Текст книги "ЗНАКИ"

Автор книги: Евгений Журавли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Посреди опустевшей поляны одиноко стоял высокий ясень… Лучи солнца поблёскивали на плёнке засохшей бесцветной крови зияющей раны его могучего тела. Никто не явился сегодня на поединок с ним, и казалось, что это дело может остаться таким же незавершённым, как и многое другое, начатое в том лихом году. Но это противостояние уже не могло не разрешиться. Всё вокруг было надорванным и всё больным. Само мироздание, поняв, что натворило, готовилось безропотно начать выдачу своих бессмысленных жертв.

Во сне к людям является самое яркое из пережитого накануне. Ясень не мог не прийти… Он явился пред Сашкой, простерев руки к небу и взывая к ответу. Но уже не требовал диалога… Месть, священная и первобытная, бушевала над ним, упиваясь вседозволенностью. Все удары, нанесённыё ясеню, теперь болезненно возвращались обратно. «Тук, тук, тук», – хлопало откуда-то изнутри. Могучее дерево властвовало в бескрайнем пространстве восприятия, то притягивая, то удаляя на тысячи километров и лет удивлённое сознание ребёнка. Тугие ветви и возносили высоко вверх, и бросали в мокрую почву, неотвратимо смыкающуюся прямо поверх глаз и ноздрей. Сашка задыхался и силился разомкнуть глаза…

«Тук, тук, тук…», – слышалось издалека. Длинные кривые руки покачивались, будто прощаясь. Густым дождём с неба падали жёлтые щепки…

Морок накрыл маленького человека. Время превратилось в тягучую болезненную явь, то растягиваясь, то сжимаясь, а боль, сплетясь в тугой узел, взрывалась вдруг язвительным звонким смехом, заставляя дрожать и искривляться то, что могло себя осознавать в этот момент. С белого мутного неба который раз уже падал сухой тонкий лист, так и не коснувшись земли… Сашка понял, что он и есть этот лист.

«Лихорадит ребёнка. Надо жар сбивать», – констатировал очевидное пожилой фельдшер, коснувшись ладонями горячего лица. «Антибиотиков нету. В городе только… Отвар надо сделать – кора ясеня и лист смородины, два к одному. Потом шиповник – отдельно. Ну, и таблетки, какие есть... Пробуйте».

В тот день было мало слов. Мама носилась вокруг с градусниками, тазиками, таблетками, но навряд ли Сашка ощущал из этого хоть что-то… Полчаса сидел на кухне, покручивая в пальцах сигарету, отец, а потом молча вышел.

Кора. Узловатая, глубокая, тёмная. Изрезанная реками трещин и вершинами наростов, увенчанных, будто снежными шапками, островками неубиваемой седой плесени… Растрескавшееся лицо земли, покинутой жизнью. Пустыня, в которую медленно стала превращаться огромная, великая страна… Ещё кочевали по ней все известные формы жизни, ещё текла по иссохшим впадинам влага, но какая-то часть этого пространства уже была обречена… Смяв в сильных ладонях древесную плоть, батя медленно стал крошить кору в сосуд…

По бессознательному, наконец, поплыли голые ветвистые кроны… Серое небо и молчаливые стражи деревьев, стерегущие вечность… Шорох холодного воздуха, скрип колеса… Сашка понял, что он снова родился – это всего лишь коляска, и он катится сейчас в ней, спелёнутый коконом, по осеннему тротуару. И где-то рядом мама и её тёплые руки. И стоит лишь потерпеть вновь, прожить жизнь – и всё снова вернётся к тому, где оборвалось… Ясень, кажется, не стал забирать его и сейчас ветвями своих собратьев лишь помахивал вслед… «Ступай, человек...»

«Тук, тук, тук», – далёкий стук превратился вдруг в мягкое и уверенное биение собственного сердца. Тепло и спокойно. Чьим-то сильным нажатием разомкнулся рот, и влилась терпкая микстура. «Деревья, пап, я сам, пап… Деревья…», – шептали губы в бреду.

Они стояли на пустой поляне вдвоём. Отец и сын. Прошла неделя после того, как Сашка был здесь последний раз, и сегодня, когда немного окрепший ребёнок встал пораньше, надел рабочее и побрёл в огород, батя, поняв, куда тот направляется, решил пойти тоже. Более, чтобы оградить от лишней работы, а не наоборот. На поляне было чисто и светло, ровные горки порубленной растительности были аккуратно рассортированы.

– Хочешь продолжать?

Сашка кивнул. Батя оглядел его с головы до ног, будто оценивая способность к дальнейшему подвигу…

– Ты уже всё сделал. Этот я свалю. Весной выкорчуем и перекопаем.

– Я сам, пап. Сам сделаю.

Ясень молча взирал на них со своей высоты. Могучие корни ещё легко качали воду из недр, раздавая её по всему телу. На голых ветвях покачивались небольшие гирлянды семенников, которые ясень ещё рассчитывал пустить по ветру весной. Но сам он был уже обречён. Не менее трети ствола было выбрано, а в середине светло-жёлтого тела уже обнажилось коричневое древесное сердце.

– Лет сорок, наверное? Красивый, – погладив кору и глянув на уходящий в высь ствол, произнёс батя. – Даже жалко.

Следующие два дня у Сашки пошли слабо. Лишь только взяв топор в руки, он вдруг осознал то, что смутно шевелилось в его душе. Он совершает непоправимое. Живое! Дерево – живое! Оно росло здесь много лет – красивое, мощное, полное сочной жизни, создавая вокруг себя собственную среду – и вот кто-то пришёл его убить. Просто так, потому что посчитал это достойным поединком. По простой прихоти. Ясень безмолвствовал, но совесть от этого терзалась ещё сильнее. Почему нужно убивать? Зачем я родился? Есть ли во мне смысл? Почему нельзя всё вернуть назад? Одна ли жизнь у меня? А у него? А для чего вообще жизнь? То ли сам Сашка, то ли молчавший до этого ясень – кто-то стал вдруг задавать вопросы… Тяжёлые, неудобные, слишком колкие, чтобы их можно было безболезненно похоронить в душе…

На всём пространстве – от места восхода Сашкиного солнца до места, где оно садилось, – больше не было ни одного ответа ни на один вопрос… Люди и правительства выдавали самые неожиданные решения, ведомые страхом или сиюминутной выгодой, часто себе во вред. Бесполезно было искать в этом хоть какой-либо смысл… Царил хаос, и большинство пыталось лишь не оказаться погребёнными под рушащейся громадой великой страны. Когда-нибудь историки и философы найдут причинно-следственные связи, всё обоснуют и объяснят. Назовут «политической целесообразностью», «исторической неизбежностью» и даже «естественным этапом развития». Но в том году философы молчали.

Происшедшее не развернуть вспять. Всё безвозвратно и непоправимо… Ясень больше не противился. Работа вдруг пошла чрезмерно легко. Ещё пару дней Сашка без охоты делал лишь направляющий надруб со стороны места будущего падения, да и то без конца отвлекался на корчевание нескольких маленьких пеньков и, наконец, поняв, что делать больше нечего, бросил топор и уселся на бревно. Никто не хотел приближать конец. До самого заката он смотрел на свой ясень, пытаясь примириться с пережитыми за последние дни чувствами или хотя бы их осознать. Попытаться наладить мысленный диалог, задать вопросы... Но ясень молчал.

– Я заметил, с трудом работа пошла? – спросил вечером отец. – Стучишь вяло как-то. Давай завтра подойду, вместе свалим…

У Сашки всё перевернулось в душе…

Обречён! Обречён ясень… Что делать? Сам же взялся! Зачем? Пусть бы рос… Жалко-то как…

– Нет, пап, не надо. Я сам, пап.

Наступил новый день. Долго собираясь, растягивая время, Сашка понимал неизбежность происходящего. Глупо. Сам придумал этот поединок и возвёл его в такой высокий ранг. Поставил себе зарубку на мозгу, что должен непременно победить. Зачем? Теперь уж сам. Теперь нужно завершить начатое. Убить. Убить красивое. И всю жизнь знать, что сделал.

День уже клонился за середину, когда Сашка пришёл к ясеню… Что-то вдруг поднималось в душе, потом отпускало, хотелось что-то сказать или выразить, но вдруг не находилось слов… Апатия вдруг сменялась возбуждением, а бодрость каким-то тягучим утомлением. Сашка не знал, с чего начинать. Трудно начинать то, что является концом.

– Прости меня, – вслух произнёс он и поднял топор…

***

Прошло года, наверное, три или четыре… Однажды, принимаясь, как обычно, по весне вскапывать огород, Саша не без удивления заметил, что на пограничном навале в конце участка стали прорастать молодые деревья. Подойдя, он увидел, как из трухлявого, развалившегося тела огромного бревна потянулись тугие, уже окрепшие стволы. Из его дерева… Год за годом, лишённые корней и питаясь лишь влагой, какие-то части этого дерева пытались жить. Это было тяжёлое время. Вся страна – поверженная, распавшаяся, сгнившая, стреляющая друг в друга в Чечне и подворотнях, еле подавала признаки жизни. Уже повзрослевший Сашка чуть улыбнулся, вспоминая всю важность и глупость своего первого противостояния, и вдруг почувствовал, как участилось дыхание и, вопреки усилиям, чуть увлажнились глаза… Странная бессловесная мысль вдруг объединила всё, что было в его жизни, и всё, что должно было произойти.

Годы потекли, как река... Разъехавшись по городам и притонам – Сашка, ты, я, да и вообще все, объединяемые словом «мы», – сваленные на обочину, брошенные, лишённые корней, но желающие жить, – мы росли.

Страна распадалась на части, продавала себя первым встречным и закидывалась героином в надежде забыться, хотя иногда точно так же хаотично клеилась вновь, выкупая себя по дешёвке и собираясь всем миром на поминки и войны. Мы оправдали, наверное, самые худшие ожидания из всех возможных. Не пытались надолго заглядывать в будущее, а к настоящему относились и вовсе небрежно… Старое поколение предпочло умереть, чтобы не видеть собственными глазами наступившую новую реальность, а собственные наши родители часто закрывали глаза на то, кем мы стали, наверняка чувствуя и свою вину. Иногда нас вытаскивали с наших помоек – к очередным выборам и войнам, но тут же старались забыть вновь. Кому-то, наверное, и было жалко, но будущего не было ни у кого. Нас просто забыли. Похоронили. Оплакали и закопали.

Но никто не знал, что мы – семена.*

____________________________

* – испанская пословица.

«ДА»

В её сознании проплывали века подавления… Подчинённое положение, материальная зависимость, отсутствие права принятия решений. Физическая слабость, потребность в защите, никакого права изменить свою жизнь без чужого одобрения. Без одобрения «того, кто главнее» – сначала отца и матери, учителей, потом мужчины. А если?.. Нет, иначе – изгой. Иначе – никто. Никакой возможности совершить поступок. Одни обязанности. Должна «то», должна «это». Поступать «так», быть «как надо», смотреть «чтобы не дай Бог»… А кто-нибудь вообще спрашивал? Со времён самого Эдема никого не интересовало, что хотелось ей. Но виновной в конце концов всегда назначалась она. Ввела в грех – и все объяснения… А разве спросил Парис Елену, когда выкрал её, увезя в Трою? Спросили ли её желания те, кто бился за неё позднее? Все эти войны, жертвы, падение империй – разве нужно было ей хоть что-то из этого? Нет. Покой, достоинство и сильное плечо – всё, о чём мечтала она все эти тысячелетия. Но и это – лишь ради жизни. Жизни, которая должна продолжаться наперекор этим безумным мужчинам. Вопреки им. И всегда она смирялась. Терпела, зная, что даёт жизнь. Поля, полные хлеба, детский смех и мягкий блеск очага – вот к чему стремилась она всегда. Но сказать, что этот искомый покой похож на забытый Эдем – тоже насмешка. Снова вся ответственность была на ней. За дом, чистоту, сестёр и братьев, за радость, в конце концов… Все эти «надо» и «должна». Те же боль, труд, терпение и безмолвный разговор с самой собой… Изменилось ли что-нибудь для неё сейчас?

Вроде и изменилось. Изменились сами времена. Теперь всё она может сама, только легче ли от этого? Легче ли стало оттого, что Одиссеев днём с огнём не сыщешь, а те, что остались, не понимают, что от них требуется? Получается, что теперь не только можно всё самой, но уже и вынуждена? Легче ли теперь дарить жизнь и хранить её росток? Хотя, может, и не всё так беспросветно… Есть ещё Македонские – завоевал, покорил, пленил и околдовал… И кажется, что с ним надёжно, как в самой большой крепости. А вдруг всё изменится? А вдруг погаснет искра? Утихнет буря в душе? Обязательно ведь утихнет. И что тогда? Холодные разговоры, вынужденность сосуществования, равнодушие? Стоит ли начинать? Чтобы потом мучительно выслушивать, подчиняться и мечтать? О чём вообще можно мечтать, когда главный выбор в жизни сделан? Время безжалостно и не даст отыграть назад. Короткая, как цветение тюльпана, юность, а дальше – хлопоты, дети, внуки, труд, кухня, покупки, дом. Весна проходит, и за прохладной, но яркой осенью, полной плодов, наступит вечная зима, такая обычная в этих краях. Бесконечная.

Кто он, этот мужчина, чья грудь ходила ходуном при взгляде на неё? Добился. Не узнать теперь, раскрылся, каким его не знали, будто крылья обрёл. Всегда ли он будет таков? Полный планов, упрямый, молодой и сильный, мечтательный и лёгкий на подъём… Легко дающий обещания и готовый идти до конца ради их исполнения. Такой самоуверенный, но иногда беспомощный, как дитя. Точно ребёнок, не знал, что ему одеть сегодня. Ну и завоеватель!

А что, если потускнеет этот взгляд? Ноша тяжела, и, ох, трудно поднять голову, взглянуть на то же небо, которое видел в синеве глаз любимой… Искал, чтоб вознестись, и находил так близко… Заботы, рутина и ответственность лягут вдруг тяжёлым бременем, придавят взгляд к земле. Станет строг, скуп на слово, а может быть, зачастую и сердит. О чём останется мечтать? Погрубеет, станет ещё более упрям и тяжёл к переменам. И, как большой матёрый зверь, будет всё неохотней покидать своё логово, лишь чтобы быстрее вернуться в него снова и опять целыми годами без слов смотреть в огонь её очага. Будто готовясь к великой зиме. Зиме своей жизни. Да, так и будет. Все тысячелетия до них, тысячелетия после. И ничто не сможет изменить этот сюжет. Она видела, как мужчины её рода уходили в эту большую дрёму, когда приходила их личная осень. Потихоньку, с каждым посеребренным волосом, они становились ближе к своей большой зиме, лишь вздрагивая иногда воспоминанием первого поцелуя и первого детского смеха. И тогда сердце снова наполнялось теплотой, и лёд отступал. В открытое окно снова врывался кусочек весны, ушедшей уже будто навсегда… Но ненадолго. Она знала, что такое будет происходить и с ним, а хлопоты и заботы так же и останутся на ней, как прежде. Но разве это неправильно? Ведь у каждого различные роли, и роли эти достойны. Да, мужчины несовершенны. Они бывают неповоротливы, даже и ленивы, делают много глупостей, требуют внимания словно дети, втайне страшатся неудач, сердятся, попадая в неловкое положение, бывает, не доводят до конца начатое, любят мальчишеские забавы, игры и регалии, искренне расстраиваются несбыточности своих заоблачных ожиданий, до конца продолжая верить в них, и вообще-то быстро теряют своё могучее здоровье. Но… Но есть в них и ещё что-то. Ведь когда приходит большая опасность, такая, которая может угрожать ей, её детям и их будущему, эти неловкие существа без лишних слов стряхивают свою дрёму, собираются и уходят умирать. Умирать за неё, за солнце над головой, за эту землю, на которой вырастут её дети. Потому что в этом всегда и состояло их истинное предназначение. И лишь за одно это испокон веков им прощается всё.

Она посмотрела высоко вверх, будто пытаясь понять, когда первая снежинка приземлится и на её маленький нос, растаяв. Но вместо белого неба над ней белел сводчатый купол, на котором ярко нарисованные крылатые существа с нимбами порхали вокруг женщины с ребёнком. Женщины, так похожей на неё. «За зимой всегда новая весна», – подумала она, и перевела взгляд на священника. Она знала. Она всё знала.

«Да, я согласна», – сказала она.

ЭТО

Наше сообщество настолько тайное, что у него нет и названия. Нет правил сообщества, никто не знает, из скольких членов оно состоит. Чтобы держать в тайне наши дела и цели, у нас не принято обсуждать, упоминать в разговоре и вообще произносить вслух хоть что-то, связанное с сообществом. Мы – организация. Собиратели и хранители. Мы – тайна. Почему наше дело должно сохраняться в тайне – тоже тайна, и я не могу что-то рассказать. Не имею права. Но даже если бы и захотел, то, слава Богу, не смог бы, потому что не знаю всего целиком, а знаю лишь ту часть, за которую конкретно отвечаю. Таким образом, любое объяснение будет неполным. Это хорошо...

Как я оказался в организации? Сейчас уже трудно вспомнить, как всё началось. Лишь значительно позже я понял, что практически всю мою жизнь на пути мне встречались члены братства, мягко пытавшиеся вовлечь в процесс. Словом, делом, намёком… Никто не призывал меня. Да и вообще никто ничего не говорил. К нам невозможно привести кого-то, потому что нет чего-то, к чему можно привести. Но однажды… Нет. Я не вправе рассказывать.

В жизни мы изображаем совершенно обычных людей. Большинство моих дней наполнено гамом беспечных подростков и звенящей тишиной их внимания, пронзительными звонками перемен и неуверенным скрипом мела о доску… Да, в миру я обычный учитель, хотя сам, конечно, всё ещё считаю себя учеником. При всей кажущейся незначительности роли, моя миссия здесь велика. Это неоднократно было подтверждено членами братства, случайно узнававшими о моей работе, и, как понимаю, когда-то было одобрено на самом высоком уровне организации. Я есть тот, кто укажет.

Когда-то давно я был таким же школьником, не пытающимся заглянуть дальше требуемого. Через много лет, войдя в сообщество, я осознал, что и у меня был учитель, мягко направлявший меня на путь. Сегодня мне есть, чем гордиться. Через годы я увидел, как один из моих учеников стал членом братства и подготовил ещё нескольких, которые, надеюсь, смогут со временем увидеть знак. Они, конечно, никому не говорят вслух о том, кем стали. Даже мне. Истинные последователи. Они умеют хранить тайну.

Кто мы? Для чего? Зачем? Никто ничего не скажет, не объяснит. Это можно только понять. Что мы собираем и храним? Я, конечно, могу назвать, но всё будет лукавством – ведь любое объяснение неполно. Мы ищем то, что можно назвать Это.

Этому нет точных слов. Оно проявляется иногда в самых неожиданных местах, в мельчайших деталях, а иногда является чем-то большим, охватывающим всё вокруг. Это… Нет, больше я ничего не могу сказать, тем более что…

Как я впервые увидел Это? Однажды в чём-то обычном я увидел другое. И вдруг понял, что оно – Это. Чем же ещё оно могло быть? Так я прозрел и стал видеть то, что не видят другие. Предметы, слова, явления природы – всё оказалось вдруг не просто так. Всё оказалось частью Этого. Всё стало говорить.

Уже глубокая ночь, а на язык просятся слова, которые невозможно выразить… Глядя в тьму за окном, я не вижу очертаний зданий и деревьев, располагающихся там, но знаю о них. То же самое можно сказать и про Это… Более того, скажу по секрету, Это оно и есть… Что? Это тайна.

Со временем я заметил и некоторых людей, которые тоже видят. Поначалу я и не думал, что есть целая организация, и открыто высказывался людям, которые обращали внимание на те же вещи, что и я. И вдруг понял, что никто ничего не говорит по какой-то причине. И понял, что причина – тайна. Так я увидел знак. Послание. Вскоре и стал членом братства.

С тех пор много набухших почек распустилось, стало листьями, пожухло и обратилось в прах. И так, круг за кругом, множество раз. Теперь я уже старожил здесь, и многие хорошие традиции сообщества сложились и благодаря моему скромному участию. Иногда, когда выдаётся свободный день, а за окном светит солнце, когда чувствуешь прилив сил, а все клетки тела снова чувствуют вдруг кричащую истому юности, я собираю учеников и братьев в однодневную экспедицию. Мы ищем. Блуждая по разным местам, мы находим предметы, которые будто сами подсказывают нам, что они – часть чего-то, собираем их, выкладываем рядом друг с другом. У каждого есть своё представление о том, как Это должно выглядеть, и нам часто удаётся собрать хотя бы часть. Но Это может проявляться и иначе. В действии, в деле, в пути. И когда вдруг обретаешь или видишь новые проявления Этого – испытываешь величайшее счастье. Как мы понимаем, что результат достигнут? Часто что-то представляет из себя нечто большее. Аналогично Это есть и в каждом творении. И главное – Этому нет слов. Поэтому, если находится нечто, чему нет слов, – оно и есть Это. Всё понятно? Тогда добро пожаловать в братство! Нет, шутка. Видимо, не поняли вы ничего. Я же сказал, что словами Это не объяснить. А здесь объяснено словами. Следовательно, если вы поняли, значит, поняли что-то другое. Такой вот весёлый обман! Но не расстраивайтесь. Всё впереди. Когда-нибудь… Может быть…

Сообщество наше – как семья, и семья дружная. Часто в любом незнакомом уголке я безошибочно и с первого взгляда могу определить одного из наших, посвящённого в тайну. Обычно мы не обсуждаем наши дела, чтобы нечаянно не огласить даже кусочек тайны перед другими, а просто стараемся помогать друг другу, чем можем. Со стороны трудно понять, что мы – единое целое. Главное – никогда не упоминать Это. Оглашение тайны может всё разрушить. Ведь Это и есть тайна.

Это не имеет имени. Потому что все имена и все названия – тоже Это. Есть ли что-то, что Это не охватывает и чего не касается? Не знаю. И, кажется, именно поэтому великая тайна и сохраняется. Ведь так как Это везде, непосвящённым кажется, будто Этого не существует. Идеальная скрытность. Это увидят лишь немногие.

Я поднимаю глаза к темноте окна и не могу сдержать улыбку. Это единственное настоящее, что есть в мире. И становится так тепло в душе, как будто где-то внутри всходит огромное солнце. Так и есть. Светает.

СОЛЬ

Рассыпалась соль. И что? Нет, я не понимаю… Между женским «нет» и «да» так мало места… Вешали же замочек, радовались же – Рыбы, Весы, всё так гармонично, так идеально совместимо… Что теперь? Что это значит? Почему ты выкатываешь мне разом какой-то ком грехов всегда, когда я считаю, что всё идеально? Неужели нельзя говорить прямо и в тот момент, когда что-то не устраивает? Откуда эта избирательная память? Те слова, якобы регулярно произносимые мной, они ведь существуют только в твоей голове! Я говорю, что думаю, и невозможно, чтобы послезавтра стал считать как-то иначе. Ты сознательно искажаешь или так меня понимаешь? Если так понимаешь, значит, всё это время таишь обиду, чтобы в неожиданный момент вонзить? Не, ну это ни в какие ворота при любом раскладе... Я понимаю, конечно, что сейчас ночь и некому адресовать вопросы, но всё же... Накипело... Откуда вечно произрастают эти твои идиотские выводы? Реально – фантазии... Тебе так кажется? Ну, ты же сама говоришь «кажется». Это только так кажется, дорогая, а на самом деле... Записывай! Хочешь что-то предъявить – записывай. Свои требования, мои косяки... А ты ведёшь подсчёт – что я сделал для себя такого, что не было бы и для тебя? Это ж надо, оказывается, и на свадьбе я специально поменьше кусок откусил, нарочно уступил! И вообще, я где-то есть в своей жизни? Или уже даже вякать нельзя? А ничего, что у меня своё мнение есть? Почему иногда не считаюсь с твоим? Неправда. Взвешиваю абсолютно всё. А на ком конечная ответственность? А нужен ли тебе подчинённый? Сама подумай – потянешь ли? Но если честно, мне такая жизнь не нужна... Ну, честное слово, достало всё – нормально-нормально, потом – бах! А вообще, зачем же ты живёшь со мной, раз я такой демон? Даже ем с ножа! Угнетатель либеральный? Лжец, двуличный подлец и эгоист? Манипулятор-самоучка? Так умело манипулирую, что у тебя основное время создаётся иллюзия счастья, но периодически случайными ветрами прозрения тебе крышу срывает, и ты видишь какой я на самом деле? Версия бомбическая. А ничего, что ты такая, оглупевшая от счастья, ведёшь себе тихо в тишине статистику гипотетических прегрешений, которую предъявляешь, как только я в неудобной позе? А ничего, что при всех этих бурях ты не бежишь от меня, а пытаешься использовать каждый повод, чтоб загнуть ещё сильнее? Честно говорю, никогда я не испытывал такой высоты в отношении к живому человеку и вообще, к чему угодно. Знаешь же, ногу отрежу и родных продам ради тебя, а ты прям в сердце такие чёрные слова вонзаешь... Будь счастлива, больше ни о чём не молю. Короче, ладно, надоело... Завтра – баста! Недалеко улетел наш бумажный фонарик. Жаль, что ты спишь... Спишь же? Спишь? Погоди, милая, проснись, там, кажется, Настенька проснулась, сходи, посмотри, шебуршится что-то...

ЗАВТРАШНИЙ РАССВЕТ

Он стоял босым на бетонном полу, потягивая крепкий утренний чай, и смотрел в окно. За мощными стенами комендатуры южное солнце наполняло теплом пологую чашу предгорий, наполненную небрежной россыпью четырёхскатных крыш и зеленью фруктовых деревьев. Новый день неумолимо вступал в свои права. Слышались крики детей, шум машин, блеяние и мычание скота. Что-то изменилось… Запах. Это был запах мирной жизни. Сделав шаг ближе к проёму окна, Джон опомнился и резко отступил… Чёрт его знает, на чьих пулях держится здесь мир... Рано. Слишком рано.

Впервые он приехал на эту войну в составе большой группы журналистов, правозащитников и представителей гуманитарных миссий. Тогда здесь всё выглядело не так, как сейчас. Развороченные дороги, разрушенные дома, обгоревшая техника на обочинах, бродячие псы, сбившиеся в неуправляемые стаи, и похожие на них оборванные солдаты официальной власти. Было много работы. Много добротных планов и шокирующих картинок. Джон с коллегами ездили по республике, снимая материалы об ужасах ковровых бомбардировок, бедственном положении федеральных сил и страданиях мирного населения, борющегося за свободу. Кто за что боролся – это, правда, в конце командировки стало менее понятно. Но Джон честно делал свою работу. Генералы армии с опухшими лицами, холёные полевые командиры в европейских костюмах с папахами, заплаканные женщины с тюками в руках – его объектив точно фиксировал нужную картинку. За кадром осталось, что все эти персонажи не гнушались быть нужными друг другу, создавая необузданный круговорот крови, торговли и предательства. Жизни солдат-срочников, благосостояние селян и собственное положение в пищевой цепи выступали здесь просто первичным суррогатом валюты, который многие успевали перегнать в чистый капитал. Но это было бы слишком сложно для зрителя. Зритель хочет видеть понятную картинку – продолжение вечной сказки про большое дремучее зло и маленькое яркое добро, сопротивляющееся ему. Только эта сказка и поддерживает правоту западного мира перед прочими, его легитимность, уверенность в самом себе. Реальность – то, во что мы верим. Джон делал свою работу хорошо.

Всю жизнь он мечтал остановить время. Покорить его. Ускользающий миг волновал, как бесценная реликвия, приговорённая к переплавке. Неотвратимо. Несправедливо. Бессмысленно. Однажды в его руках оказалась камера. Шелест затвора – и вот миг превращается в вечность. Цельная картина мира, выкраденная у забвения. Магия. Детское увлечение превратилось в профессию.

Невозможно остановить время. Но можно запереть его в круг. Джона тянуло в те места планеты, где всё будто повторяется по одному укладу, оставаясь неизменным. Редакция благоволила ему, щедро финансируя рискованные командировки. Протоптав сотни километров в заповедных уголках мира, однажды Джон оказался здесь.

И сейчас он… боялся. Хотя вроде здесь всё стало спокойно, он нутром чувствовал, как обманчива эта тишина. Хранитель времени перевернул страницу. Сменилось тысячелетие, и сама война стала другой. Взметнулось пламя первых боёв, зашелестели шестерёнки государственной машины – Джон застал уже лишь чуть тёплый пепел, ограниченный железным мангалом армии. Война это или не война? Может быть, сработали миротворческие инициативы правительства, а, может, сыграла свою роль Ночь предопределений священного месяца Рамадан, когда раз в год каждый мусульманин может упросить Всевышнего переписать его судьбу. Верующие молились истово. «Их Бог не вернёт утраченное», – думал Джон. «Невозможно повернуть время вспять. Можно обмануть. Но всё повторится».

Никто не знает, о чём верующие шептали Аллаху. Отлетали гильзы и дни календарей – Джон увидел вполне спокойную республику. Теперь всеми событиями тут заправляли офицеры федерального правительства или бородатых подразделений, лояльных им, простые жители в разговорах сетовали на соплеменников, поддавшихся чарам шайтана или йылбыза, а полевые командиры где-то были, но их почти невозможно было успеть увидеть живьём.

Тем не менее коровы со вздутыми боками, валяющиеся по окрестностям, уханье артиллерии по ночам и далёкая стрекотня пулемётов не позволяли забыться. Война продолжалась.

– Надо война. События. Репортаж. Правда. Реалити, – донимал Джон моложавого полковника, к которому был прикомандирован.

– Чепалгаш. Это теперь реалити. Понятный выбор. Смерть или ежедневная лепёшка с сыром. Попробуй, вкусно, – указал тот на блюдо, которое внесла женщина в платке, сам, однако, не прикасаясь к еде.

Джон уже догадался, что они кого-то ждут. Полкан, обычно требовательный к времени, сидел спокойно, не предпринимая ни малейших действий. Ждут кого-то влиятельного. Полтора часа они добирались сюда сначала по ровным дорогам с частыми перпендикулярными поворотами, потом по ухабистой грунтовке. Машины охранения остались за огромными коваными воротами, уместными, наверное, для сказочного дворца, а командирский уазик вместе с Джоном въехал в небольшой внутренний двор перед домом. Дом имел два этажа, был невелик, крепок, достаточно скромен на вид и лишён архитектурных изысков. Их встретили, поприветствовали, и вот они уже за длинным столом в просторном зале, примыкающем к дому.

Красивые деревянные стулья, однотонные стены, пёстрый глянец холодного кафеля, хрустальная люстра… Зелёное полотно на стене – волчица под луной, девять звёзд… Джон поёжился… Он уже бывал на таких приёмах. Милые застольные беседы, на которых бравые полевые командиры, их отчаянные головорезы, местные эмиры и даже президенты – все стоят по струнке, словно школьники в кабинете директора, проявляя высший пилотаж скромности и вежливости. Что-то говорят, лишь стараясь подчеркнуть свою незначимость. Да, их слова не важны – здесь говорят другие. Старейшины. Память тейпа, его ум и честь. Хранители. Только они определяют здесь, что такое «правда», какое будет завтра «реалити», война это или не война…

Воспоминания овладели рассудком, и Джон вспомнил первую свою командировку. Всё было по-другому. Безысходность и смерть. Стремительно убегающее время. Каждый очередной рассвет – последний… Казалось, всё пространство здесь попало тогда в какую-то воронку ада, затягивающую, всё убыстряясь… Пронзительные крики и подпрыгивающий хоровод мужчин… Что это? Кто-то объяснил ему, что это зикр – танец перед Богом, где танцующие хотят повернуть время вспять. Не каждый из них доживёт до рассвета, но если остановить время, можно успеть разобраться в своём истинном предназначении, смысле жизни, откинуть всё лишнее, оставив только искренность и намерение. Ведь для этого и нужна жизнь… Мужчины хлопают ладонями, распаляя себя, и всё убыстряются, закручиваясь против часовой стрелки. Быстрее. Ещё быстрее… Энергия волнами расходится из движущегося круга, распространяясь по толпе. Напряжение возрастает, кажется, танцующие входят в транс. Слышен распев, и вот внутренний круг резко начинает движение в обратном направлении. Теперь это одно целое. Они видят только друг друга – лишь они на месте, это остальной мир бешено вращается вокруг них. Есть только круг. Времени больше нет. Мир вокруг смазан. Реальность – только здесь, в этом чертоге Аллаха, где и начинается прямой разговор…