Текст книги "Иван VI Антонович"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Можно предположить, что регента сознательно подвел Андрей Ушаков. Мы знаем, как в том же 1740 году из сущих пустяков в деле Артемия Волынского этот опытный палач и царедворец сумел раздуть «разветвленный антигосударственный заговор». То, что Волынский – тщеславный потомок героя Куликовской битвы Боброка-Волынца – составлял свое генеалогическое древо, стало основанием для обвинения его в намерении захватить русский престол. И хотя все понимали, что дело шито белыми нитками, Волынский и двое его подельников лишились голов. А в деле арестованных сторонников принца было столько соблазнительных для настоящей ищейки фактов! Во-первых, налицо имелся состав преступления. Все арестованные говорили примерно одно и то же: «Напрасно мимо государева отца и матери регенту государство отдали…»; «Отдали все государство какому человеку, регенту! Что он за человек? Лучше бы до возраста государева управлять отцу императора или матери… Это было бы справедливо». Одновременно гвардейцы высказывали и преступное намерение совершить переворот: «…проведали бы от государыни принцессы, угодно ли ей будет, то я здесь и Аргамаков на Петербургском острову учинили бы тревогу барабанным боем… и мы б регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князь Никиту Трубецкого, убрали». [206]206
  СоловьевС. М. История. Кн. 11. С. 13.


[Закрыть]

Как известно, политический сыск расценивает однозначно как заговор схожие слова и мысли множества разных, даже не знакомых друг с другом людей. С помощью дыбы и кнута их между собой «знакомили», и они признавались в преступном сговоре. А здесь и этого делать было не нужно – арестованные находились друг с другом в тесных отношениях и имели прямой выход «наверх». Следует обратить внимание на состав арестованных: кроме гвардейских офицеров среднего звена и сержантов были взяты: упомянутый выше секретарь Кабинета министров Андрей Яковлев, секретарь принцессы Анны Леопольдовны Михаил Семенов, адъютант принца Антона Ульриха Петр Граматин, подполковник Пустошкин, а также адъютант самого Ушакова. На месте начальника Тайной канцелярии Ушакова, который обычно следовал привычным клише политического сыска, легко было заключить, что заговор в пользу родителей императора и с целью свержения регента пронизывает окружение принца и принцессы, правительственный аппарат, гарнизон Петропавловской крепости, гвардию и даже органы госбезопасности. Словом, Ушакову предстояла результативная работа в застенке. И он рьяно взялся за дело: с помощью присланного к нему на помощь Бироном генерал-прокурора Н. Ю. Трубецкого привычно запустил свою отлаженную пыточную машину, и вскоре она уже дала первые результаты – приведенные выше цитаты взяты из следственного дела Ханыкова, Аргамакова и др. Бирон с ними знакомился сразу же – допросы ему читали в Кабинете, [207]207
  Дело… С. 54.


[Закрыть]а Пустошкина даже допрашивали в его присутствии.

Но вдруг начатое дело разом остановилось, и регент ограничился публичной выволочкой и репрессиями только в отношении принца. Скорее всего, Ушаков, к которому клеврет Бирона князь Трубецкой был приставлен, вероятно, не столько для помощи, сколько для контроля, все делал как надо. Внезапная остановка расследования связана с тем, что Бирон испугался слишком углубляться в начатое дело – это грозило непредсказуемым расширением круга подследственных и новыми проблемами, которые регент, только что заступивший на свой пост, решать был не готов. Поэтому на первых порах он решил ограничиться только публичным расследованием дела самого Антона Ульриха и примерным – на глазах у всей элиты – наказанием принца, которого считал главным зачинщиком смуты. Впрочем, что он сделал бы с «исполнителями», сидевшими в крепости, мы не знаем – приговор по их делу к моменту свержения Бирона готов не был, но ничего хорошего этих сторонников Брауншвейгской фамилии не ожидало. Однако, повторяю, аресты и пытки должны были, по мысли Бирона, произвести впечатление «для страху другим, чтоб к тому не приставали, против него не поднимались» – так показал на следствии Бестужев по этому поводу, и этому утверждению следует доверять. [208]208
  Там же. С. 83.


[Закрыть]

Наверняка Бирон знал, что в гвардии были случаи отказа гвардейских солдат и офицеров от присяги в верности Акту о регентстве. Следствие показало, что и здесь причиной неповиновения было недовольство регентством Бирона и сочувствие родителям императора. [209]209
  Брауншвейгские князья… С. 150–167.


[Закрыть]Особо примечательно упоминавшееся выше дело подполковника Пустошкина, который уже 6 октября, когда был объявлен Манифест Анны Иоанновны о престолонаследии, проникся идеей подать от всего российского шляхетства челобитную с просьбой сделать регентом принца Антона Ульриха. 22 октября, то есть уже после провозглашения Бирона регентом, Пустошкин явился к канцлеру России князю А. М. Черкасскому и заявил, что «их много, между ними офицеры Семеновского полка… все желают, чтобы правительство было поручено принцу Брауншвейгскому». Пустошкин был арестован и, как уже сказано, допрошен самим регентом. [210]210
  СоловьевС. М. История. Кн. 11. С. 15–16.


[Закрыть]Важно то, что Пустошкин с товарищами направились к Черкасскому, «напомнив о прежнем подвиге его, столь достохвальном и полезном для общества», и «просили князя отправиться с ними к принцессе и представить Ее высочеству о желании народа». Речь идет о памятном событии начала 1730 года, когда князь Черкасский возглавил выступление русского дворянства против узурпировавших власть верховников – членов олигархического Верховного тайного совета. [211]211
  Замечания на «Записки о России генерала Манштейна». С. 53.


[Закрыть]Но в 1730 году ситуация была уже другая, да и Черкасский тогда был другим. А в 1740 году он тотчас, ничтоже сумняшеся, донес о депутации Пустошкина Бирону. Здесь важно то, что недовольство в обществе стало отливаться в привычные для общественного движения той поры формы депутаций, коллективных обращений, что само по себе говорило о потенциальной их силе и несомненной опасности для каждого узурпатора.

Почему регент все-таки не обратил серьезного внимания на все эти факты и предостережения? Может быть, потому, что в деле Пустошкина упоминались семеновцы, да среди отказавшихся от присяги также было больше всего семеновцев – напомню, что принц Антон Ульрих был командиром Семеновского полка. А потому все эти выступления могли расцениваться Бироном и его клевретами не как отражение опасных для «хунты» общественных настроений, а как корпоративная солидарность подчиненных со своим несправедливо обиженным командиром. К тому же Бирон рассчитывал на верность Измайловского и Конного полков, сформированных в царствование Анны Иоанновны и не имевших тех опасных для него преторианских традиций, какими славилась старая петровская гвардия – два первых полка, Преображенский и Семеновский.

Заметно, что Бирон опасался делать резкие движения и задевать гвардию. В перспективе он хотел обновить старую гвардию за счет увольнения из ее рядов петровских ветеранов, которых, действительно, остерегался. Опасения эти отражены в его записках. В них рассказывается, как Антон Ульрих говорил Бирону, что тот «прекрасно бы сделал, если б уволил старых гвардейских солдат и офицеров, служивших еще великому Петру. Я отвечал, что сделать это вовсе нелегко и такое увольнение будет соединено с риском еще более увеличить опасность, потому, что Его высочеству должно быть известно впечатление, оставленное Петром (Великим) не только в умах, но и в сердцах всех его подданных». [212]212
  Записка Бирена. С. 331. Намерение (но только намерение!) распределить старых гвардейцев («признавая их себе за ненадежных») по другим полкам ставилось в вину Бирону по ходу следствия 1741 года; см.: Дело… С. 76.


[Закрыть]Мы не знаем, как справился бы Бирон с решением проблемы гвардии, если бы дольше продержался у власти, но пока он явно осторожничал.

После расправы с Антоном Ульрихом регент вновь, уже после присяги, припугнул и Анну Леопольдовну, пообещав выписать из Киля «чертушку» – сына Анны Петровны Карла Петера Ульриха. Тем самым Бирон намекал, что может и выслать Брауншвейгское семейство в Германию – так сказать, к разбитому корыту. На допросах 1741 года эта тема всплывала дважды; на одном из них Бирон винился (на следствии с ним подобное – редчайший случай), говорил, что произносил это «яко безумный, который разума своего лишился», [213]213
  Там же. С. 43, 46.


[Закрыть]а на другом отрицал подобные угрозы со своей стороны, но признавался, что о голштинском сопернике с принцессой и принцем говорил – в том смысле, что им всем нужно держать ухо востро из-за возможных происков французской дипломатии в пользу внука Петра Великого. Тогда стало известно, что при дворе Елизаветы Петровны вдруг обнаружился портрет юного Карла Петера Ульриха. Думаю, что голштинский герцог был в равной степени неприятен и опасен и Брауншвейгской фамилии, и Бирону-регенту. Что же касается до осуществления угроз «выписать чертушку», то это было нереально – ведь будущее Бирона как регента было связано прежде всего с Брауншвейгской фамилией, и он оставался регентом до тех пор, пока на престоле был император Иоанн III, а не Петр III. Собственно, потом, на допросе, он резонно указывал следователям на нелепость таких угроз: все знают, как он старался возвести на трон именно Ивана Антоновича, и эти его усилия с намерением пригласить голштинского принца «весьма не согласуются». [214]214
  Материалы… С. 172.


[Закрыть]Впрочем, принцесса могла и всерьез испугаться: после того как Бирон сумел добиться регентства при Иване III, у него хватило бы наглости стать регентом и при Петре III.

Бирон не упускал из виду и другую возможную претендентку на престол из династической ветви потомков Петра Великого: в те же дни он встречался с цесаревной Елизаветой Петровной. Как утверждает Манштейн, регент «имел с царевной Елизаветой частые совещания, продолжавшиеся по нескольку часов». Он заплатил ее долги и обещал ей хорошее содержание. Лучшего для этой вечно нуждавшейся в деньгах мотовки нельзя было и придумать. Так Бирон мог не просто нейтрализовать ее амбиции, но привлечь на свою сторону, а может быть, – чем черт не шутит! – и выдать ее замуж за своего сына Петра. [215]215
  Мысль об этом встречается у Манштейна и в других источниках: Манштейн X. Г.Записки. С. 167.


[Закрыть]По-видимому, регент хотел убедиться в намерениях и настроениях дочери Петра Великого и обращался с ней вполне мирно и доброжелательно. Как известно, Елизавета была по натуре злопамятна, но, став императрицей, зла на регента не держала. И это не случайно. В августе 1741 года Шетарди через Лестока узнал, что, оказывается, когда Бирон стал регентом, то он, «не совещаясь даже с ней, прислал ей от себя через доверенное лицо двадцать тысяч рублей несколько дней спустя по кончине царицы, и она чувствует за это такую признательность, что почтет себя обязанной возвратить ему свободу, как только в состоянии будет это сделать». Дать Бирону свободу Елизавета, став государыней, все-таки не решилась, но Бирона при ней перевели из холодной Сибири в Ярославль, где бывший регент жил в довольно комфортабельных, в сравнении с отправленными в Сибирь Остерманом, Минихом и Левенвольде, условиях.

В эти дни перед нами на мгновение появляется и сам двухмесячный государь, император Иван Антонович. В субботу 18 октября 1740 года Финч отправился поутру в Летний дворец с поздравлениями Бирону-регенту, и тут, пишет английский дипломат, «по дороге я встретил юного государя, которого перевозили из Летнего дворца в Зимний (по указу Бирона; сам регент остался в Летнем до выздоровления опасно заболевшего старшего сына Петра. – Е. А.). Его величество сопровождал отряд гвардии, впереди ехал обергофмаршал и другой высший чин двора, камергеры шли пешком. Сам государь в карете лежал на коленях кормилицы, его сопровождала мать, принцесса Анна. За их каретой ехало еще несколько, образуя поезд. Я немедленно остановил свой экипаж и вышел из него, дабы поклониться Его величеству и Ее высочеству». [216]216
  РИО. Т. 85. С. 244.


[Закрыть]

Одним словом, регент, несмотря на печаль по своей покойной благодетельнице (она еще не была похоронена и гроб с ее телом стоял в Летнем дворце, открытом по традиции для прощания петербуржцев), был активен, и все у него, казалось, шло как нельзя лучше.

* * *

Так прошли октябрь и начало ноября 1740 года. А в ночь с 8 на 9 ноября на Бирона внезапно обрушился смертельный удар – заговорщики во главе с фельдмаршалом Минихом совершили очередной петербургский дворцовый переворот и низложили регента. Фельдмаршал проявил в организации заговора и переворота ум, расчетливость, решительность и быстроту. И заговор, и переворот произошли, в сущности, за несколько часов. Миних сумел найти общий язык с Анной Леопольдовной, которой ранее, при установлении регентства, сторонился. Задумав свергнуть регента, он стал чаще видаться с принцессой, благо сам Бирон поручал ему вести дела, связанные с Брауншвейгским семейством. Вероятно, после всего, что сделал с ней Бирон, Анна Леопольдовна не могла испытывать к нему ни чувства благодарности, ни теплоты. В целом, столкновение между Анной Леопольдовной и Бироном должно было произойти рано или поздно, хотя они соблюдали все правила придворного этикета, наносили друг другу визиты и говорили вежливые слова. Но при этом, как писал 1 ноября 1740 года Финч, несмотря на величайшую мягкость и уважение, проявляемые публично регентом в отношении Анны, они оставались врагами: «Герцог всегда видел в принцессе смертельного врага и чувствует, что присвоение регентства в ущерб ей, особенно по устранении ее от самого престола, она ему никогда не простит». [217]217
  Там же. С. 332–333.


[Закрыть]Так это, вероятно, и было. Миних это обстоятельство хорошо понял и использовал в своих целях.

Сам Миних в своем очерке описывает заговор сдержанно и деликатно: «Поведение регента герцога Бирона побудило благонамеренных лиц представить принцессе Анне, матери юного императора, что для блага государства необходимо удалить Бирона и его семейство. Принцесса, подвергаемая вместе с принцем, своим супругом, постоянным оскорблениям со стороны Бирона, одобрила это предложение». [218]218
  Миних Б. 3.Очерк… С. 305.


[Закрыть]По сведениям сына главного мятежника, решительный разговор Миниха с принцессой состоялся днем 8 ноября 1740 года, когда Миних – начальник Сухопутного кадетского корпуса, основателем которого он был, – представлял принцессе кадетов, назначенных в пажи. По-видимому, разговор был откровенным: принцесса жаловалась на регента, а фельдмаршал предложил Анне Леопольдовне убрать его с дороги и даже взялся сделать это лично. Тут-то принцесса и одобрила предложение «благонамеренного лица». После этого разговора Миних решил действовать, не откладывая в долгий ящик, той же ночью, тем более что этой ночью заканчивалось недельное дежурство в дворцовых караулах преображенцев, командиром которых был Миних. В следующий раз они заступали на посты только через шесть дней. [219]219
  РИО. Т. 85. С. 384.


[Закрыть]Он спешил, но действовал вполне взвешенно и расчетливо. Чтобы информация о заговоре не просочилась сквозь стены дворца, он убедительно просил принцессу никому не рассказывать (не исключая и мужа) о их сговоре, после чего отправился, как ни в чем не бывало, обедать к Бирону. [220]220
  Миних Э.Записки. С. 397.


[Закрыть]

В этом месте в источниках обычно упоминается знаменательный разговор регента с Минихом. Его передают в двух редакциях. Манштейн, со слов Миниха, пишет, что фельдмаршал обедал у Бирона вместе со своей семьей, а потом был приглашен приехать во дворец к регенту вновь вечером, уже на ужин. Обычно они сидели допоздна в узком кругу доверенных лиц и обсуждали дела. «Герцог, – писал Манштейн, – был весь вечер озабочен и задумчив. Он часто переменял разговор как человек рассеянный и ни с того ни с сего спросил фельдмаршала, не предпринимал ли он во время походов каких-нибудь важных дел ночью. Этот неожиданный вопрос привел фельдмаршала почти в замешательство, он вообразил, что регент догадывается о его намерениях; оправившись, однако, как можно скорее, так что регент не мог заметить его волнения, Миних отвечал, что он не помнит, но что его правилом было пользоваться всеми обстоятельствами, когда они кажутся благоприятными». Думаю, что ответ Миниха регенту уж очень вызывающе опасен в этой ситуации. Возможно, сам фельдмаршал в разговоре с адъютантом придумал свой ответ, что называется, ради красного словца.

Мы располагаем рассказом об этом вечере и в другой редакции. Его со слов Миниха записал английский посланник Э. Финч: «…за ужином и затем в течение всего вечера обыкновенно довольно болтливый, герцог едва ли вымолвил слово. Чтобы сколько-нибудь оживить присутствующих и поддержать разговор, фельдмаршал стал рассказывать о сражениях, о делах, в которых бывал в течение сорокалетней службы. Под конец граф Левенвольде совершенно ненамеренно спросил его: „Случалось ли ему быть в деле ночью?“ Странность такого несвоевременного вопроса при данных обстоятельствах несколько поразила фельдмаршала, но он скоро пришел в себя и, оправившись, отвечал с напускным равнодушием, что, при множестве дел, в которых ему довелось бывать, конечно, находилась работа для любого часа суток, так как время схватки зависит от неприятеля. Граф рассказывал мне, будто герцог, лежавший на диване, при вопросе графа Левенвольде несколько приподнялся и, опираясь на локоть, поддерживая голову рукою, оставался в этой позе и в глубокой задумчивости с четверть часа». [221]221
  РИО. Т. 86. С. 387.


[Закрыть]Кажется, что в этой редакции происходивший неспешный разговор не так драматичен, как в первом варианте. Ответ Миниха более нейтрален, примирителен, хотя и довольно спорен – время схватки зависит не только от неприятеля, но и от самого рассказчика, что и прозвучало в первой редакции. А в том, что герцог, лежа на диване, сменил позу, трудно усмотреть что-то особенно настораживающее. Обе редакции рассказа исходят от самого Миниха, который в своих записках о памятной беседе не упоминает ни слова.

Как ни странно, молчит об этом красочном эпизоде и сын Миниха Эрнст, довольно информированный мемуарист, текст которого отец править не мог – в момент писания мемуаров в 1757 году сын находился в ссылке в тысячах верст от отца (бывший обер-гофмейстер – в Вологде, а бывший фельдмаршал – в Пелыме). Из текста Эрнста Миниха следует, что никакого описанного Манштейном и Финчем ужина вообще не было. Точнее сказать, регент ужинал, но не с фельдмаршалом, а… с супругой его сына, Эрнста, который пишет буквально следующее: «После обеда отец мой, возвратясь в свой дом, ожидал ночи с великой нетерпеливостью. Между тем моя жена, которая столь же мало, как и я, о том ведала, вместе с бароншею Менгден, свояченицей моей, поехала к герцогине, ужинала у нее вместе с регентом и почти до полуночи с ними просидела.При сем случае герцог приказал чрез жену мою сказать ее свекру, а моему отцу, что как скоро погребение императрицы отправлено будет, то он повелит выдать ему определенную сумму денег на уплату его долгов. Поскольку же жена моя поздно домой приехала и сочла, что отец мой уже спит, то исполнение своего препоручения отложила до другого вечера». [222]222
  Миних Э.Записки. С. 397.


[Закрыть]

Оставим на совести мемуаристов эти разночтения, но приметим, что Миних-сын запомнил этот эпизод как некий курьез в канун исторического события, что порой даже легче застревает в памяти, чем само событие. Юмор рассказа Миниха-сына в том, что ежели бы сноха фельдмаршала не была так деликатна и передала бы последнюю волю Бирона, знавшего, как мается Миних от долгов, то, может быть, Миних и не отправился бы в свой ночной поход за славой и наградами. Случай же, рассказанный Манштейном и Финчем со слов фельдмаршала, тоже имел характер символического курьеза, но он Миниху-сыну почему-то не запомнился. Может быть, потому, что о нем он ничего не слышал или… его и впрямь вообще не было?

Как бы то ни было, мы можем поверить со спокойной совестью, что фельдмаршалу дома не спалось. Он пролежал, как пишут все наши авторы, не сомкнув глаз, до двух часов ночи, а потом вызвал предупрежденного заранее генерал-адъютанта, подполковника Христофора Германа Манштейна, которому открыл свой замысел и получил согласие на сообщничество.

Далее оба отправились в Зимний дворец, охраняемый преображенцами. Они тотчас пропустили своего командира. Манштейн пишет, что их через гардеробную провели в покои Анны Леопольдовны, фрейлина Юлия Менгден разбудила принцессу и та вышла к ночным визитерам. Миних, «поговорив с минуту» с ней, приказал явиться в покои Анны Леопольдовны всем бывшим тогда в карауле Преображенским офицерам. Когда они пришли, принцесса «высказала им в немногих словах все неприятности, которые регент делал императору, самой ей и ее супругу (Антона Ульриха при этой сцене благословения заговорщиков не было. – Е.А.),прибавив, что, так как ей было невозможно и даже постыдно далее терпеть эти оскорбления, то она решила арестовать его, поручив это дело фельдмаршалу Миниху, и что она надеется, что офицеры будут помогать ему в этом и исполнят его приказания». После этого принцесса дала каждому из них (наверное, офицеров было три-четыре человека) приложиться к руке. Офицеры спустились в караулку и ударили тревогу. Построившимся солдатам – их было 120 человек – Миних объявил, в чем дело; «солдаты громко отвечали, что готовы идти за ним всюду». [223]223
  Манштейн X. Г.Записки. С. 169.


[Закрыть]

Нужно признать, что Миних поступал предусмотрительно и осторожно. Во-первых, он действовал быстро, и первоначально в заговоре было всего два участника – Миних да принцесса. Во-вторых, он сумел получить, если так можно сказать, максимальную легитимизацию незаконного, антигосударственного акта, вовлек в него и гвардейцев, и принцессу, мать императора, которая формально никакими официальными полномочиями не обладала, но в конечном счете взяла всю ответственность за предприятие на себя. В случае провала заговора Анна Леопольдовна пострадала бы больше всех, ибо Миних и гвардейцы, как один, утверждали бы, что на совершение этого тяжкого государственного преступления их послала принцесса, а они, честные и простодушные служаки, не могли не выполнить волю матери императора. Эрнст Миних, находившийся в то время во дворце, передает еще одну важную подробность этого судьбоносного ночного визита в Зимний. Оказывается, что в ту минуту, о которой упоминает Манштейн, Миних требовал от принцессы, чтобы она лично отправилась вместе с мятежниками арестовывать регента, но «она ни под каким видом на то не соглашалась», причем это было уже второе после беседы днем 8 ноября приглашение. Понятно, почему Миних упорствовал – ему было очень важно иметь принцессу живым знаменем и одновременно заложницей – на случай измены.

Да и в дальнейшем Миних действовал столь же осмотрительно. Когда с 80 солдатами и несколькими офицерами он подошел к Летнему дворцу, то остановил отряд в 200 шагах от него (думаю, они подошли к ограде Летнего сада, где находился первый пост. – Е. А.) и послал Манштейна переговорить с офицерами караула, «чтобы объявить им намерения принцессы Анны», – как мы видим, не сам и не свои намерения! Офицеры не возражали, они были даже готовы помочь Манштейну арестовать регента. Манштейн вернулся к Миниху и доложил о своей командировке. [224]224
  По версии Эрнста Миниха, Манштейн даже привел дежурных офицеров к самому фельдмаршалу.


[Закрыть]Тогда Миних выделил ему двадцать солдат и приказал «арестовать герцога и в случае малейшего сопротивления с его стороны убить его без пощады». Сам же Миних, как вытекает из рассказа Манштейна, остался ждать в удалении от дворца. И в этом нельзя не увидеть умысла фельдмаршала: получилось так, что и предварительные переговоры с охраной, и арест регента совершил не Миних, а его адъютант! Надо полагать, что Миних тем временем отдавал распоряжение о том, чтобы подогнали его карету, в которой потом и увезли арестованного Бирона, ставшего уже бывшим регентом.

Манштейн, войдя во дворец, приказал солдатам двигаться за ним в отдалении, чтобы не производить лишнего шума. Минуя отдающих ему честь часовых и кланяющихся слуг, он уверенно и спокойно зашагал по залам, будто бы со срочным донесением фельдмаршала к регенту. Но на самом деле Манштейн страшно волновался: он боялся заблудиться в полутемных залах, а спрашивать у попадавшихся навстречу слуг, где спит герцог, он не мог – это было бы слишком странно и подозрительно. Впрочем, предоставим слово самому Манштейну (он пишет о себе в третьем лице): «Он прошел в сад (Летний. – Е. А.) и беспрепятственно дошел до покоев. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, он был в большом затруднении, недоумевая куда идти… После минутного колебания он решил идти дальше по комнатам в надежде, что найдет, наконец, то, чего ищет. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертой на ключ; к счастью для него, она была двустворчатая и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки, таким образом, он мог открыть ее без особенного труда (а если бы слуги не забыли про задвижки, что делал бы тогда Манштейн? – Е. А.). Там он нашел большую кровать, на которой глубоким сном спали герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к кровати, отдернул занавесы и сказал, что имеет дело до регента, тогда оба внезапно проснулись и начали кричать изо всей мочи, не сомневаясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн очутился с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому регент соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под нею, но тот поспешно обежал кровать и бросился на него, сжав его как можно крепче обеими руками, и держал до тех пор, пока не явились гвардейцы. Герцог, встав, наконец, на ноги и желая освободиться от этих людей, сыпал удары кулаком вправо и влево; солдаты отвечали ему сильными ударами прикладом, снова повалили его на землю, вложили в рот платок, связали ему руки шарфом одного офицера и снесли его голого до гауптвахты, где его накрыли солдатской шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала». Затем бывшего регента отвезли в Зимний дворец, а на следующий день, под усиленной охраной, – в Шлиссельбургскую крепость. Век был еще гуманный – ведь Манштейну было указано фельдмаршалом арестовать регента и «в случае малейшего сопротивления с его стороны убить его без пощады», но адъютант приказа не исполнил.

Сам Бирон в позднейших мемуарах к описанию печального эпизода собственного падения смог только добавить: «Я был схвачен в постели в ночь с 8 на 9 ноября, поднят в одной рубашке гренадерами, вытащен ими к карете, приготовленной Минихом, и под конвоем Минихова адъютанта Манштейна отвезен в Зимний дворец. Тут меня ровно ни о чем не спрашивали». Да, уж конечно, – спрашивать будут потом следователи!

Заметим попутно, что ночная беготня, крики и шум этой классической сцены дворцового переворота подняли на ноги весь дворец, и только покойной императрице Анне Иоанновне не было до всего этого никакого дела – она тихо лежала в гробу в парадном зале дворца и не видела, как мимо пронесли мычащего и лягающегося Бирона. Она уже ничем не могла помочь своему возлюбленному обер-камергеру.

«В то время, когда солдаты боролись с герцогом, – заключает Манштейн свой приключенческий рассказ, – герцогиня соскочила с кровати в одной рубашке и выбежала на улицу, где один из солдат взял ее на руки, спрашивая у Манштейна, что с ней делать. Он приказал отнести ее обратно в ее комнаты, но солдат, не желая утруждать себя, сбросил ее на землю, в снег, и ушел». Из сугроба герцогиню извлек командир караула, который «охранял» регента и его семью в ту ночь, и приказал вернуть ее в покои, где держать под стражей. Затем она присоединилась к своему мужу, отправленному на следующий день сначала в Александро-Невский монастырь, а потом в Шлиссельбургскую крепость. Заметим, что не в Петропавловскую – тюрьму Тайной канцелярии, а в Шлиссельбургскую, отстоявшую от города на 60 верст. Думаю, что в этом тоже проявилась предусмотрительность Миниха, опасавшегося, как бы Бирон не выскочил из клетки. Затем Манштейн арестовал брата регента, Густава. Это было опасно – тот пользовался уважением в своем Измайловском полку, и в какой-то момент чуть было не началась перестрелка, но наконец захваченный врасплох Густав сдался Манштейну. Другой адъютант Миниха, капитан Кенигсфельд, арестовал первейшего клеврета Бирона, Бестужева-Рюмина, причем, как передает один из источников, кабинет-министр спросил Кенигсфельда: «Что за причина немилости регента?» [225]225
  Соловьев С. М.История. Кн. 11. С. 26; РИО. Т. 85. С. 442.


[Закрыть]

Почему фельдмаршал Миних совершил этот столь некрасивый поступок? Что им двигало? Несомненно, Бирон не доверял Миниху и, может быть, действительно, что-то и заподозрил. Манштейн сообщает, что в ночь переворота караулы были значительно усилены и регент, подозревавший, что «против него намерены что-то предпринять, приказал караульным офицерам никого не пропускать во дворец после того, как он удалится в покои; часовым было приказано арестовать тех, которые могли прийти и в случае сопротивления убить на месте того, кто стал бы противиться. В саду, под окнами регента, стоял караул из одного офицера и 40 человек солдат, и вокруг дома были расставлены часовые». По-видимому, Манштейн писал со знанием дела: эту информацию ему сообщил человек, осведомленный в системе охраны герцога, возможно, он был из числа Преображенских офицеров, несших караул во дворце и в Летнем саду.

Поступок Миниха, схожий с ударом ножа в спину, жестоко оскорбил Бирона; это – косвенное свидетельство его собственного просчета в оценке и Миниха, и всей ситуации. Поэтому Бирон, даже сидя в елизаветинской ссылке, стремился отомстить предателю, уделив в показаниях, а потом и мемуарах так много места обвинениям Миниха. Он говорил и писал о фельдмаршале как о предателе, потенциальном противнике цесаревны. В 1741 году Бирон говорил, что он и раньше не доверял Миниху, ибо «нрав графа фельдмаршала известен: имеет великую амбицию и при том десперат и весьма интересоват» (то есть человек отчаянный и заинтересованный). Но на самом деле это – типичная «догадливость на лестнице». В своих показаниях Бирон хотел предупредить воцарившуюся Елизавету от сближения с Минихом – своим врагом. Он не скрывал своего огорчения и досады на Миниха. На одном из допросов он уклонился от главной темы и стал говорить, что и ранее, в начале своей карьеры, Миних слыл предателем. Он изменил пригревшему его саксонскому фельдмаршалу Флемингу, а потом, уже в России, Миних «в несчастие привел и старался лишить живота» нового своего благодетеля – генерал-прокурора Павла Ягужинского.

Бирон видел причины предательского поступка фельдмаршала не «в ответственной ревности к Его императорскому величеству или государству», а в том, что фельдмаршала «к тому возбудили и привели три причины: 1. Уведал, что народ был в беспокойстве, и для того хотел себя наперед показать, понеже когда бы дошло до следствия, то бы явно показалось, что он в первые ему, Бирону, предлагал и более о том побуждение чинил; 2. Чтоб получить себе от Его императорского величества милость и потом свою чрезмерную амбицию удовольствовать; 3. Свою ненасытность насытить». [226]226
  Дело… С. 87.


[Закрыть]

Так Бирон, оказавшись банкротом, пытается объяснить исходные мотивы, приведшие Миниха к предательству и свержению его, регента. Герцог признает, что Миних более чутко, чем он сам, ощутил, что «народ в беспокойстве», и хотел фактом свержения регента получить для себя на будущее своеобразную индульгенцию от греха участия в «затейке Бирона», в которой фельдмаршал был по уши замешан. Мотив этот кажется сомнительным, хотя общественные настроения Миних, действительно, учитывал. Две другие причины, указанные Бироном, кажутся довольно точными: свергнув регента, Миних получал неограниченный доступ к власти при слабой правительнице Анне Леопольдовне, и это послужило удовлетворением безмерного честолюбия фельдмаршала да и его значительных материальных запросов. Близко к этому и объяснение адъютанта Миниха, полковника Христофора Манштейна, писавшего, что Миних, помогая Бирону, думал, что «получит от него все, чего ни пожелает, что герцог будет только носить титул, а власть регента будет принадлежать фельдмаршалу. Он хотел руководить делами со званием генералиссимуса всех сухопутных и морских сил». [227]227
  Манштейн X. Г.Записки. С. 167.


[Закрыть]Действительно, амбиции Миниха были велики, он все время рвался к звонким титулам, что, возможно, объясняется комплексом парвеню – его отец получил дворянство уже после его рождения. Чин же генералиссимуса был для Миниха, считавшего себя великим полководцем, самой сокровенной мечтой, но Бирон так и не превратил эту мечту в явь – как, впрочем, впоследствии и правительница Анна Леопольдовна.