, не столько ненависть, сколько зависть? Ведь большинство этих людей – „бывшие“. Бывший писатель-диссидент Владимов, кому придет в голову читать его книги сегодня? Бывший главред эпохи перестройки – Коротич. Бывший „большой писатель“ Астафьев. А ты популярен, тебя читают, любая твоя книга, выпущенная любым тиражом, исчезает, раскупается. О тебе говорят: о твоих книгах, твоих женах, о твоих войнах, о твоей партии.

Слушай, а чем ты объясняешь вот такой феномен: тебя нет ни среди сорока писателей, представленных к Букеровской премии, ни среди ста политиков, рейтинг их публикует ежемесячно „Независимая газета“?

– Зависть? Наверное. Вся эта публика обсуждает с ревностью мои фотографии, „покрой“ моей шинели (у которой нет покроя, шинель да и только), постарел я или помолодел. (И то, и другое мне запрещено ИМИ, надзирателями моих нравов.) Владимов пишет о шинели особого покроя, Бенедикт Сарнов в „Новом времени“, № 7, тоже о шинели. Все эти дяди коллеги комментируют мои войны: я „вояжирую по окопам“ („Россия“, № 17), я не туда стреляю (Владимов в „Русской мысли“), не из того оружия („Комсомольская правда“ за 13 марта) и т. д. и т. п. Наши дяди „интеллигенты“ похожи на компанию инвалидов: сидя в колесных стульях на стадионе, они критикуют атлетов: не так, не туда, слишком сильно! Или еще одно сравнение, менее лестное, приходит на ум: Астафьев, Владимов, Кабаков и компания очень смахивают на доходяг-импотентов, дающих советы (кто их трогает? я их в упор не вижу) мужику, сношающемуся с дамой: „Не так! Не туда! Потише! Будь скромнее!“ В Астафьеве, Владимове и их компании „бывших“ скорее ревность – импотентов ревность и инвалидов к человеку живому, Лимонову, совершающему живые поступки и активности. Пока у меня бурный роман с Историей (пусть я у этой дамы и не один), они сплетничают обо мне, как скучные соседи. У них у самих ведь ничего не происходит, не о чем даже поговорить. Они мне деньги должны платить, что я есть. „Савенко-Лимонов, конечно, не Ульянов-Ленин“, „Лимонов, конечно, не Маяковский“ – чего ж вы меня рядом с ним ставите!

Теперь о сорока букерах и ста политиках. Прежде всего, что такое „Букер“? „Букер“ – унизительная колониальная премия, присуждаемая, кажется, каким-то английским гастрономом в поощрение русским туземцам: как бушменам или готтентотам или, кто там отсталый, безлитературный народ: папуасам? Так что я ее бы и не взял, не смог бы, пришлось бы отказаться. А почему меня нет среди названных в кандидаты, об этом следует спросить ИХ: устроителей, выдвигающих на премию журналы. Социальная группа, назовем ее по-научному „культурная элита“, сознательно делает вид, что меня нет. Между тем я очень даже есть. Книгу Маканина „Лаз“ издательство „Конец века“ продает (вместе с книгой некоего Борева) в наборе – в качестве обязательного довеска к моему роману „Это я – Эдичка“. Ибо „Конец века“ затоварился Маканиным и Аксеновым, а с отличным мясом моих романов можно продать все что угодно, мослы будущих „Букеров“ (Маканин – кандидат) и даже археологические кости Аксенова. Пока они там кублятся в английском культурном центре или при германском консульстве (потому что Пушкинскую премию присуждают русским писателям германцы!), российские прилавки завалены иностранными авторами. А Лимонова всегда не купить. Находиться же вне литературного официоза мне привычно. Ведь я был вне его до 1989 года. Сейчас сложился из осколков старого новый литературный официоз, где для таких, как я, непредсказуемых и ярких, – места нет. Так что все хорошо. Я бы очень расстроился, если бы они меня приняли. Я бы заболел, решил бы, что лишился таланта.

Моего имени нет среди „ста политиков“ по той же причине: и здесь официоз меня отвергает, профессионалы официоза. В предисловии к списку „НГ“ от 4 августа разъясняет принцип отбора. „Меру влиятельности определяли 50 экспертов – руководители ведущих средств массовой информации, известные политобозреватели и политологи, директора политологических центров… Как нулевая расценивалась роль политиков, фамилии которых оказались вовсе не знакомы экспертам“. (Я отказываюсь верить в то, что хоть один из пятидесяти экспертов не знает моей фамилии!) Список „ста“ выглядит как иерархическое перечисление функционеров – высших должностных лиц государства.

Цитирую начало: 1. Ельцин, 2. Хасбулатов, 3. Черномырдин, 4. Шахрай, 5. Руцкой, 6. Козырев и т. д. Только 23-е место неожиданно занято красочным Джохаром Дудаевым, а 24-е Бабуриным; и опять пошли серыми рядами функционеры: Шейнисы, Бурбулисы и Степанковы.

Напрашивается сразу же несколько объяснений такому количеству функционеров: 1. Наше общество (в лице 50 экспертов) вымуштровано, как отличная армия, и на вопрос „Кто лучшие люди на свете?“ без запинки шпарит, стоя по стойке смирно, имена командиров. Сверху вниз. 2. Эксперты страдают чинопочитанием. 3. Эксперты сами не решили, что есть политика.

В списке столько же депутатов, сколько министров. Трудно возразить против того, что депутат – политик. Однако на практике подавляющее большинство из более чем тысячи народных депутатов России каждодневно решают не политические задачи. С еще большим основанием то же самое можно сказать и о министрах. Можно ли определить как политика Черномырдина? Он – функционер, исполнитель чужой политики. Собственной – нет, или он тщательно прячет ее. Маршал Шапошников и генерал Грачев – профессиональные военные. Оба назначены на должности сверху. Некоторые словари определяют политику как борьбу за власть. Отказавшись штурмовать Белый дом, оба – Шапошников и Грачев – совершили выгодный маневр, выгодный карьеристский шаг. Но делает ли их этот единственный маневр, определивший их возвышение, политиками?

Если, конечно, называть всякие администраторские функции политикой, тогда да, политики и они. 50 мудрецов-экспертов считают, что политик только тот, кто имеет должность? Подобное понимание попахивает гоголевской комедией „Ревизор“.

На 89-м месте Солженицын. У этого должности нет, очевидно, политической деятельностью признано его влияние на умы. Но мы все знаем, что еще три года назад исчезло это влияние в связи с публикацией архаического „Как нам обустроить Россию“. Тогда, кто вежливо, кто равнодушно, мы поняли, что король-то голый, что история хищным прыжком перескочила через Александра Исаича и его вермонтский садик. Редактор „Известий“ Голембиовский на 82-м месте. Получается, что Голембиовский больше влияет на умы, чем Солженицын? Будучи противником последнего, все же не могу согласиться с этим. И почему тогда, если уж речь зашла о тех, кто „глаголом жжет сердца людей“, нет фамилий Зиновьева и Лимонова? Мы в последние несколько лет, и Зиновьев, и я, чрезвычайно популярны в России. И в первую очередь не как писатели, это наши политические идеи и взгляды вызывают бури эмоций и полемики.

Дудаев великолепный тип, кавказский Каддафи, но он что – русский политик? Он сам не согласится с этим, такое звание унизительно для него, я уверен. Дудаеву место среди популярных персоналити.

Алексию II – тоже.

Политик Явлинский? Он неудачливый эксперт в экономике, и только. Улыбку вызывает то обстоятельство, что его имя выделено жирным шрифтом. Явлинский – президент? Шутите, эксперты. „Съесть-то он съест, да кто ему.“

Последнее впечатление такое, что список и рейтинг составлен ОДНИМ чинопочитающим чиновником, куда он по блату и за взятки насовал случайных людей и даже своих родственников. Что касается меня, политикой я занимаюсь и буду заниматься. Я автор по меньшей мере трех политических книг (одна из них вышла, две на подходе: „Убийство часового“ и „Дисциплинарный санаторий“ выпускаются „Молодой гвардией“), я знаю, что влияю и на общественное мнение, и на мир идей. Это мне и в первом МБ (КГБ) ребята-генералы недавно сказали.

В качестве иллюстрации к сюжету вот тебе почти анекдот. 23 июня я присутствовал в Дзержинском райсовете Москвы на встрече кандидата в президенты Руцкого с народом. Началось с того, что при входе в зал охрана заставила меня расстегнуть куртку. Я показался им типом, способным на покушение? (Узнав, извинились.) Я сел себе тихо в первый ряд и слушал, записывал в блокнот. Должен был уйти, не дожидаясь конца, потому со своего первого ряда пошел мимо трибуны с Руцким на ней к выходу. Аплодисменты, крики „Лимонов! Эдик! Эдик!“, половина зала встает, не обращая внимания на Руцкого. Так политик я или не политик? Я только гогочу, читая все эти их списки.

Если ты хочешь знать, в списках меня никогда не было. Ни в каких. В списках советских писателей меня тоже не было. Кто теперь помнит советских писателей? Скоро имена последних затянет илом речки Леты».

Раздел II. «Лимонки» до «лимонки»

Здесь в хронологическом порядке представлены «нововзглядовские» колонки Эдуарда Лимонова, которые он публиковал у меня до создания своего сольного проекта – боевого листка партии «Лимонка» (то есть по ноябрь 1994 года включительно). Иногда под эти порой экстремально злобные «публицистические гранаты» отводилась стандартная широкая колонка (в четверть газетной полосы) на третьей странице «Нового Взгляда», иногда я считал необходимым отдать под опус целую полосу (как правило, восьмую, то есть последнюю). Некоторые из этих текстов, по мне, вполне актуальны и сегодня, иные же любопытны лишь как забавные документы ельцинской эпохи, в которых обозначены тенденции того непростого времени.

«Лимонка» в правительство

Режим у нас насильственный. Делает что хочет. Захотели – ввели «шоковую терапию», изъяли деньги, трудно нажитые гражданами страны. Захотели – расстреляли из танков парламент, выбранный гражданами. Захотели – и топчут сапогами пышный (ядовитый) цветок капитализма МММ. Кинули на нары главу МММ. Мало показалось трех дней на расследование, сунули еще десять дней тюряги Сергею Мавроди: «На, получай, капиталист!» Создали, по сути дела, корпус наемников «тонтон-макутов» – ОМОН. Якобы для борьбы с преступностью. Однако используют его для разгона и избиений политических противников. Преступность же именно после создания этих отрядов милиции особого назначения выросла вдвое, втрое, вчетверо, в десять раз. И растет.

Я раньше думал, что они, правители, ненавистный мне капитализм строят. Да нет же, сейчас понимаю: они и капитализму мешают появиться на свет. Нового социального строя ожидать не приходится, идет тупое изъятие собственности у большинства и приписывание этой собственности меньшинству. А по пути большая часть собственности уничтожается. Что есть знаменитый ваучер как не насилие над гражданином? «На тебе десять тысяч рублей и молчи, гад, – это твоя доля, понял!» Таков метод правительства, так урки в зоне издеваются над бытовиками. Между тем всерьез невозможно поверить, что труд, скажем, инженера на заводе в течение 25–30 лет в итоге оценивается в эти ничтожные десять тысяч рублей (кажется, тридцать доперестроечных рублей). Это шантаж, это вооруженное ограбление – ваучер.

Все, что происходит в России с момента избрания Генеральным секретарем КПСС Горбачева, может быть охарактеризовано одним словом: НАСИЛИЕ. Насилие крикливого меньшинства над молчаливым большинством. НАСИЛИЕ все более крутое, все более бесстыдное. Интересно, что даже слово «демократия», так неумеренно употреблявшееся все эти годы (оппозиция ставила его в кавычки), исчезло куда-то, стало неупотребимо или малоупотребимо. После событий 21 сентября – 4 октября 1993 года и волки, и овцы стесняются выть и блеять о демократии. Мозги на асфальте, переполненные морги, какая уж тут демократия.

Чем интересна драма МММ (вне зависимости от исхода расследования деятельности Мавроди)? Тем, что из этой драмы ясно: правительство играет без правил, ничем себя не сдерживая: оно аморально, коварно и насильственно. Теперь, после драмы МММ, понятно, что власть имущие у нас – саблезубые тигры и глотку перервут кому захотят: коммуняка ты из «Трудовой России» или же Сергей Мавроди, капиталист и генеральный директор АО. Саблезубые тигры являются приверженцами идеологии мощных челюстей, клыков и когтей, а не капитализма. Нашему правительству, оказалось (и в этом урок драмы МММ), все одно, на кого бросить наемников ОМОНа, на коммуняк или акционеров МММ, свято уверовавших в «рынок». У правительства инстинкт насильника.

Права человека нарушаются в 1994 году в России сто пятьдесят миллионов раз на день. И нужно сказать, что доля частной инициативы в этом ежедневном океане насилия – наименьшая. Большая часть насилия – дело рук самой власти. Она совершила или позволила совершиться крупномасштабным преступлениям, наказание за которые, увы, не предусмотреноУголовным кодексом. Состоялся 17 марта 1991 годареферендум: 77 % населения СССР высказалось за сохранение Союза. Уже в декабре того же года вопреки воле народов Союза власть в лице трех пожилых граждан (Ельцин, Шушкевич, Кравчук) разрушила СССР. Следствие этого разрушения: возникли горячие точки, войны, десятки и сотни тысяч убитых, миллионы беженцев… Цепь насилий, беспрецедентно антидемократическая для XX века, – вот история перестройки и «ельцинизма».

Возникает вопрос: «Зачем все это? Какова цель этой цепи насилий?» Саблезубые хищники уже и сами не знают. Первые годы они рычали «демократия», рычали «капитализм», сегодня неуверенно рыкают нейтральные какие-нибудь «реформы», «приватизация». Однако на самом деле цели уже нет. Есть грубая, тупая власть, просто не умеющая быть не тупой и не грубой, есть приклады, дубинки и сапожищи ОМОНа. Хищное животное не может быть вегетарианцем. Замирив умеренную оппозицию (власть прогуливается под руку с Зюгановыми, Жириновскими и лапшиными в залах Госдумы), скрутив «Трудовую Россию» и националистов запретами и Уголовным кодексом, власть оборотилась против «своих». Именно против тех, для кого якобы она и созидает с помощью тотального насилия новую социальную систему. Вот она пожирает, храпя от наглости, тело МММ и его акционеров. Равнодушные, побросали омоновцы у здания налоговой полиции протестующих акционеров МММ в автобусы и увезли. В тех же автобусах, в которых возили и возят «коммуняк».

Власть потеряла последние остатки разума. Власть стала безумна, как бешеный питбультерьер. Впившись в горло МММ, она доказала, что ей не может доверять никто. Предприниматель и акционер, генеральный директор и рядовой бизнесмен, как показали события с МММ, не более защищены от произвола и насилия власти, от ее клыков, чем член РНЕ, РКРП или Национал-большевистской партии.