Текст книги "Танцующая с краю (СИ)"
Автор книги: Евгений Шищенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Однажды в город приехал театр. Театр? Или цирк?... Стоит лишь прищёлкнуть пальцами – и вот трагический актёр превращается в клоуна, огромный мавр, только что подбрасывавший два каменных жернова, с нежностью берёт флейту, а слепой поэт, декламируя, расхаживает по высоко натянутому канату, – и ещё, смотрите-ка: как хитро́ размалёван брезент их фургонов! Вон там, сбоку – тот пейзаж мог бы соперничать с картинами из городской галереи. И как мастерски рисует портреты углём старая цыганка!... – Город очнулся. Забегали мальчишки, клерки, торговки: не опоздать! – не опоздать на площадь, где на помосте перед занавесом два скомороха жонглируют двадцатью четырьмя апельсинами, и где вот-вот начнётся самое главное – представление!
И представления начались. Каждый день раскрывался занавес, каждый день площадь была запружена толпой – и никто, даже раздосадованные педанты (они, кстати, сидели по домам), не знал и не думал, когда театр уедет. В программе были акробаты и фокусники. И клоуны. И разные штуки, из-за которых публика восклицала от изумления. А ещё забавные пьесы. Смешны были и трагедии. Финалы комедий же вдруг опечаливали самых умных, – те, тёплые от смеха, украдкой вздыхали и по вечерам мелко-мелко строчили на бумажных листках – каждый своё. Программа вроде и не менялась – но жесты и шутки актёров чаще не походили на вчерашние, представления – захватывали дух даже пересмотренными несколько раз. И изо дня в день количество зрителей не убывало.
Была только одна несообразность. Пока на сцене беспрерывно падали клоуны, шпагоглотатель заканчивал свою трапезу, а фокусник вытряхивал из чьего-то башмака дождь золотых монет, в самом углу сцены, перед кулисами медленно танцевала девушка. Она была невысокой, как подросток. Каждый, кто хоть раз видел все представления, знал, в каком номере она участвует – в танце на саблях. Под странную музыку танцовщица взбиралась на решётку из остро наточенных лезвий. Музыка околдовывала – она заставляла ёжиться, не будучи страшной или патетической, – и несколько минут босые девичьи ноги переступали по саблям без осторожности... и без малейших повреждений. Однажды кто-то вызвался проверить остроту сабель и с разрешения актёров бросил на них живого кролика. Все увидели тогда, что затрепетавший кролик рассечён на части. И сталь, и кровь – всё было настоящим. Но вот номер на саблях заканчивался – девушка занимала обычное место сбоку сцены и вскоре продолжала танцевать, хотя шло уже другое представление. Как так?! – возмущались ценители артистического искусства, – её танец оторван от происходящего! Она отвлекает внимание зрителей! Но тем, кто требовал разъяснений, никак не удавалось отыскать среди ветхих фургончиков на задах сцены, кто же управляет этим театром, а актёры встречали критиков улыбками – и молчанием.
Постоянные зрители привыкли к танцовщице. Время от времени их взгляд скользил вбок, отмечал фигурку – и возвращался к представлению. Девушка танцевала тихо – был неслышим стук её пяток. Её обтягивал костюм-трико, оставив открытыми предплечья и икры, в круглом вырезе у шеи мерцала бледная кожа. Её волосы были собраны в хвост, на висках выбивались несколько прядей. Иногда, протанцевав весь антракт, девушка садилась на доски и смотрела на толпу своими тёмными глазами, упиралась подбородком в сложенные на коленях руки, улыбалась, – и внезапно могло казаться, что это она – единственный зритель перед площадью с шевелящейся мозаикой лиц, шляп, сюртуков и платьев. После отдыха девушка снова начинала танцевать. Её танец был прост, текуч и неповторим. Временами совершенно поглощал её: перестав поглядывать на публику, она танцевала будто во сне. И цвет её одежды... он менялся: вчера она танцевала в лиловом, а сегодня – в чёрном, в оранжевом она казалась язычком пламени, в жёлтом – икры оказывались смуглыми, ярко-зелёный цвет, напротив, делал её более хрупкой и бледной, а синий ещё и проявлял на лице серые тени, почти морщины – или просто она была в тот день нездорова? В синем девушка, нарочно подобрав оттенок, сливалась с обивкой кулисы, исчезало всё кроме головы и шеи на полукруглой подставке, голеней и предплечий цвета кости: голова-фокусник, закрыв глаза, вращаясь в воздухе, жонглировала двумя булавами, две другие, вертикальные, покачивались, ступали друг за другом на полу, – и тому, кто наблюдал за этой маленькой фантасмагорией, приходила мысль, что цвет – самое важное, без чего мир сделается для нас неразличи́м.
В самом деле, именно разноцветье помогало девушке видеть толпу на площади: там кишели цветовые пятна, что-то светлое плыло над головами – это был лоток разносчика пирожных, потом он исчезал, пирожник, распродавший всё до крошки, принимался глазеть на сцену вместе со всеми. Девушка видела каждое лицо. Натанцевавшись – вытанцевав движение, от которого щемило у неё под сердцем, – девушка садилась и наблюдала за людьми. В дни представлений несколько лиц запомнились ей необычностью, внешней или внутренней, привычка всматриваться в эту последнюю однажды сыграла с ней шутку: она почувствовала чью-то душу прежде, чем увидела лицо, и искала, искала, не могла найти того, кто мог быть таким, он точно присутствовал здесь, на площади, но – всего один раз, больше этого не повторялось. Глядя в толпу, девушка отмечала горящие глаза некоторых мужчин – они пялились на неё, как на главное представление театра! Чаще всего такие граждане не имели иных достоинств, кроме надменной мины и домоседского жирка. Она смотрела ответом, прямо, неотрывно – те вздрагивали и терялись среди зрителей, испугавшись непонятно чего: то ли её открытой улыбки, то ли своих мыслей, вдруг вышедших из берегов. Снова перед девушкой были простые лица горожан. Различия в них давно стали неважны – она искала существенное отличие, выводящее своего носителя из круга людей. Она вот-вот найдёт его... она уже скрестила клинок взгляда с тем, кто потерял себя в этом мире и бессловесно просит её о помощи с другого конца площади.
И вдруг одним погожим днём танцовщица не появилась. Никого не было сбоку, у кулис, не стало в программе и танца на саблях. По городу поползли слухи. Говорили, что девку похитили и требуют огромный выкуп. Говорили также, будто полиция нашла на окраине города её растерзанное тело, а голову – в одном из самых глубоких колодцев (конечно же, полиция ежедневно лазает по колодцам). В городском соборе уже принялись молиться за упокой невинной души, как появились новые слухи: будто бы цирк взял в аренду монастырь, что за рекой, – и ночами там устраиваются чудовищные оргии, бочки лучших вин катятся из погребов, дымят курильни, и горожане сотнями предаются всем порокам, а в центре зала танцовщица в одной лишь золотой короне подзывает на ложе самых красивых мужчин. От таких рассказов почтенные матроны строили гримасы, их бородавчатые брыльца вздрагивали от негодования, а под мышками потело. Многие жёны стали следить за мужьями – не они ли убегают по ночам в монастырский вертеп? – а мужья косились на жён... Теперь уже в соборе объявили танцовщицу сатанинским отродьем и призвали предать огню бродячий театр вместе с лицедеями – но те разыграли специально для погромщиков такую пьесу, что вкупе со святошами все покатывались от хохота, и стало не до инквизиции.
Были и другие слухи – но вскоре девушка снова появилась на сцене театра. Изменилась её одежда – теперь она вся блестела, точно живое зеркало, и солнечные лучи, дома́, дощатый помост и цветные костюмы артистов отражались в ней, искривляясь, переливаясь в такт её танцу, в такт движениям рук, талии, бёдер – в такт пульсациям сгустка ртути, которым она стала. Теперь она танцевала не одна. И в номере с саблями, и у кулис девушку сопровождал рыжий кот. Особо зоркие (и впечатлительные) зрители могли рассмотреть, что глаза его печальны. Ну неужели этим бродягам-циркачам известны секреты, как дрессировать котов важно расшагивать вместе с прелестными девчонками по лестницам из лезвий?!... Кот переступал по саблям вкруг ножек танцовщицы – а её фигура поворачивалась, вытянув вверх руки, и зрители затаивали дыхание: вот-вот она споткнётся о мохнатого спутника, она уже потеряла равновесие, качнулись вбок её колени – но девушка, улыбаясь, перешагивала через кота, и вместе они медленно спускались со смертельно опасного помоста. Бежал по тросу занавес, потом снова распахивался, сменившаяся музыкальная тема возвещала о начале нового номера. Девушка сидела на досках в обычном уголке сцены. Из-за кулис коту выносили сметану. Вылизав пустое блюдце, он подходил к ней, пробирался под расслабленную руку. Его рыжая шерсть скользила в тонких пальцах. Усевшись недвижно, кот становился изваянием с глазами цвета мёда, он смотрел поверх толпы куда-то в ломаный лабиринт городских крыш и выше, где кружились голуби, – а девушка танцевала, и кот чувствовал, как под нею слегка прогибается пол.
Только один житель мог бы объяснить смысл этих изменений в цирковой программе. Да, действительно, не всем же в городе быть частными детективами... и те, кто в самом деле ими был, отчаялись распутать дело и вернули аванс... Начинающего юриста, сына председателя городского совета так и не нашли. Двумя днями раньше над городом разразилась гроза. Гигантский облачный пояс приполз с запада, солнце пару раз сверкнуло над ним золотой пряжкой, резвый ветерок поиграл в аллеях – и вслед за затишьем ударил шквал. Потоки уносили сор с брусчатки площадей. Горожане плотно закрыли окна, прячась от молний. Бродячие артисты сидели вокруг очага в дрожащем от порывов шатре – и редкие брызги сверху не мешали трапезе, не прерывали их смех. Никто не видел, как по площади мимо театра, мимо потемневших помостов прошёл человек. По его волосам и плечам струилась вода. Сегодня давняя боль стала слишком сильной – когда он смотрел на сполохи в теле грозы, вдыхал терпкий и холодный воздух, стоя у распахнутых рам. Он не мог больше вынести. Сейчас он, оглянувшись на покосившиеся кое-где от ветра цирковые декорации, шагал вдоль закрытых лавок к реке. Из водосточных труб хлестало вовсю, но он не замечал, что башмаки давно промокли. Никто не видел, как по площади тихо следовала за ним фигурка в сером плаще с островерхим капюшоном.
Приветствую вас, сказал он. Его лицо было запрокинуто, он ловил ртом летящие капли. У меня нет для тебя плаща, донеслось из-под капюшона. Мне это совсем незачем, сказал он тому, кто только что подошёл к парапету и теперь, прислонившись к сырым камням, смотрел на обезумевшие волны реки. Я надеюсь, ты запомнил свои стихи. Нет, с пренебрежением ответил юноша, я сжёг их, не перечитав. Я надеюсь, что ты запомнил всё, что там было, для меня, говорил голос, который был тише, чем шум воды под решётками сливных канав. Вдвоём они смотрели на реку. Близкий мост реял призраком во мгле ливня, серым сгустком среди серого. Так тяжело больше не любить, шептал юноша, после её смерти прошло уже два года, я не нашёл дороги дальше, и попутчиков не осталось. Ты делал ошибки, доносился ответ, но ты искал. Я не там, где должен быть, отвечал юноша, я по-другому смотрю на вещи, не понимаю, что за огонь в моём сердце. Сейчас я хочу умереть, шептал он и поводил плечами под вымокшей курткой. Давай сыграем в игру, упрямо звенел голос, что ты уже мёртв. Ты в этих волнах, смотри, какой дождь. Я не знаю, кто я такой, сказал юноша ...или, может быть, лишь подумал. К утру запоры на чердаке совсем проржавеют, проникал в его мысли высокий голос. Будем считать, что я убила тебя здесь, на берегу, вот так. Полы плаща встрепенулись, выпустив изящную руку с длинным, срезанным на конце клинком. Юноша вздрогнул, когда сталь коснулась его запястий, лезвие, покрытое извивающимися струйками, поднялось к лицу – и прикосновение показалось лаской. Стерев со щёк дождевую влагу, юноша посмотрел в глаза, что блестели под капюшоном странного собеседника. Гроза кончается, сказал тот, улыбаясь. Возвращайся домой, ищи люк наверх и приходи к чердачному окну, пока ветер ещё свеж. Будто опомнившись, ливень припустил сильней. Юноша стоял, сжимая пальцами гранит. Островерхий силуэт чуть помешкал, скользнул прочь – и скрылся за дождевой занавесью, отпечатав в его памяти лишь мерцание забрызганных лодыжек под плащом.
Дождь, который кончился за́полночь, чисто вымыл городские улицы. Утреннее небо после грозы было кристально ясным – а следующим утром поднялся туман, поплыли в тумане особняки и доходные дома, ратуша и храм, и ещё одним утром, и ещё... Бродячий театр не преминул разыграть дюжину пьесок про призраки, подглядывающие с крыш, и про романтические ошибки, которые бывают, если в тумане ничего не видать. Неделя, другая – и вот окрестные жители, подустав от шума на площади, наконец-то увидели, как актёры сворачивают цветные холстины, снимают занавес с блёстками и бросают в большой костёр ставшие ненужными декорации из раскрашенного картона.
Театр уезжал. Позади одного из фургонов сидела танцовщица в зеркальной одежде и била в бубен, на её лбу поблёскивал узорный золотой обруч. Фургон качался на ухабах, девушка болтала босыми ногами, а рядом в такт ударам ладони танцевал рыжий кот и тихо, не по-кошачьи пел – его песня терялась в звоне бубна, эти звуки рассыпа́лись в синеву вечера, вдаль, в поля.
