Текст книги "Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Так поступили с малолетними детьми А. П. Волынского, которых сослали в 1740 году в Сибирь, видя в них возможных самозванных претендентов на престол – ведь под пыткой у их отца вымучили признание, что он хотел посадить кого-либо из своих детей на русский трон. И хотя Волынский потом от этих показаний отрекался, было поздно. В приговоре подробно описывалось, как надлежит поступить с детьми Волынского: «Детей его сослать в Сибирь в дальние места, дочерей постричь в разных монастырях и настоятельницам иметь за ними наикрепчайший присмотр и никуда их не выпускать, а сына в отдаленное же в Сибири место отдать под присмотр местного командира, а по достижении 15-летнего возраста написать в солдаты вечно в Камчатке».

ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ

Настоящей расправой с целым родом можно назвать то, что в 1730-х годах сделали власти с князьями Долгорукими. В 1730 году, после опалы и ссылки всей семьи князя А. Г. Долгорукого в Сибирь, удар был нанесен и по его братьям: Сергея и Ивана послали в ссылку, одного – в Ранненбург, другого – в Пустозерск, третьего же брата, Александра, отправили служить во флот на Каспий, а сестру А. Г. Долгорукого заточили в Нижнем Новгороде в монастырь. Еще более сурово поступили в 1739 году с сыновьями А. Г. Долгорукого, младшими братьями князя Ивана Долгорукого, которые выросли в сибирской ссылке. После жестоких розысков в Тобольске их приговорили: Николая, «урезав язык», – к каторге в Охотске, Алексея – к ссылке пожизненно на Камчатку простым матросом; Александра – к наказанию кнутом. Княжны Екатерина, Елена и Анна Алексеевны Долгорукие – сестры И. А. Долгорукого – в 1740 году были высланы под конвоем в Сибирь в распоряжение митрополита Сибирского, которому предписывалось назначить монастыри и «в тех монастырях по обыкновению постричь их в монахини».

С 1720-х годов женам и детям стали чаще, чем раньше, предоставлять выбор: сопровождать в ссылку мужа или отца либо остаться дома. В 1727 году правом не ехать в Сибирь за ссыльным мужем графом Санти воспользовалась его жена. В 1733 году решением Синода жена сосланного в Сибирь князя Юрия Долгорукого Марфа была разведена с преступником и тогда же просила вернуть ей часть отписанных у мужа вотчин. Но подобные случаи кажутся исключениями из общих правил. Для простолюдинов выбора ехать или не ехать попросту не было – жены обычно следовали за своим сосланным мужем по этапам, а в местах ссылки и каторги даже селились вместе с преступниками в общих казармах или в особых избах внутри острога. Для женщины же света отказаться от мужа означало обречь себя на муки совести, упреки окружающих, которые, несомненно, осудили бы ее за такой поступок. Христианская этика требовала, чтобы жена разделила участь мужа. И все же добровольное согласие последовать за ссыльным становилось подвигом, выразительным актом самопожертвования.

Самой известной из добровольных ссыльных стала 14-летняя графиня Наталья Борисовна Долгорукая, дочь фельдмаршала Б. П. Шереметева, которая весной 1730 года отказалась вернуть обручальное кольцо своему жениху князю И. А. Долгорукому после того, как его и всю семью Долгоруких подвергли опале. Вопреки советам родственников она обвенчалась с суженым в сельской церкви и отправилась за мужем сначала в дальнюю деревню, а потом и в Сибирь. Позже, в «Собственноручных записках», она писала: «Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честная ли эта совесть, когда он был велик, так я с радостию за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему? Я такому бессовестному совету согласитца не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участие в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб севодни любить одново, а завтре другова. В нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась для чево я за нево пошла». Факты, известные нам из жизни семьи Долгоруких, позволяют утверждать, что сказанное Н. Б. Долгорукой в ее мемуарах – не просто красивая фраза, она действительно стойко несла свой крест жены ссыльного.

Неудивительна и та сцена, которую увидел князь Я. П. Шаховской, когда пришел исполнить императорский указ о ссылке бывшего фельдмаршала Миниха в Сибирь. Возле казармы Петропавловской крепости, где сидел Миних, он застал супругу Миниха графиню Барбару-Элеонору, урожденную баронессу фон Мольцан, которая «в дорожном платье и капоре, держа в руке чайник с прибором, в постоянном (т. е. спокойном. – Е. А.) виде, скрывая смятение духа, была уже готова». Так же поступили и жены Остермана, Левенвольде, Менгдена, которым, как и жене Михаила Головкина – статс-даме двора, был объявлен указ императрицы «ежели хотят, то могут с ними (мужьями. – Е. А.) ехать на житье в назначенные им места, кои… охотно с мужьями и поехали». В 1753 году освобожденная из крепости графиня Лесток добровольно поехала к мужу в Устюг Великий и провела в ссылке вместе с ним почти десять лет.

Жена Григория Винского, преследуемая выбежавшими за ней из дома родственниками, буквально впрыгнула на ходу в кибитку мужа – его увозили из Петербурга в вечную оренбургскую ссылку. Эта 16-летняя женщина была к тому времени беременна. Власти не ставили препятствий и сестре покойной жены Радищева, когда она захотела вместе с племянниками приехать к ссыльному в Илимск. Потом ей, как уже сказано, разрешили выйти замуж за автора злосчастного «Путешествия».

Известен единственный случай, когда за ссыльной женой добровольно последовал ее муж. Это произошло в 1743 году. За привлеченной по делу Лопухиных фрейлиной Софьей Лилиенфельд поехал в Сибирь ее муж – камергер Карл Лилиенфельд с двумя малолетними детьми. Ранее, во время следствия по делу жены, он добровольно сидел с ней в Петропавловской крепости.

По доброй воле за ссыльным вельможей могли ехать его дальние родственники и вольнонаемные слуги. Не отписанных в казну дворовых и крепостных, естественно, никто не спрашивал – их судьбу определял господин. Согласие свободного человека сопровождать ссыльного или каторжного лишало его прав на возвращение по своей воле, хотя преступником он при этом и не считался. Лишь смерть ссыльного почти наверняка означала освобождение от ссылки его родственников и слуг. Как только в июне 1714 года Петр I получил известие о смерти князя В. В. Голицына, он сразу же распорядился вернуть из ссылки его вдову и сына. Так же быстро освободили из Березова Александра и Александру – сына и дочь Меншикова, а потом вдову и детей казненного князя И. А. Долгорукого – Н. Б. Долгорукую с сыновьями Михаилом и Дмитрием. Но и тут бывали исключения. Вдова умершего в Березове в 1747 году Остермана, Марфа Ивановна, получила свободу лишь в 1749 году, да и то, по-видимому, с условием пострижения ее в монастыре.

Особой и совершенно несчастной была судьба приближенных Брауншвейгской фамилии. Как известно, в 1744 году бывшего императора Ивана Антоновича и его родителей вывезли из Ранненбурга в Холмогоры. В Ранненбурге были оставлены, как уже сказано выше, только некоторые из членов свиты: фрейлина Юлия Менгден, полковник Гаймбургер и другие. Никакой вины за ними не числилось, и тем не менее их продержали под арестом 18 лет! И лишь в 1762 году Екатерина II распорядилась освободить Юлию Менгден «от долголетняго ея страдания».

Охрана терпела нужду и тяготы ссылки вместе со ссыльными. В XVIII веке начальником конвоя, а потом охраны на месте ссылки обычно назначали офицера гвардии. Предстоящая дальняя командировка мало радовала служилого человека. Граф Гордт, попавший в Петропавловскую крепость в конце 1750-х годов, пишет, что офицер, доставивший его в крепость, прежде такой оживленный и разговорчивый, стал вдруг печален и на участливый вопрос узника «чистосердечно признался мне, что, судя по всем признакам, участь моя должна решиться секретною ссылкою в Сибирь и что по обыкновению стража, отряжаемая к заключенным, должна следовать за ними и вместе с ними жить среди мрака и нищеты».

Начальник охраны Санти в Усть-Вилюйске подпрапорщик Вельский сообщал в 1738 году начальству об ужасных условиях их жизни: «А живем мы – он, Сантий, я и караульные солдаты в самом пустынном краю, а жилья и строения никакого там нет, кроме одной холодной юрты, да и та ветхая, а находимся с ним, Сантием, во всеконечной нужде: печки у нас нет и в зимнее холодное время еле-еле остаемся живы от жестокого холода, хлебов негде испечь, а без печеного хлеба претерпеваем великий голод и кормим мы Сантия, и сами едим болтушку, разводим муку на воде, отчего все солдаты больны и содержать караул некем. А колодник Сантий весьма дряхл и всегда в болезни находится, так что с места не встает и ходить не может». Освободила Санти лишь императрица Елизавета в 1742 году.

Не легче приходилось и охране ссыльных в разных медвежьих углах европейской России. Начальник охраны старицы Елены – бывшей царицы Евдокии – в 1720 году жаловался на тяжелейшие условия жизни зимой в Староладожском монастыре, где негде было укрыться от холода. О майоре гвардии Гурьеве – начальнике охранной команды в Холмогорах (там содержали Брауншвейгскую фамилию) – в 1745 году сообщалось, что он «впал в меланхолию» и не оправился от нее даже тогда, когда к нему приехали жена и дочери. Его преемник секунд-майор Вындомский завалил вышестоящие власти просьбами об отставке, ссылаясь на ипохондрию, меланхолию, подагру, хирагру, почти полное лишение ума и прочие болезни. И его понять можно – ведь он охранял Брауншвейгское семейство 18 лет! Так что не зря симпатичного графу Гордту молодого караульного офицера охватила тревога – ему совсем не хотелось отправляться из Петербурга даже со знатным узником на Соловки, а тем более в Сибирь.

Ссылка на каторжные работы стала широко практиковаться при Петре I. Как уже сказано выше, и раньше преступников приговаривали к тяжелым работам, но их масштабы не шли ни в какое сравнение с тем, что предпринял Петр I. Начало этому грандиозному «эксперименту» по использованию подневольного труда на огромных стройках было положено после Азовского похода 1696 года, когда стали поспешно укреплять взятый у турок Азов, а неподалеку заложили крепость, город и порт Таганрог. Азов быстро превратился в место каторги для стрельцов и других политических и уголовных преступников. При строительстве Петербурга, Кроншлота азовский опыт пригодился. Сибирская каторга в первой четверти XVIII века стала второстепенной, уступая строящемуся Петербургу, но к концу 1720-х годов поток ссыльных в Сибирь возрос и с тех пор никогда не ослабевал.

Сосланные на каторгу различались по степени поражения их в правах. Те, кого отправляли на определенный срок или «до указу» (да еще без телесного наказания), прав своих не теряли и по окончании каторги или ссылки могли вернуться в общество. Совсем иначе обстояло дело с теми, кого отправляли «в вечную работу», «до скончания лет». Они теряли свою фамилию, имя, на лицах им ставили «знаки», их считали заживо похороненными. В указе Петра I 1720 года сказано, что женам тех, кто сослан на каторгу «навечно», разрешалось идти заново замуж или в монастырь, так как супруг такой женщины как бы заживо похоронен («понеже мужья отлучены вечно, подобно якобы умре»).

Отправка каторжных существенно отличалась от высылки опальных в дальние деревни, в тюрьмы, монастыри или в сибирское поселение. Уже в первой половине XVIII века из приговоренных к каторге стали формировать большие группы в особых пересылочных тюрьмах. Естественно, политических преступников смешивали с уголовными – так в России было почти всегда. Собранные из разных мест партии концентрировались на перевалочных пунктах, а потом каторжники, скованные и помеченные на руках особой татуировкой в виде креста, двигались под конвоем к месту назначения. В Вологде формировались партии для Севера, в Петербурге – для Северо-Запада.

Самым крупным местом сбора каторжных в XVIII веке стала Москва. Здесь, в главном тюремном остроге и в Бутырской тюрьме, собирали партии для отправки в Оренбуржье, на Урал и в Сибирь. Отправки из Москвы каторжные ждали месяцами. Затем, когда скапливалось не менее 200 человек, составляли и уточняли списки колодников, назначали конвой, выделяли деньги на содержание каторжных в пути. В партию включали всех без разбора – политических и уголовных преступников, рецидивистов и крестьян, сосланных помещиками по закону 1762 года, убийц и бродяг. Из Москвы партии уходили два раза в год, весной и осенью.

Началом долгой многомесячной дороги становилась знаменитая Владимирка (ныне шоссе Энтузиастов). Владимирка вошла в сознание многих поколений русских людей как дорога в земной ад. С ней связано немало горьких и насмешливых пословиц: «Услан березки считать», «Пошел по широкой, где березы посажены» (в начале XIX века Владимирку расширили и усадили по обочинам березами), «Туда широка дорога, да оттоле узка», «Пошел соболей ловить». Каторжные шли в ножных кандалах, да их еще сковывали попарно, а пары соединялись с другими единым канатом, металлическим прутом или цепью. Процедура эта называлась «замкнуть (заковать, запереть) на прут» или «одеть на канат». Часть пути партии проделывали пешком (примерно по 30 верст в день), часть пути колодников везли на речных судах и на телегах. Партия преступников шла под охраной солдат, окружавших арестантов кольцом. Следом тащился обоз с вещами каторжан и ссыльных, на подводах же, но с охраной, везли ослабевших и больных преступников. Тут же шли и ехали их родственники, которым разрешалось на привалах подходить к своим. По материалам XVIII века неизвестно, чтобы каторжане получали особую одежду с «латкой» – четырехугольным суконным значком, вшитым в шинель на спине, а также, чтобы их брили (полголовы от лба до затылка или от уха до уха). Все это стало нормой лишь в XIX веке.

По прибытии в Тобольск – столицу Сибири – конвой сдавал каторжан местному конвою. Юридически каторжники, как и сосланные на поселение, переходили теперь под начало сибирского губернатора. Его канцелярия занималась их сортировкой и назначала для каждого преступника конкретное место каторги и род занятий. Сибирский губернатор, как и другие воеводы (Иркутск, Тюмень были также фильтрационными центрами), мог сам решать судьбу многих из прибывших каторжан и ссыльных: одних мог оставить в Тобольске при каком-нибудь деле, других – записать в солдаты, третьих (владеющих профессией) – отправить на местные заводы, всегда нуждавшиеся в рабочих руках. Известно, что Демидовы и другие заводчики пользовались, подчас незаконно, трудом присланных в Сибирь каторжан.

В Сибири, как и в Европейской части страны, было несколько наиболее известных мест каторги. Их «популярность» объяснима тем, что местная администрация постоянно требовала каторжников, без труда которых тогдашние сибирские стройки были бы попросту невозможны. Открытие серебряных копей в Нерчинске в 1703 году, при жестокой нехватке серебра в России, привело к высылке именно туда многочисленных каторжных групп, в которые попадали и политические. В Нерчинске каторжников заставляли добывать в рудниках и плавить на заводах серебро. В конце XVIII – начале XIX века Нерчинск, наряду с Иркутском, стал главной каторгой страны, а его название сделалось нарицательным. А. С. Пушкин в своем стихотворении «Царь Никита и сорок его дочерей» писал, что народ, сплетничая о физиологии царевен,

 
…Ахал, охал, дивовался,
А иной хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.
 

Камчатские экспедиции Беринга в 1720-1740-х годах превратили Охотск в важный центр государственного освоения Дальнего Востока, и это определило приток каторжных в этом направлении. Позже, с окончанием Камчатских экспедиций, в подготовке которых использовали каторжан, каторга эта «заглохла».

В 1740-1750-х годах увеличился приток каторжан и ссыльных в Оренбург. Город, как известно, начинал строиться дважды: первая закладка оказалась топографически неудачной, поэтому город перенесли на другое место. На стройке постоянно не хватало рабочих, как и военных для местного гарнизона. Там же их использовали для работы в каких-то шахтах.

В середине XVIII века знаменита была каторга в Рогервике (Балтийский порт, ныне Палдиски, Эстония). Туда ссылали приговоренных к смерти преступников, которых запретила казнить императрица Елизавета Петровна. Каторга в Рогервике возникла в конце 1710-х годов, когда Петр I решил создать незамерзающую военно-морскую базу для Балтийского флота. Для этого требовалось материк соединить молом с лежащим в версте от него островом Рогер. Ни сваи, ни ряжи (срубы, заполненные камнем) здесь не помогали из-за глубин и частых штормов. Поэтому работа каторжных, как писал А. Т. Болотов, служивший там начальником конвоя, состояла «в ломании в тутошнем каменистом береге камней, в ношении их на море и кидании в воду, дабы сделать от берега до острова каменную широкую плотину, которые они называли "мулею"». Так как глубины у этой части побережья достигали 30 саженей (более 60 м), то каторга эта стала Сизифовым трудом – зимние штормы уничтожали все, что делали рабочие за лето, и сооружение мола начиналось сызнова. За сорок лет непрерывной работы длина мола достигла двухсот саженей. Благодаря этому «благоприятному» обстоятельству Рогервик стал каторгой на весь XVIII век. В конечном счете «муля» в XIX веке была построена.

Каторжане работали и в рудниках, шахтах, на заводах, на строительстве. Они копали и таскали землю, валили и перевозили лес, забивали в землю сваи. Как долго каторжники работали при строительстве Петербурга, установить трудно, хотя следует признать, что в массовых масштабах их услугами пользовались только в первые годы возведения новой столицы, позже их труд был признан неэффективным.

При Петре I каторжников использовали, как уже сказано, в виде движущей силы галерного флота. Гребля считалась тяжелейшим делом. На каждую скамью (банку) сажали по пять-шесть гребцов, а всего на галере их было 100-130 человек. Гребцов к банке приковывали цепями. Гребля могла продолжаться без перерыва по многу часов. Чтобы не допустить обмороков от голода и усталости, гребцам клали в рот кусок хлеба, смоченный в вине. Обычно же на шее каторжников висел кусок пробки – кляп. Его засовывали в рот по особой команде «Кляп в рот», которую давали охранники. Делалось это для того, чтобы не допустить лишних разговоров. В руках охранника был бич, который он сразу же обрушивал на зазевавшегося или усталого каторжника. Его могли забить до смерти, а потом, расковав, выбросить за борт. С весны до осени гребцы спали под открытым небом, прикованные к банкам, а в шторм или в морском бою гибли вместе с галерой. Зимой каторжные жили в остроге, и их выводили на работы: они забивали сваи, таскали землю и камни.

В течение всего XVIII века каторжные работали на многочисленных промышленных предприятиях столицы. Государство передавало преступников предпринимателям для работ на мануфактурах. В то время труд и жизнь работных людей и каторжных были схожими. Тогдашние заводы и мануфактуры походили на тюрьмы, что легко позволяло использовать на работах там преступников.

Женщин-каторжанок на тяжелые работы в карьере или на стройке обычно не посылали не по гуманным соображениям, а потому, что для них там не было работы по силам. Преступниц отправляли на мануфактуру – прядильный двор – навечно или на несколько лет. Герцог Голштинский Карл Фридрих в 1723 году осматривал прядильный двор голландского купца Тамеса в Петербурге. Как пишет сопровождавший герцога Ф. В. Берхгольц, хозяин показал высокому гостю первую комнату, где за прялками сидело около тридцати исключительно молоденьких и хорошеньких, нарядно одетых женщин и девушек, приговоренных к десяти и более годам заключения, однако между ними виднелись и особы с вырванными ноздрями. На замужних женщинах гости увидели шапки из золотой и серебряной парчи с галуном! Берхгольц отмечает замечательную чистоту комнаты. Вместе с герцогом он любовался плясками, которые устроили девицы, причем на балалайке играла предшественница кавалерист-девицы Надежды Дуровой – женщина, которая тайно семь лет служила в драгунах, но потом была разоблачена и сослана на каторгу.

Вероятно, у голштинских гостей осталось замечательное впечатление о посещении этой мануфактуры, хотя вся экскурсия и самодеятельность была типичной показухой для иностранцев. На самом деле прядильный двор был самой тяжкой каторгой, где женщины работали непрерывно, как на галерах, спали прямо на полу, у своих прялок. Их плохо кормили и постоянно били надсмотрщики. Берхгольц, проходя из «концертной палаты» через одну из комнат прядильного двора, чуть не задохнулся от смрада, который оттуда шел («воняло почти нестерпимо»).

Для жилья каторжникам сооружали «каторжные дворы», или остроги. Они были и в Сибири, и в других местах. Сохранился рапорт А. Д. Меншикова Петру I из Петербурга за июль 1706 года: «Острог каторжным колодникам заложили». Речь идет об остроге на месте современной площади Труда. Позже острог перенесли на реку Пряжку, а в 1742 году – на Васильевский остров, к Галерной гавани. По-видимому, именно в этом остроге во время наводнения 1777 года погибло около 300 арестантов. Каторжный двор был и на Городской (Петроградской) стороне, и возле Литейного двора.

Жизнь каторжных подробно описывает Болотов: «Собственное жилище их… состоит в превеликом и толстом остроге, посредине которого построена превеликая и огромная связь (т. е. сруб, казарма, барак. – Е. А.), разделенная внутри на разныя казармы или светлицы. Сии набиты были полны сими злодеями, которых в мою бытность было около тысячи; некоторые жили внизу на нарах нижних или верхних, но большая часть спала на привешенных к потолку койках». Как и везде, политических и уголовных преступников держали вместе. Не делали различий по социальному положению и происхождению каторжан. Болотов писал: «Были тут знатные, были дворяне, были купцы, мастеровые, духовные и всякаго рода подлость… кроме русских, были тут люди и других народов, были французы, немцы, татары, черемисы и тому подобные».

Командиры назначенных к охране острога гарнизонных и армейских полков стремились скрасить себе тяжелую жизнь на каторге тем, что набивали карманы за счет заключенных. Взятки позволяли некоторым узникам избежать общих работ на каменоломнях и вообще годами не выходить из казармы с кайлом или тачкой. Власть командиров над заключенными была велика, а наказания и побои являлись обычной картиной. Молодой офицер Болотов, заметив, что сидевший на верхних нарах каторжный сбрасывал на него вшей, приказал «дать ему за то слишком более ста ударов, ибо бить их состояло в моей власти».

Охрана такого большого числа преступников была делом сложным и опасным, несмотря на предосторожности – всех каторжных держали в кандалах, а некоторые, как пишет Болотов, «имели двойныя и тройныя железа, для безопасности, чтоб не могли уйти с работы». Против побегов использовали, как и в тюрьме, цепи, колодки, различные стреноживающие узника снаряды.

Важно заметить, что при отправке человека на каторгу (особенно – вечную) жены и дети освобождались от обязанности следовать за наказанным мужем и отцом не только потому, что древний закон родовой ответственности перестал действовать, но главным образом потому, что на каторге преступники не жили вместе с семьями, как ссыльные. Их труд требовал для них тюремного содержания. Тюрьмой и являлся каторжный двор на территории завода. Если работы были в стороне от каторжного двора, то все переходы скованных каторжных усиленно охранялись. Как пишет Болотов, в Рогервике «каторжных водили на работу окруженных со всех сторон безпрерывным рядом солдат с заряженными ружьями. А чтоб они во время работы не ушли, то из того же камня сделана при начале мули маленькая, но не отделанная еще крепостца, в которую впустив, расставливаются кругом по валу очень часто часовые, а в нужных местах пикеты и команды. И сии-то бедные люди мучаются еще более, нежели каторжные. Те, по крайней мере, работая во время стужи, тем греются, а сии должны стоять на ветре, дожде, снеге и морозе, без всякой защиты и одним своим плащом прикрыту быть, а сверх того ежеминутно опасаться, чтоб не ушел кто из злодеев».

Наказания солдат за ротозейство или соучастие побегам каторжников отличались суровостью. Проштрафившихся охранников ждали допросы, пытки, шпицрутены или кнут, а также ссылка. Два раза в день, утром и вечером, устраивалась перекличка каторжан по списку. Несмотря на всевозможные предосторожности и строгую охрану, как писал Болотов, «выдумки, хитрости и пронырства их так велики, что на все строгости находят они средства уходить как из острога, так и во время работы и чрез то приводить караульных в несчастье. Почему стояние тут на карауле соединено с чрезвычайной опасностию, и редкий месяц проходит без проказы».

О том же писал М. М. Щербатов: «Военные люди, почитающие себе в наказание быть определенными к сей страже, следственно за вину тех безвинно претерпевающие. Не взирая на строгую дисциплину, на частые дозоры, на поставление стражей повсюду и на цепь, когда несчастные ходили на работу, случалось, что некоторые уходили и бывали заговоры и злоумышления от собранных в единое место злодеев».