Текст книги "Северная война и шведское нашествие на Россию"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

17

Тотчас же после этой важной победы Петр поспешил подтвердить и укрепить свой союз с Августом II. Чем больше Карл XII бил Августа, тем существеннее было для России поддержать союзника, отвлекавшего шведов от Прибалтики.

15 августа 1704 г. представители польского короля и саксонского курфюрста Августа и представитель Петра Федор Алексеевич Головин подписали соглашение об оборонительном и наступательном союзе против шведского короля: "по силе того союза против короля Свейского до скончания сея войны всеми силами воевать, и друг друга не оставлять, и особливого мира с неприятелем не чинить… Дан в завоеванной крепости Нарве… 1704-го, месяца августа 15-го дня".[65]65
  Грамота к польскому королю Августу II. 1704 г., августа 15. – Письма и бумаги, т. III, стр. 125–127, № 702.


[Закрыть]

Это было торжественным и формальным подтверждением договора, предшествовавшего началу Северной войны.

Формальный союзный договор в полном виде был подписан там же, в Нарве, 19 августа 1704 г.[66]66
  Союзный договор с Польшею. – Там же, стр. 129–135, № 706.


[Закрыть] Ни единым словом в этом договоре не поминается о каких бы то ни было обещаниях или обязательствах России дать Польше какую-либо часть завоеванных русским оружием прибалтийских провинций Швеции.

В этом 1704 г. Август окончательно показал себя неспособным на серьезное сопротивление Карлу XII. Последний, насколько можно судить по имеющимся пока данным, должен был считаться все же с некоторым сопротивлением населения (особенно в Литве), но он успешно ликвидировал попытки регулярных сил польского короля задержать его движение к югу. И Головин, и после него Шафиров, и другие советники Петра продолжали, конечно, считать в высшей степени важным и полезным возможно более продолжительное пребывание Карла и его армии в Польше, и с этой стороны Август, пока у него были в Польше свои сторонники и пока он не заключил сепаратного мира с Карлом, был при всей своей инертности ценным союзником. Но, конечно, от польского короля никакой активной помощи уже не ждали, "понеже его королевское величество всякого случаю от бою с королем швецким удаляетца и войска свои по возможности соблюдает".[67]67
  Ответы на предложения генерал-адъютанта польского короля фон-Арнштета. 1704 года августа после 27. – Письма и бумаги, т. III, стр. 146, № 712.


[Закрыть]

Систематические нападения конницы Шереметева на Лифляндию, начавшиеся еще перед Эрестфером, еще более активизировались в годы после Эрестфера, и в 1703, 1704, 1705 гг. они имели очень большое политическое и стратегическое значение, и, заметим кстати, историки военного искусства в России имеют полное основание отмечать их несходство со старыми допетровскими «бесформенными» кавалерийскими набегами.[68]68
  См. Mасловский Д. Записки по истории военного искусства в Росши, вып. 1. СПб., 1891, стр. 176.


[Закрыть] Забирая продовольственные запасы, опустошая страну, считавшуюся житницей Швеции, Шереметев лишал постепенно и последовательно шведов их ближайшей базы для операций не только против первых русских приобретений в Ингерманландии, но и против Пскова, Новгорода и Литвы, которая и в соображениях Карла XII и в оценке Петра была прямыми воротами, широкой дорогой к русским пределам. Когда Шереметев «изрядно повоевал Лифлянды», то и Петербург, и старые города – Псков, Новгород, а впоследствии и Смоленск оказались в гораздо лучшем положении перед грозящим шведским нашествием, чем если бы шведы могли опираться на такую прекрасную базу, как Лифляндия.

Политическая сторона дела была также очень важна. Лифляндское дворянство переставало верить в несокрушимость и непобедимость своих стародавних суровых шведских властителей (и грабителей), и число тайных сторонников врага Швеции дворянина Паткуля стало расти. Ливонцы видели, что в тех местах Ингерманландии, где утвердились русские, живется, несмотря на войну, спокойнее, чем в Лифляндии, куда систематически вторгается русская конница, а за ней и пехота. Раньше, чем где-либо в Европе, задолго до Полтавы, в Лифляндии имели все основания начать сомневаться в возможности для шведов справиться с Россией и, наблюдая, что творится у них перед глазами, начали взвешивать шансы, расценивать выгоды и невыгоды подчинения одному или другому из двух борцов, России или Швеции.

В манифесте "о принятии под защиту жителей Лифляндии", изданном в Дерпте в августе 1704 г., правда, еще говорится, что Лифляндия должна будет отойти к Польше, но уже делается крайне существенная оговорка: это присоединение Лифляндии к "короне польской" может состояться лишь тогда, когда корона польская" будет сама в состоянии оборонять эту провинцию, а до тех пор мы Лифляндию "в наше защищение восприемлем".[69]69
  Манифест о принятии под защиту жителей Лифляндии, 1704 года в августе. – Письма и. бумаги, т. III, стр. 149–152, № 713.


[Закрыть] Если принять во внимание, что в это время «корона польская», в зависимости от местности и от военных приключений, перелетала с головы Августа на голову шведского ставленника Станислава Лещинского и обратно, то станет вполне ясно, что Петр этим манифестом уже довольно недвусмысленно объявлял всем, кого это интересовало, что ни за что он Лифляндию Польше не отдаст. После предательства Августа II и подписания им сепаратного мира с Карлом XII в Альтранштадте польские претензии на Лифляндию (Ливонию) были похоронены навсегда.

Мы видим, что русское движение шло с востока на запад последовательно и неуклонно, без невозможной и ненужной поспешности и без опасной медлительности: в 1702 г. была занята Ингрия, 16 мая 1703 г. был основан на Неве Петербург, в 1703 г. началось завоевание Эстляндии, в 1704 г. летом пали два оплота шведского владычества в Эстляндии и Ливонии – Дерпт и Нарва. Война велась русскими планомерно, в логической и географической постепенности. Ливония, периодически подвергавшаяся нашествиям русских военных частей в 1702–1704 гг., была фактически в русской власти. Рига – столица шведской Ливонии – еще держалась. Держались и курляндские крепости Митава и Бауск. Их черед наступил в 1705 г.

Петр хорошо понимал, до какой степени губит шведов их упорное, невежественное пренебрежение ко всему, что делается в России для поднятия боеспособности русской армии: "…пред их очами гора гордости стояла, чрез которую (шведы. – Е. Т.) не могли… видеть" ухищрений, давших русским победу,[70]70
  [Петр I – адмиралтейств-советнику Александру Васильевичу Кикину]. Из Санкт-Питербурха, в 16 день июня 1704 г. – Сб. РИО, т. 11, стр. 1.


[Закрыть] – писал Петр еще до взятия Нарвы.

Эта "гора гордости" застилала глаза шведского короля целых восемь лет и застилала все перед его взором вплоть до Полтавского дня. Петр писал это по поводу одной удавшейся русской военной хитрости, когда русское командование, руководившее осадой Нарвы, выманило на вылазку шведский гарнизон, причем было перебито много шведов. Эти слова о том, что "гора гордости" долго скрывала от шведов действительность, могли быть применены ко всему дополтавскому периоду Северной войны. Но близилось время, когда Карл XII доказал, что он далеко не совсем впустую терял целые годы в Польше и что, проигрывая свои прибалтийские владения, он немало выиграл в другом месте. Ему, однако, необходимо было еще окончательно оформить и утвердить начатое дело в Польше. И Россия получила передышку еще на год.

18

Карлу в течение всех этих четырех с лишним лет (1701–1705) очень исправно доносили обо всем, что происходит в Прибалтике. Решительно никого он не мог обвинить в том, что от него как-нибудь скрывают или что для него искусственно смягчают все, что творилось сначала в 1701 г. – в Ливонии, в 1702 г. – в Ингрии, в 1703 и 1704 гг. – в Эстляндии, в 1705 г. – опять в Ливонии. Напротив, и Шлиппенбах, и Левенгаупт, и Кронхиорт делали все зависящее, чтобы втолковать Карлу, что положение становится очень серьезным и что пора подумать о более важных для Швеции делах, чем замена одного польского короля другим и покровительство каким-то Сапегам против каких-то Вишневецких, о которых в Швеции и не слыхивали. Он продолжал при этом верить в то, что состояние русской армии такое же, каким было в ноябре 1700 г. при первой Нарве. Уже после своего тяжкого поражения под Эрестфером Шлиппенбах просил короля о подкреплениях и даже о том, чтобы Карл поскорее вернулся. Но король не обратил на эти просьбы ни малейшего внимания. Конечно, он все более и более должен был видеть, что в самом деле «увяз в Польше», но не так-то легко было оторваться от начатого дела и отказаться от обдуманного плана создания базы перед вторжением в Россию, когда уже были принесены большие жертвы для выполнения этой широко задуманной программы. Многие видели всю опасность и политическую нелепость затянувшегося на долгие годы ухода из Прибалтики шведской главной армии, занятой где-то между Варшавой, Львовом, Краковом, когда теряются одна за другой ценнейшие прибалтийские провинции. Но когда полковник Майдель (лифляндец родом), получив приказ привести к Карлу в Польшу шведский отряд из Финляндии, вздумал своей властью отделить Шлиппенбаху (очень его просившему об этом) 600 человек, то Карл был в большом гневе на Майделя. Когда Карлу говорили о новых и новых успехах русских, он лишь презрительно усмехался. Даже когда пришла зловещая новость о штурме и сдаче Нотебурга, король ограничился следующим утешением по адресу своего удрученного и встревоженного любимого министра: «Утешьтесь, дорогой Пипер! Ведь неприятель не может же утащить к себе этот город!» Русским дорого обойдется эта победа, сказал он кому-то из окружающих, заметивших, что, несмотря на эти шутки, король очень раздражен и обеспокоен. Когда ему донесли о том, что царь заложил на Неве новый город (Петербург), Карл повторил то, что повторял и позже: «Пусть царь трудится над закладкой новых городов, мы хотим лишь оставить за собой честь впоследствии забрать их!» Так как «скрыто от смертных будущее их», то граф Пипер никак не предвидел ни Полтавы, ни того, что ему придется через много лет сначала получить в том самом Нотебурге-Орешке квартиру, а потом и умереть там же после многолетнего пребывания в русском плену.[71]71
  Вот что писал Петр Василию Глебову 18 июня 1715 г.: «Ехать тебе с шведским министром графом Пипером в Шлютельбурх и отвесть ему в том городе в удобном месте квартиру… И когда он захочет из квартиры своей выйти для гулянья, то дать ему позволение ходить только в городе и по городу, а за город никуды не выпускать». – Сб. РИО, т. 11, стр. 54.


[Закрыть]

Карлу казалось необходимым, низвергнув Августа, посадить на престол кого-нибудь другого. Все равно кого, потому что новый король, естественно, будет только на шведскую поддержку и опираться. Считаться с голосом самих поляков, даже с желаниями уже существовавшей враждебной Августу группировки шведскому королю и в голову не приходило. Он сначала хотел посадить на польский престол Якуба Собесского (сына знаменитого короля Яна Собесского). Но Якуба успел перехватить и держать под "почетным арестом" в Саксонии Август. Тогда Карл велел привести к себе брата Якуба – Александра Собесского и предложил престол ему. Тот отказался. В конце концов выбор короля остановился на Станиславе Лещинском.

Пиперу все-таки, когда он наводил справки кое у кого из польской знати, было сказано, что Лещинского мало знают, влияния вне Познани он не имеет, никакой партии у него нет и никогда не было, и вообще в Польше никому никогда и не снилось, чтобы он мог претендовать на польский престол. Но Пипер и Горн, зная хорошо своего короля, поспешили доложить также, что хоть Лещинского мало кто знает, но уж зато, кто знает, те его любят. Все старые и новые, шведские и немецкие авторы одинаково признают, что внезапный сюрприз короля с кандидатурой Лещинского объясняется исключительно тем, что Карлу показалось, что в лице его он найдет вполне послушное орудие. "Благородная внешность молодого дворянина… может быть также мягкость и уступчивость характера расположили Карла XII в его пользу",[72]72
  «… adelt utseende och behaglicht vasen»… Carlson F. Sverigee historia under Carl den Tolftes regering. Bd. II. Stockholm, 1881, s. 350. С этим не спорят даже польские историки.


[Закрыть] – пишет с большой откровенностью о внезапной кандидатуре Лещинского один из биографов Карла XII – Карлсон.

24 июня 1704 г. Карл объявил варшавскому сейму, что он желает, чтобы Станислав Лещинский был избран на престол. Через неделю, 2 июля "мягкий и уступчивый" познанский юноша Станислав и был избран польским королем. Ему суждено было просидеть на престоле Речи Посполитой ровно пять лет – от летнего дня 2 июля 1704 г., когда сейм его избрал, до другого летнего дня, 27 июня 1709 г., когда произошло Полтавское сражение, после чего Лещинский обнаружил в полной мере свою "уступчивость и мягкость", ибо без малейших затруднений пошел навстречу желанию Петра, чтобы немедленно и духа его в Польше не оставалось.

Карлу XII и тому же графу Пиперу, его министру, казалось, что, посадив своего ставленника, они завоевали Польшу и прочно обеспечили свой тыл для похода на Москву. А на самом деле не было в течение пяти лет эфемерного царствования этой марионетки ни одного месяца, когда Станислав мог бы вполне спокойно сидеть на своем троне, если бы шведские войска ушли из Польши. Он был лишь шведским орудием порабощения польского народа.

Серьезное значение в шляхте имели в эти пять лет две партии, раздиравшие Польшу на части: шведская и русская. Станислав Лещинский и Август и приверженцы того и другого всегда твердо знали, что их участь решится исходом нескончаемого, гигантского русско-шведского состязания. Но шляхта не составляла еще всего народа.

Мы не пишем тут историю польского народа в эти годы, когда и шведы и русские войска вели между собой войну на польской территории, но, насколько можно судить по архивным данным и по вышедшим томам "Писем и бумаг Петра Великого", шляхта местами тяготела больше к Лещинскому, чем к Августу II, а «хлопы», простолюдины лучше уживались с русскими, чем с шведами, и ни разу русским властям не приходилось издавать таких варварских распоряжений против польского народа, как те, на которые так щедро было шведское командование. Но для прочных выводов надежных и полных материалов в нашем распоряжении не было.

Нужно сказать, что Петр в свою очередь избегал раздражать поляков. Узнав, что русские, уходя из города Броды, увезли с собой пушки и что поляки «негодуют», царь, велит объяснить полякам (и «обнадежить» их), что эти пушки вывезены только потому, что иначе попали бы в руки шведов, и поставлены они будут "в крепости полские Могилев и Быхов".[73]73
  Князю Александру Дапиловичу Меншикову, 1706 г., апреля 29. – Письма и бумаги, т. IV, в. 1. СПб., 1900, стр. 231, № 1212.


[Закрыть] Русские оказывали всякую помощь полякам, бравшимся за оружие против шведов.

Еще 23 июня 1705 г. Петр объявил Польше, что он ввел свою армию в их землю на основании заключенного им (еще в 1703 г.) союзного договора с законным польским королем Августом II. Через две недели после этого манифеста царь уже был в Вильне. Здесь дальнейшее движение задержалось, потому что пришла печальная весть о поражении Шереметева в Курляндии. Шведы называют это сражение (15 июля 1705 г.) по имени селения Гемадертгоф, русские – по имени Мур-Мызы. Еще немало неудач и даже несчастий пришлось испытать русской армии, недостаточно еще обученной, с незначительными еще пока запасами артиллерии. До поры до времени артиллерия шведов еще превосходила несколько русскую. В 1708–1709 гг. положение круто изменилось в нашу пользу. "Некоторый несчастливой случай при Мур-Мызе, – писал царь Шереметеву, – учинился от недоброго обучения драгун (о чем я многажды говоривал)". Но Петр вместе с тем утешал Шереметева, указывая, что неудачи даже бывают полезны. "Не изволте с бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободривать",[74]74
  К Борису Петровичу Шереметеву. 1705 г., июля 25. – Письма и. бумаги, т. III, стр. 391, № 864.


[Закрыть] – писал царь Шереметеву 25 июля 1705 г.

Пришлось отложить намечавшуюся осаду Риги, тем более что победоносный Левенгаупт стал там со своей армией. И тогда-то ранней осенью последовала, как бы в подтверждение слов Петра, за «неудачей» большая "удача".

В первой половине сентября после довольно долгой осады сдалась русским войскам Митава (4 сентября 1705 г.), а спустя неделю – город Бауск с крепостью. Добыча была большая: 326 пушек, причем были взяты редкие тогда в русской армии 35 больших гаубиц в Митаве и 8 гаубиц в Бауске. Петр торжествовал больше всего потому, что эти два события задерживали курляндскую армию шведов и отрезали ее от Польши: покорение Митавы "великой есть важности понеже неприятель от Лифлянд уже веема отрезан, и нам далее в Полшу поход безопасен есть", – писал он Федору Юрьевичу Ромадановскому.

Теперь уж явно на долгое время Прибалтийский край переставал быть главным театром военных действий. Можно сказать, что война продолжалась из-за Прибалтики, но не в Прибалтике. По крайней мере только во второй половине 1708 г. там снова произошли крупные военные события. Но и тогда было, как и в 1705 г., ясно, что не на берегах Балтийского моря решится участь сухопутной русско-шведской войны. Оба противника это одинаково хорошо в тот момент понимали.

Для Карла потеря Митавы и Бауска, да еще с такой особенно досадной, тяжелой утратой, как громадная по тем временам артиллерия, была поводом лишний раз укрепиться в мысли, которую он неоднократно высказывал в разных выражениях, когда Левенгаупт, или Реншильд, или (реже) граф Пипер пытались обратить внимание короля на необходимость отвоевать обратно хоть часть занятых русскими прибалтийских шведских владений. Зачем думать о Ниеншанце или Нотебурге, или Митаве и Бауске и даже об угрожаемой Риге, когда все разрешится самым желательным финалом в Москве? Значит, очередная задача – окончательно прибрать к рукам Польшу и, обеспечив свой тыл и усилив себя войском поляков, которых так или иначе возможно будет принудить к союзу, идти спокойно прямой дорогой на Могилев – Смоленск – Можайск – Москву.

Но и у Петра уже с ранней осени 1705 г. тоже был готов не менее логический план, диктовавшийся как политическими, так и стратегическими соображениями, причем игру Карла XII царь понял весьма хорошо, хотя, может быть, в тот момент ему еще и не были известны все «изречения» Карла XII о Москве и обо всем, что король шведский там собирается учинить с ним и как желает распорядиться Русским государством. Цель войны заключалась в том, чтобы: 1) всячески препятствовать Карлу захватить Польшу окончательно, и поэтому должно всеми мерами помогать Августу II и поддерживать войсками и деньгами в Польше Августа против сторонников шведского ставленника Станислава Лещинского. Русское командование при этом помогало не только королю Августу, но оказывало посильную помощь и населению тех мест Литвы и Польши, которые занимались русскими войсками; 2) всеми мерами стремиться к тому, чтобы война шла в Польше и польской Литве, а не в России, и удерживать шведов как можно дальше от русских рубежей, а единственным способом сделать это было оставление в пределах Речи Посполитой русской армии по возможности в тех частях польской государственной территории, которые граничат с русскими владениями, т. е. в Литве, в польской Белоруссии.

Когда пали Митава и Бауск, а Левенгаупт стал у Риги ждать неприятеля и явно боялся начинать немедленно наступательные действия, Шереметев этим воспользовался и, заняв в сущности почти всю Ливонию, кроме Риги, этим сильно подорвал стратегическое значение шведской победы у Мур-Мызы. Отныне русские могли не опасаться, что армия Левенгаупта вдруг нагрянет с севера на Литву. Во всяком случае можно было продолжать задержавшееся движение русской армии, еще летом начавшей свое перемещение через Полоцк и Вильну на Гродно. Еще 28 августа, когда уже участь Митавы была предрешена, русская армия стала собираться из Вильны, где она приостановилась, в Гродно.

Мысль Петра была такова. Пока Гродно в русских руках, литовские магнаты с Вишневецким и Огинским во главе и зависимая от них шляхта будут на стороне Августа (т. е. на стороне русских), и нужно здесь стоять, сколько возможно дольше.

Тут возникла жестокая распря между русскими генералами. Командовал армией, шедшей в Гродно, фельдмаршал Огильви, старик, прослуживший в австрийских войсках 38 лет и на старости перешедший по приглашению царя на русскую службу. Он считал опасным план расположения армии в Гродно и всячески противился этому. А Меншиков, посланный царем тоже в Вильну, а оттуда в Гродно, формально был подчинен Огильви, но фактически перечил ему на каждом шагу. Меншиков убеждал царя не слушать Огильви. Александр Данилович так был крепко уверен в своей правоте, что признался царю в большой дерзости: "Я приказал бумаг фельдмаршала Огильви к вашей милости мимо меня не посылать, опасаясь, чтобы своими бездельными письмами, как и настоящее, не ввел он вас в сомнение". Петр простил своему любимцу эту самоуправную выходку, потому что по существу согласился с Меншиковым и снова приказал Огильви занять Гродно. В этом укреплении можно было долгое время отсиживаться в случае осады и этим продлить пребывание русских войск в Литве, что и требовалось. И Меншиков был возмущен тем, что Огильви не верит в русского солдата и требует от царя подкреплений, присылки Ренне, которого Петр сейчас дать не мог: "Только то мне, не без печали, что войско наше называет слабым и, ничего не видя, требует от нас Рена (sic! – Е. Т.). Если по моему намерению, армия будет поставлена, неприятеля мы удержим и изнурим… Мы не потребует от вас не только 4 полков, но и одного человека". Был ли Огильви предателем, мы этого не знаем, но, что в Гродно его политика вела прямо к разгрому русской армии, в этом Меншиков был убежден.

Меншиков знал, что если не сильна в Гродно русская артиллерия, то шведская не очень намного сильнее, и хотя в поле эта разница может сказаться не в пользу русских, с хорошим укреплением шведы не справятся или очень нескоро справятся, так что "в здешний (гродненский. – Е. Т.) замок триста человек посади, и неприятель никоим образом его не возьмет; а в замке весь наш провиант".

Петр решил сделать Гродно главной стоянкой армии. Началось долгое гродненское сидение. Огильви продолжал командовать, но уже в середине 1706 г. по желанию царя покинул навсегда русскую службу. Петру окончательно тогда стало ясно, что Огильви ему абсолютно не нужен, а за старую недолгую службу царь, удаляя его прочь, вознаградил в сущности несравненно щедрее, чем тот заслуживал. Армия, порученная Петром Огильви, состояла из 45 пехотных батальонов и шести кавалерийских (драгунских) полков, и почти все они собрались за стенами и рвами Гродно, лишь часть драгун осталась в Минске у Меншикова. Начинался новый период войны, будущее было полно тревог и опасностей.