Текст книги "Одновременно: жизнь"

Автор книги: Евгений Гришковец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

4 июля

Крыльцо, ведущее на веранду и в дом, совсем небольшое, в четыре ступени. Каменное, точнее, бетонное, покрытое маленькой керамической плиткой 10 на 10 сантиметров, такой, какую мы помним по школьным столовым, общественным уборным и баням. Коричневые и бежевые, уложены в шахматном порядке. Плиточки лежат так, как их клали тогда, в советские времена, без чётких швов, кривенько. Пара плиток утрачена. Я рассматривал крыльцо, пока открывали дверь, и постоял на нём, когда все уже вошли внутрь и включили в доме свет. Перед тем как шагнуть в дом, я почувствовал лёгкое головокружение. Я понимал, что для меня происходит важное событие. Но ничего особенного не чувствовал. Только сердцебиение, головокружение – и всё.

Из открытой двери наружу, в знойный воздух, вырывался запах нежилого дома. Дома, который всю зиму, точнее, уже которую зиму подряд не топили. В этом запахе всегда есть что-то тёмное, влажное, затхлое, нежилое. Грустный запах. Возле самой двери на веранду, буквально при входе, на гвоздиках висела какая-то одежда. Старое пальто, чёрное, с чёрным блестящим подкладом, вельветовое пальтецо, женское, светлое, и что-то непонятное, довольно длинное, голубенькое. Одежда висела привычно, будто её набросили на гвоздик с тем, чтобы снова вскоре надеть, но так с гвоздя и не сняли.

– А это его любимый халат, – было сказано про непонятно голубую одежду. – Он из него здесь почти не вылезал. Он в нём на многих фотографиях.

Я машинально протянул руку и потрогал висящий халат. Стёганый, похожий на узбекский, но необычной расцветки. Поношенный, но целый. Слегка влажный оттого, что висел в непроветриваемом и нетопленном помещении. Но какой-то совершенно, абсолютно настоящий. Реальный, не музейный. И поэтому в самом лучшем смысле тёплый. Сказано же – любимый халат. Мне сразу стало хорошо. Радостно. И совершенно ушло, вылетело из меня то чувство, с которым приходят к мемориалам и в дома-музеи.

В доме я увидел абсолютную и, можно сказать, безупречную красоту. Красоту, которая целиком и полностью продумана и сделана Андреем Тарковским, чтобы в этой красоте жить и эту красоту постоянно видеть. Это, конечно, дом и жильё большого художника. И хоть прошли десятилетия с того момента, как он вышел из дома и никогда в него не вернулся, и что-то из дома исчезло, а какие-то детали переставлены или утрачены, основа видна, и она проста и прекрасна.

Вход в дом не посредине. Он смещён влево. И от него идёт длинный узкий коридор, упирающийся в окно, под которым стоит большой обеденный стол и по три стула вдоль стола с двух сторон у стен. Слева и справа – по две двери и большой старинный буфет позапрошлого века. Буфет массивный и весь-весь резной, в кружевах и узорах. Думаю, французский или испанский, хотя я небольшой знаток. Буфет этот не покрыт лаком, он красноватого дерева и выглядит потрясающе свежо. Это потом мне расскажут, что Андрей Арсеньевич многие дни и недели стёклышками скоблил его, очищая от старой краски, лака и шлифуя. Заматывал бутылку в тряпочку, разбивал её во дворе, а потом стёклышками чистил и чистил гладкие поверхности и все мельчайшие детали резьбы. Делал это не торопясь, и даже, как мне сказали, с удовольствием. После того как мне об этом сказали, я долго стоял возле буфета, гладил его и понимал, что я бы такого не смог сделать никогда, даже если б это было заданием или наказанием. Во мне точно нет ни того упорства, ни умения что-то делать собственными руками. Я бы, наверное, кого-то уговорил или убедил бы сделать это за себя…

Во всём доме стены белые – белёные. Потолки тоже с оставленными и выделенными чистыми деревянными балками. Потолок ни высокий, ни низкий – какой надо. В коридоре и во всём доме пол дощатый, мощные плахи. Лежат идеально, не скрипят и не прогибаются, положены давно, видимо, при строительстве. А дом построили в 1930-х годах. В центральном коридоре полы покрасили светлой краской. В комнатах доски не крашены. Тоже когда-то всё было скоблено стёклышками. В коридоре пол покрасили лишь потому, что женщины уговорили Андрея Арсеньевича: мыть некрашеное дерево ужасно трудно. Как мне сказали, он поддался, но далеко не сразу. Хотел, чтобы всё было чистым и натуральным.

Слева у входа – жилая комната сына Андрея и, видимо, бабушки. В ней две старинных кровати, большой антикварный шкаф и толстая деревянная полка, подвешенная на железных цепях. Полке в функциональном смысле не нужно быть такой толстой, но получилось очень красиво. На полке стоят разнообразные предметы: книги, иконы, какие-то безделушки, старая бутылка тёмного стекла. Но как бы что ни стояло на этой полке, всё равно будет казаться продуманным. Вход на кухню дальше слева по коридору. Буфет как раз стоит между дверьми в комнату сына и на кухню. Двери кажутся старинными из-за того, что очень простые и без каких-либо излишеств. Кухня – единственное место, которое выбивается из общей строгости дома. Даже Тарковский ничего не смог бы сделать и оправдать в интерьере советские холодильники, раковину, а также необходимую на кухне кафельную плитку, полочки для посуды и прочее. Кухня напоминает дачные кухни тех времён. Плитка на стене забавная: большие, толстые, с выпуклыми деталями, явно взятые из какого-то панно или отделки необычного помещения. И светленькие, маленькие, приклеенные так же кривенько, как на крыльце. Большие плитки привезли откуда-то из Прибалтики, потому что маленьких на всю стену не хватило. Плитку тогда было трудно раздобыть. Да и приклеили, как смогли. Посуда на кухне помнит своего хозяина. Тарелки не антикварные, но хорошие, простые, белые, с минимальным орнаментом. Стаканы и рюмки разномастные. Какие куплены Тарковским и успели ему послужить, а какие появились после – уже никто не помнит. С правой стороны дома – спальня, и у входа в дом, также справа – кабинет. В кабинет я вошёл в самую последнюю очередь.

На окнах в доме висят занавески. По-моему, льняные, и, как мне сказали, для каждой комнаты были занавески особого цвета и красили их тайком мастерицы на «Мосфильме». Теперь ткани выцвели, причём отчётливо видны на занавесках проёмы окон. Там, где падал свет, ткани выгорели, по краям же и внизу ещё угадывается цвет, которого хотел добиться хозяин дома. Покрывала на кроватях из той же ткани и покрашены там же и теми же руками. Видимо, красители были очень нестойкие. Но в выцветших этих тонах есть что-то величественное. В них есть что-то древнее, они выцвели сильнее, чем должны были за те тридцать лет, которые дом стоит без Андрея Тарковского.

Каждый стул, каждый шкаф в доме имеют историю. Весь этот антиквариат с большим трудом раздобывался Ларисой, женой Андрея. Каждый стул, каждый предмет не случайны. Из-за этого интерьеры дома абсолютно вневременные. Я не берусь определить стиль этих интерьеров. Отчасти его можно назвать древнерусским, но при этом всё живое, удобное и, несмотря на заколоченные окна, светлое. Свет былых лет чувствовался в каждой комнате. Свет того времени, когда в доме шла настоящая жизнь и когда в нём, хоть иногда, случались радость и даже, как писал сам Тарковский, счастье. Я отчётливо чувствовал этот свет и вдруг услышал:

– Это был очень светлый дом. Андрей любил открывать все окна, и чтобы в комнатах было как можно дольше светло и не нужно было включать электричество.

В кабинете мне очень понравилось! Я подчёркиваю это слово: понравилось. Мне там сразу стало хорошо, удобно, приятно и всё понятно. Слева от входа, рядом с дверью – книжный шкаф. Точнее, полки. Книг много, все очень разные. Я с удивлением обнаружил даже пару томиков Александра Дюма, ещё макулатурного, советского издания (это были дефицитные книги, которые можно было приобрести, только сдав какое-то количество макулатуры). Как Дюма оказался в кабинете Тарковского?! Но я улыбнулся «Королеве Марго». Рядом с Дюма нашёл книгу о Дюрере, упомянутую в дневнике. Я хотел бы ещё поизучать полку, но меня тянуло к другим предметам.

Представьте себе комнату: ты входишь – и перед тобой в дальней стене три окна, довольно узких, но их три. И в стене с правой стороны, ближе к углу – ещё окно. Ясно, что комната очень и очень светлая. Слева, строго посредине, большой камин необычной формы. Он не очень высокий, но широкий, и, конечно, является смысловым центром комнаты. Камин похож на печь, потому что кирпичный, оштукатуренный и побеленный, как печка. По чёрным внутренностям камина видно, что он не был декорацией. Мне сказали, его хорошо сложил местный печник, хотя и не представлял, как делаются камины. Андрей с удовольствием его топил и любил это дело. Рабочий стол стоит у дальней стены под средним окном. Он стоит торцом к стене. Рабочий стул – слева, так что сидя можно было смотреть в окно правой стены. Стол необычный. Его нельзя назвать письменным. У него нет тумб и всего пара выдвижных ящичков, да и те небольшие. На столе ничего не стоит. Зелёным сукном стол напоминает карточный игровой столик. Гнутые ножки. Не понимаю первоначальное предназначение стола. Может быть, для пасьянса. Не берусь судить. Но стол красивый и приятный. Как много пишущий за столом человек могу сказать, что стул и стол очень удобные. Интересно, были ли какие-то любимые предметы на столе? Сейчас нет ничего. Но мне кажется, так оно и было. Главным было то, что можно смотреть в окно прямо перед собой.

– К сожалению, вид, который был в этом окне, теперь уничтожен, – поймав мой взгляд, сказали мне. – Он очень любил здесь сидеть на закате. А солнце как раз в этом окне и садилось. Теперь деревья повырастали, но деревья – не беда. А вот дом этот ужасный, его никуда уже не убрать. Раньше была удивительная даль, возможно, из-за дали и заката он этот дом и выбрал.

Я тут же вспомнил историю про домик и участок за 400 рублей. Да! Кто тогда мог предположить…

А ещё я вспомнил недавнюю свою историю, очень похожую. Два года назад мы переехали в дом, в котором живём сейчас. Очень долго шла реконструкция, и нам уже не терпелось поскорее переехать в дом, который мы давно купили, но он требовал серьёзнейшего переустройства, а точнее, полной реконструкции. Дом довоенный, кирпичный, построенный так же, как дом Тарковского, в 1930-х годах. Хотелось сделать всё идеально, чтобы въехать и жить без ремонтов и серьёзных доделок. Хотелось, чтобы дом и садик были такими, чтобы можно было отдохнуть от кажущейся бесконечной стройки. Мы въехали и наслаждались особым образом жизни, который дарит отдельный дом. Никакая даже самая большая и дорогая квартира никогда не даст таких ощущений. Но по соседству, точнее, прямо за оградой громоздились безобразные гаражи, на которые смотреть было страшно, и каждый раз эти гаражи портили мне настроение. Однако никаким образом на их внешний вид повлиять я не мог. И вдруг хозяин гаражей вышел ко мне с неожиданным предложением эти гаражи купить и заломил за них такую цену, что мне стало скучно и грустно. Я немедленно отказался, сказав, что цена несуразная, и предложил другую цену, сильно меньшую. Я сказал, что никому, кроме меня, эти гаражи не могут понадобиться и что я воспринимаю это предложение как шантаж. Но, собственно, это и был шантаж. Потому что, действительно, гаражи могли понадобиться только мне и только для того, чтобы их убрать. Однако хозяин уверил меня, что вместо этих трёх гаражей запросто можно построить хоть и небольшой, но дом. Это вполне реально, и соответствующие документы у него готовы. Я категорически отказался и сказал, что он не там ищет простака. Но через какое-то время я стал наблюдать подъезжающие к гаражам автомобили. Из автомобилей выходили люди, и хозяин показывал им строения. Я счёл это инсценировкой и опять же шантажом. Всё это длилось довольно долго, пока как-то раз Лена (моя жена), глядя в окно, не сказала:

– Женя, мы же намерены в этом доме жить и жить. Пойми, может случиться такое, о чём ты всю жизнь будешь жалеть.

Я тут же позвонил хозяину гаражей и согласился на его условия. Сейчас этих гаражей нет. В окно видны закат и озеро…

7 июля

Неожиданно для себя я обнаружил, что остался в кабинете Тарковского один. И даже дверь кто-то затворил. До этой минуты кто-то мне что-то рассказывал, показывал, кто-то из тех, кто приехал со мной, что-то разглядывал и комментировал. Кто-то даже предложил сфотографироваться за его рабочим столом. Я, разумеется, отверг такое предложение… Как я уже говорил, мне было в этом кабинете хорошо. Радостно, любопытно, многое понятно… А тут, оставшись один, я почувствовал совсем другое.

Я ощутил неловкость, может быть смущение, возможно робость, и всё вместе. Тускло горела одна лампа. Я стоял почти посредине комнаты, и мне многое стало видно из того, что, возможно, не должен видеть посторонний человек. А не посторонним в этом кабинете мог быть только его хозяин. Даже гости, а также его друзья, соавторы, с которыми он здесь работал, коллеги, с которыми обдумывал и разрабатывал свои замыслы, могли находиться в этом пространстве только вместе с ним и по его поводу. Я находился здесь, разумеется, исключительно по его поводу. Но один. Он когда-то давно пригласил меня в искусство. Но это приглашение не распространялось на его кабинет.

Я огляделся ещё раз и всё увидел особым образом. Вот его стол, вот стул… Возле окна у правой стены большой красивый шкаф, необычный тем, что большая его дверь снаружи полностью зеркальная. Справа от двери вдоль стены стоит кровать с высоким деревянным резным изголовьем. Покрывало на кровати явно домашней работы. В центре покрывала вставлен гобелен с пейзажем, ничем не особенный. Таких до сих пор можно много найти в деревенских домах. Какой-то условный европейский пейзаж…

Он сидел за столом, по правую руку от него за спиной горел камин, он чувствовал его тепло, а огонь видел отражённым в зеркале. Кровать стоит так и сама кровать такова, что ясно: он добирался до неё только тогда, когда, возможно, под утро сон уже не давал работать, размышлять или читать. Всё очень просто, точно, красиво и понятно. Здесь, в этой комнате, зародились и были намечены многие образы, которые мы, знающие и любящие его картины, знаем наизусть.

Я стоял так, разглядывал какие-то предметы, стоящие на камине, понимал, что не должен здесь находиться один и что надо выйти и присоединиться к остальным, как вдруг увидел, что в кабинете я не один. Не знаю, каким образом, что называется, краем глаза я заметил малое движение на полу. Пригляделся, наклонился и обнаружил, что по полу ползёт большой зелёный жук – бронзовка. Как попал сюда этот жук?

Бронзовки не живут в домах, они не прячутся в подпольях, не забираются в щели. Бронзовки летают на просторе, им нужны тепло и солнышко. А когда ползают, они медлительны, неуклюжи и становятся лёгкой добычей детской заботы и смертельной ласки. Они не кусучие, максимум – способны наивно изобразить, что уже умерли и поэтому не могут быть интересны. Как такой жук оказался в не прогретом с зимы и весны, влажном и тёмном доме? Не понимаю.

Я далёк от всяких мистических предположений и не люблю во всём усматривать знаки. Но жуку я обрадовался. Таких жуков не встретишь в музеях. А ещё он явился важным и серьёзным поводом покинуть кабинет. Мы оба были здесь непрошеными гостями. Я подобрал жука, немедленно вынес его из дома, подбросил, и он улетел.

Ещё мы осмотрели баню. Баню Андрей Арсеньевич построил не в двух шагах от дома, а серьёзно поодаль, совсем близко к реке. То, как стоит баня, ясно говорит о том, что тогда, когда её строили, никто поблизости не жил и земля не была порезана на участки. Её построили там, где понравилось.

Баня большая, даже очень большая. Не приземистая, высокая, с высоким крыльцом, с этого крыльца открывается прекрасный вид на тихую реку и ветхий мосток, который когда-то был неветхим. С него, очевидно, окунались в реку после парной. Предбанник большой, со столом, скамьями. Видно, что баня была любимым и не повседневным ритуалом, но праздником и радостью. Парная просторная, в ней много воздуха, полки удобные, железная печь диковинной конструкции, которую я не понял. Печь совсем ржавая, но, думается мне, протопить её не так уж сложно. Всё сделано основательно.

Хранительницы рассказали, что баня была шумным и весёлым делом. Ходили в баню вместе женщины и мужчины в купальных костюмах. Важны были беседы как в парной, так и за столом. А какие люди бывали в бане! Какие люди! Конечно же, те, которые во многом и были сутью того времени… Сейчас баня в плачевном состоянии. Но она не утрачена. Она вполне подлежит реставрации и восстановлению. Если заменить какие-то брёвна и крышу – ещё вполне…

Однако соседи вплотную к ней пристроили свои помывочные строения и разухабистые беседки. Той радости и свободы соприкосновения и встречи с рекой, речными запахами, небом, деревьями и радости свободного, шумного общения восстановить уже не удастся. Слишком дачно-типичны и убоги соседские постройки. Слишком вплотную они нагромождены.

А потом в дом принесли хлеб, порезанное сало, какие-то консервы, немного колбаски, бутылочку водки, а у меня с собой была бутылка отличного сицилийского вина. Мы уселись за столом, в который упирается входной коридор. Мне предложили сесть на место Андрея Арсеньевича – на средний стул у правой стены. От этого предложения я не отказался. Наоборот, я радостно сел на это место, увидел дом с той точки, с которой он его видел. И выпил рюмку водки и закусил. Возможно, именно из той рюмки…

Для вина в доме штопора не нашлось. Точнее нашёлся совсем старый из тонкой, можно сказать, проволоки, скрученной в спираль. Я помню эти штопоры из детства и юности. Ими легко открывались бутылки тогдашнего молдавского вина и азербайджанского портвейна. С хорошей, длинной и плотной итальянской пробкой штопор не справился. От усилия он выскочил из пробки, слегка её раскрошив.

Мы, конечно, открыли бутылку, и вино было выпито из совершенно не предназначенных для вина стаканов. На мой вопрос, что любил выпить Андрей Арсеньевич, я получил ответ, что он любил хорошее вино, но оно было редкостью. И водку любил, хорошую…

А чуть позже были рассказы про то, как друзья привозили с собой и хороший коньяк, и лучшее из возможного тогда вино, и друзья-то всё именитые и прекрасные. А потом они ходили за несколько километров в другую деревню, где покупали портвейн на розлив – такой, какой нынешние поколения даже представить себе не смогут. Однажды даже был куплен портвейн, в котором плавало много мух, но он не был вылит, а был не без философских рассуждений от мух отделён и выпит.

Мне интересно было, любил ли и слушал ли Тарковский современную ему музыку. Не современных симфонистов, а рок-н-ролл или что-то другое, или, не приведи Господи, эстраду. В его дневниках много упоминаний и рассуждений о симфонической музыке, об опере, о старинной музыке и, конечно же, о духовной. В этом он был глубоким знатоком и ценителем. Однако нет ни одного упоминания о современных исполнителях, даже о знакомом ему Высоцком. Он неоднократно писал о Высоцком, упоминал его, говорил об их дружбе, но никогда не говорил о его песнях, не анализировал, не отзывался о них. Он наверняка мог знать и слышать и «Пинк Флоид» и «Лед Зеппелин»… В конце 1960-х и начале 1970-х была масса замечательной британской музыки, которой многие его сверстники наслаждались и ею питались. А у него нет ни слова, ни полслова об этом.

К сожалению, дамы, знавшие его, не смогли мне сказать, что именно он слушал, но музыка во время застолий звучала. Крутились пластинки, были танцы, и Андрей, бывало, танцевал. И весело это делал. Что мне точно сказали – он любил «Битлз». Очень любил и, если не ошибаюсь в точности формулировки, считал их коллективным Моцартом современности. Его современности.

Встретившие нас в Мясном дамы бывали с ним за столом и с удивлением, досадой говорили о том, что многие считали его мрачным, скучным, лишённым юмора и далёким от веселья человеком. Они говорили, что, напротив, он был за столом душой компании. А также центром и главой веселья и застолья. Бывал в этом неутомим.

На кухне я увидел несколько бутылок. Этикетки и силуэты бутылок знакомые, но сами бутылки явно давние. Джин, виски. Мне сказали, они были привезены специально для фильма «Сталкер». Для сцены в баре в самом начале. Забавно было встретить бутылки, которые когда-то я впервые увидел девятиклассником, сидя в зрительном зале кинотеатра «Москва» в городе Кемерово…

Было много разговоров, которые я помню, но не могу передать, поскольку они велись за столом, хоть совсем немного, но охмелевшими людьми. Одна фраза меня поразила:

– Надо отдать должное Ларисе (жене Андрея): что бы ни делала, она никогда ни малейшим образом не сомневалась в том, что Андрей гений.

Услышав это, я совершенно искренне спросил:

– А что, кто-то в этом сомневался?!

Две дамы переглянулись и грустно заулыбались.

Когда по всему и по всем ощущениям пришло время покидать этот дом и Мясное, я почувствовал нестерпимое желание, сильнейшее, почти детское… Я ощутил потребность взять из этого дома хоть что-то. И это не было похоже на желание отковырять камешек от Колизея или подобрать что-то у подножья Везувия. Нет! Я хотел что-то живое и тёплое из этого дома. Я сказал об этом. Я не ожидал получить ничего ценного или бесценного.

Хранительницы дома подумали, завели меня в кабинет, огляделись, а потом взяли с камина… я даже сначала не понял, что это. Сперва я подумал, что это комок сухой травы…

– Возьмите, это гнездо зяблика. Андрей любил их собирать во время прогулок по осени. Он приносил их домой. Находил их красивыми. Это он когда-то принёс, оно здесь и лежало.

Мне в руку легло маленькое круглое гнездо, сплетённое из веточек, тонюсеньких прутиков и травинок. Между веточек и прутиков был искусно уложен пух, почти тончайший войлок… Маленький домик малюсенького прекрасного существа. Птицы.

Вспомните «Зеркало». Вспомните, как птица садится на голову мальчика. Я ощутил себя этим мальчиком. Меня почему-то всегда пугал этот эпизод. Эта странная картинка. Но в тот момент, когда взял в руки гнездо, я испытал радость. Я никогда не видел гнёзд зябликов. В окрестностях сибирских городов и в парках города Кемерово их попросту не было. Но всему своё время…

Я уезжал из Мясного под закат. До Воронежа нужно было ещё проехать пару сотен километров. Мы ехали ухабистой дорогой вдоль поля, в руках я держал деревянную мисочку, которую мне дали, чтобы положить туда гнездо, ценнее которого для меня в тот момент ничего не было…

Мы ехали, и я отчётливо вспоминал слова Тарковского из его документального фильма «Время путешествий». Этот фильм длительностью чуть больше сорока минут снимал то сам Андрей, то оператор. По сути, это съёмки тех мест, по которым Тарковский и Тонино Гуэрра ездили выбирать натуру для фильма «Ностальгия». Тонино Гуэрра показывал многие удивительные места, старинные городки и деревни. Тарковский писал об этом в дневниках.

Когда я смотрел фильм, мне непонятны были едва слышные слова Тарковского, которые он говорил за камерой:

– Нет, Тонино, нет, это не годится. Мы не можем здесь снимать. Здесь слишком красиво. Это слишком красиво само по себе.

Мне не непонятны были эти слова, которые я слышал неоднократно. Когда я покидал Мясное, они мне были не просто понятны – они мне были ясны.

Нельзя, неправильно снимать и присваивать, пользоваться уже созданной другим мастером красотой. Художник не должен этого делать. Художник должен видеть неочевидную другим красоту, которая без него не видна и не слышна. Художник должен быть призмой, оптикой, которая открывает красоту, которая позволяет человеку, занятому совсем другим, человеку, который, возможно, всю жизнь строит, лечит, учит, выращивает, служит, покупает, продаёт… Художник даёт человеку возможность взглянуть через себя на его жизнь и увидеть её хоть ненадолго прекрасной.

Я ехал под темнеющим небом в сторону заката. Закат плыл перед глазами, расплывался, потому что в глазах стояли слёзы. Радостные слёзы прикосновения к искусству. К подлинному искусству жизни, которое удалось Андрею Тарковскому воплотить только в этом маленьком доме, в маленькой деревне Мясное, где он иногда был счастлив, и где хоть что-то, кроме своих фильмов, сценариев и записей, он сделал как мог и хотел.