Текст книги "И видит сны машина"

Автор книги: Евгений Носов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Носов Евгений Валентинович
И видит сны машина

Евгений Носов

И видит сны машина

1

Я не раз убеждался, что нет занятия более скучного и малополезного, чем дежурство, сколько бы мне ни пытались доказать противное. Сидеть ли, стоять, ходить взад-вперед в ограниченном стенами пространстве; читать ли, играть в азартные игры с машиной или чаевничать всю ночь напролет – все это и есть суть дежурства. Короче, занимайся чем угодно, потому как любое занятие здесь является работой. Даже сон. И остается только чисто процедурное – чтобы зарплату было не в тягость получать,– взглянуть мимоходом на какую-нибудь шкалу, кнопку какую нажать. А можно и не нажимать...

Мой бессменный напарник Андрей Лесик только и работает – что спит. Сколько раз он и меня подстрекал согрешить. И ведь всегда бьет логикой. Мол, если и случится сбой в машине во время дежурства, автоматика так взвоет, что поднимет всех солистов лунных серенад в окрестностях института. А выгорит что в машине, так она сама же устранит неисправность, защитит себя и все одно просигнализирует, как намочивший под себя младенец.

Все это я и сам знаю, потому что лично монтировал и испытывал автоматику, настраивал сигнализацию на истошный вой. Вот только... спать я люблю в тишине и интиме, с комфортом и с полнометражными снами. И меня совсем не устраивают, как Лесика, импровизированное лежбище из пары листов поролона, иллюминация да постоянное присутствие над ухом комара размером с трактор.

Для меня работа – это основное занятие и хобби. Сейчас же, когда машина построена, надежно спрятана под обшивку, опломбирована и с ней работают заказчики ее, меня убрали с глаз подальше. Чтобы я не совался к заказчикам с реформизмом и рацпредложениями. Так мотивировалась моя ссылка в ночные дежурства. И вот скоро уже два месяца я хожу около машины и только облизываюсь, как кот, путешествующий вокруг закрытой кастрюли с куриными потрохами. Всего и оставили мне, чтобы я подыскал себе занятие, более достойное, чем пустая трата времени. Какое еще может быть занятие, если я безо всяких рентгеновских лучей уже вижу рудиментарные органы, угрожающе разрастающиеся каверны и раковые метастазы во внутренностях нашей машины!

А Лесик для того и согласился на эти дежурства, чтобы день иметь свободным и целиком заниматься своим любимым делом – обменом, переобменом, куплей-продажей и еще всяческими манипуляциями с душами в твердых оболочках. Он библиоман. Жаль, что такой профессии нет ни в каком перечне, иначе Лесик, с его термоядерной энергией, давно бы уже занимал пост какого-нибудь доктора библиофильских наук. А я человек инертный; увлечения, требующие колоссальной траты калорий, мне противопоказаны. Может, имей я килограммы Лесика, тоже бы забесился с жиру?..

Но вот события вчерашней ночи, я думаю, должны положить конец моему схимничеству, и мне наконец-то разрешат еще поработать с машиной. Правда, сейчас я уже не уверен, что в ней надо что-то исправлять. Боюсь удалить рудимент, который может оказаться младенцем.

Вчера мы с Андреем до полуночи гоняли "теннисный мяч" по экрану дисплея – программисты из сострадания ссудили нам несколько ленточек и магнитных дисков с видеоиграми. Я приноровился принимать "мяч" на самый край "ракетки" и делал крученые пасы. Лесик же страстно боролся со сном, утомленный бурно проведенным днем, и проиграл мне подряд пять сетов. И только азарт держал его еще в вертикальном положении. Потом он все же сломался – обозвал меня, программистов и машину жуликами, прощелыгами, железными дубами и отправился на свое стеллажное лежбище. И сразу уснул, а его сиплый храп пытался соперничать с натужным гудением машины.

А я еще "подбродил" по пещере, полной всяких "ужасных троллей, размахивающих сверкающими мечами", и прочей нечисти, заблудился напрочь в ее лабиринтах, потерял "фонарь" и, в конце концов, был съеден кем-то. Потом я немного повоевал с марсианами в режиме не для особо сильных и, когда на экране остался всего один человечек, одержавший победу над инопланетными вандалами, переключился на книгу, которую Лесик добыл днем.

"Супербоевик! – рекламировал мне Андрей.– А какое исполнение!–восторгался он.– За тридцатку идет... Извилины свернешь – так закручено!" Я это понял уже с первых страниц и сделал попытку вычислить -кто кого и на какой странице припрет к стенке. Моя версия полностью провалилась, потому что я не учитывал наклонности автора к описанию натуры. Видно, во время работы над сыщиками-разбойниками кто-то или что-то разбередило детективную душу автора экологическими интригами. Может, хитроумные рецидивисты в помочах прореживали строчки грядок, когда он выдалбливал на пишмашинке очередную строку круто заваренного и успешно только им расхлебанного дела?..

Отложив книгу, я взглянул на экран: там все еще ликовал победу одинокий победитель, оставленный на месте побоища "не особо сильным полководцем". Он схемно подпрыгивал, поджимая коленки и вскидывая кверху ручки-палочки, а невдалеке стоял частокол могильных крестиков над холмиками с его соплеменниками. Бедняга, он и не подозревал, что и его вот-вот уничтожат нажатием кнопки. И мне вдруг стало жаль его, маленького победителя, такого ничтожного перед чужой волей и желаниями. Его заставили воевать, и он воевал. А сейчас машина принуждает его ликовать, хотя я бы на его месте выл от одиночества. Но человек, составивший программу, даже и в мыслях не держал, что схемному человечку может быть и грустно и плохо. А машине и вовсе безразлично, кто побеждает в этих нарисованных ею войнах: на этот раз победили земляне, ну и пусть человечек довольствуется тем, что сегодня он выжил.

Интересно, подумал я, а чем сейчас может быть занята машина? Программу межпланетной войны она исчерпала, работает она всего на один терминал, и все ее информативные каналы отключены. Сейчас она ничего не видит, не слышит, никто ее ни о чем не спрашивает, ей не с кем поговорить. Но ведь она ревет, как под полной загрузкой, даже подключила себе для охлаждения два дополнительных кондиционера. Неужели она всю себя отдает на то, чтобы формировать на экране схемного человечка, ликующего на кладбище?

Я не поленился, сходил в зал, соседний с машинным, к пульту энергораспределителя. Как я и полагал, человечку уделялось меньше, чем требуется для работы наручных электронных часов. Конечно, какое может быть дело до человечка машине, пожирающей энергию при полной загрузке, словно небольшой заводик. И у меня вдруг возникло сравнение: машина уделяет столько же внимания человечку на дисплее, сколько все человечество – мне.

Сейчас я уже не могу вспомнить, что побудило меня взглянуть на табло обобщенного сигнала потребления энергии, но я остолбенел, увидев, что заводик работает! Это быть не могло, ведь все отключено! Почти все...

Животные от рождения имеют в мозге огромную массу информации о своих возможностях и потом, опираясь на них и кое-чему подучившись, строят свое поведение. Даже ежу понятно, что раз есть у него колючки, то нечего ему попусту ноги мозолить, убегать от кого-то: свернулся калачиком – и прикидывайся несъедобным, как мухомор. В машину же человек вкладывает сначала поступки, правила поведения и уже после создает причины, И машина ни за что не "полетит" к другой куче навоза, если не получит от нее исчерпывающую информацию о ее вкусовых и питательных достоинствах, об ее объеме, массе и расстоянии до нее. Мухе же бывает достаточно просто слетать к другой куче, потому что она самостоятельнее машины и не спрашивает у человека его согласия... Захочет – полетит, не захочет – не полетит. Муха – она птица гордая и своенравная.

Человек сам для себя вывел, что интеллект есть разум, способность к мышлению, но сделает ли когда такой вывод для себя машина?

Жесткая программная память обычных ЭВМ не устраивала нас. Как говорят, сколько людей, столько и мнений; а мнения, вдобавок, еще и меняются, и пересматриваются, и уточняются; так сколько же потребуется перфоленты, магнитной ленты и дисков, чтобы уследить за всеми? Горы! Казбеки, Килиманджаро, Джомолунгмы! Испугавшись этих высот, мы вдруг обнаружили интересный кружной путь. Мы построили память машины из нескольких миллионов электронных ячеек и записывали в нее информацию в пространстве и во времени. Это чем-то сродни фотографии. Там изображение проецируется на замкнутую растром плоскость и фиксируется на ней раз и навсегда. В нашей машине такой кадр запечатляется на матрице, заполненной ячейками с памятью. На матрицу сканируется изображение наблюдаемого объекта, а машина делает метку времени и присваивает кадру его код. И когда ей нужно "вспомнить" тот кадр, она просто со скоростью света возвращается в прошлое по оси времени, находит метку и вновь проецирует записанное ею когда-то изображение. Такой поиск машина проводит сама, ей достаточно только дать задание.

Такая память является практически безразмерной: тут уж на все мнения хватит. Кто знает, может, именно таким образом устроен живой мозг? Ведь и он – большой матричный экран с ячейками-нейронами, только как бы скомканный в шар, а содержит в себе всю информацию, которую получает извне. Человеку давно хотелось заиметь себе памятного помощника, столь же надежного и верного, как носители генной информации – спирали ДНК.

Машину мы строили всем институтом долгих семь лет.

Чтобы мозг мог жить и, в некоторых случаях, думать к нему добавлена огромнейшая пристройка в виде туловища. Так вышло и у нас: на шкаф с блоками памяти пришлось полсотни с блоками управления, контроля, кодирования, дошифровки, питания... Да еще сверху – точнейший атомный хронометр. А еще и "глаза", и "уши", и– всякие рецепторы. И все это в тройном экземпляре: чтобы по выходу из строя одного "органа" незамедлительно подключался резервный.

Лесик завидует черной завистью машине – у него слабое зрение и песок в печени,– и шутит тоже по-черному. "Выкатить бы близорукие глазки, да поставить свежие,– говорил он, страдальчески подперев рукой голову и глядя христовыми глазами на машину.– И печенку не мешало бы пропылесосить". Я тогда здорово перепугался... Представьте: ночь, нормальные люди и нормальные машины спят, кто-то смотрит полнометражный сон, где-то интим, а здесь – я, не зная, чем заняться, ищу себе занятие, от гудения машины уже гудит в голове, и вдруг Лесик выдает что-то из области психопатологии.

Мы с Лесиком –"скорая помощь". Нас потому и выгоняют в ночные дежурства, чтобы машина не оставалась без пригляду и чтобы при малейшей поломке мы сделали все возможное для ее устранения. Время в пашей машине не должно останавливаться никогда. А чтобы мы сами не стали причиной неисправности машины, пусть даже из чисто профессионального побуждения, все, что можно было открутить, опутали проволокой и опломбировали. Лично я не против этих мер, хотя у меня руки чешутся покопаться еще в машине, зная, чем чревата для нее остановка даже на секунду.

2

Я ничего не предпринял сверх запрета: не вскрыл ни одной пломбы, не включал вводных устройств. Я только нажал кнопку ВЫВОД ИНФОРМАЦИИ. Мне нужно было знать, с какой это стати практически бездействующая машина пожирает столько энергии...

Признаться, я думал, что это шутка программистов, введших в машину столь нелепую программу поведения. Но очень скоро мне уже было не до шутников, не до Лесика, храп которого уже не раздражал меня.

Едва я нажал кнопку, как экран дисплея, на котором я еще недавно вел боевые действия, словно взорвался множеством картинок. Впрочем, это были не совсем картинки, скорее поспешно набросанные эскизы – стилизованные контуры предметов со слабой, едва намекающей на тени, штриховкой внутри. Картинки накладывались одна на другую, как схемы выкроек в журналах мод. Поначалу я так и принял их за выкройки. Если бы не их движения...

Я попробовал проследить взглядом за движением одной из картинок -какой-то жуткой помеси слона и таракана. Сосредоточив все внимание только на этом существе, я заметил, что оно передвигается к левому краю экрана. Шесть слоновьих ног несли на себе плоское обтекаемое тело, к которому были подвешены рачьи клешни, длинные усы в такт движениям прогибались на концах, между усами извивался, что-то выискивая впереди, хобот. Существо время от времени взбрыкивало задними ногами, словно отбиваясь от кого-то наседающего сзади. Подойдя к краю экрана, оно величественно скрылась за ним.

Потом мой взгляд выхватил из мешанины уже знакомые мне изображения человечков и марсиан, барражирующих над ними. И только тогда я заметил, что на экране разыгрывается целая баталия. Война миров шла с переменным успехом, но к концу остался только один человечек среди крестов. Бой начался заново.

Я просмотрел несколько вариантов сражения – они заметно отличались по ходу один от другого,– но почему-то всегда, с непонятной неизбежностью, мой маленький солдат оставался в одиночестве. Но теперь я знал, что машина занята не только ликующим человечком, что она тратит огромную энергию на свои непонятные картинки. Что же она моделировала? И что вообще с ней происходило? Я откровенно не понимал, да, мне кажется, и не пытался что-то понимать, а просто смотрел на экран, обо всем забыв, не в силах оторваться от картинок.

Изредка экран вспыхивал на мгновения четкими, но непонятными образами. Мне показалось, что я видел в этих вспышках изменяющуюся с каждым новым кадром мимику нечеловеческого лица. Почему показалось? Не знаю, наверное, это срабатывало седьмое чувство. Почему седьмое? Да потому, что шестому обычно приписывается ощущение опасности. У меня же было другое ощущение. Словно сопереживания.

Я чувствовал, что мышцы на моем лице непроизвольно напрягались, расслаблялись, вытягивались, двигая за собою кожу. И вместе с этим во мне вдруг лавинно ожили самые разные чувства. Я и улыбался, и хмурился, и злился непонятно на кого. И все это во мне рождалось беспричинно, и с такой поразительно быстрой сменой оттенков, что я не успевал сообразить, чего это ради мне вдруг становилось весело, как тут же чувство меняло свою полярность, и снова я пытался сообразить – отчего мне страшно...

Но потом я все же ухитрился выхватить взглядом одну из картинок, и мозг мой успел ее зафиксировать. Это была улыбка. Просто нарисованная на экране улыбка. Отдельно. Не было лица, нарисованы были только чуть приоткрытый рот, с поднятыми кверху уголками, череда морщинок-штришков по бокам его, прищуренные глаза без зрачков, веселые дужки над ними. Я моргнул, и увидел перед собой уже другое выражение. Сейчас улыбалась только одна сторона рта, а штришки морщинок стали резче, жестче и выразительнее. На этом рисунке не было глаз. И я понял, что это изображена усмешка. Или равнодушная, дежурная улыбка. И еще я понял, что тоже усмехаюсь. А внутри у меня было что-то такое барственное, холодноватое и надменное. Я вспомнил, что подобное выражение строило мое лицо, когда в сугубо мужской компании затевался разговор о женщинах. Мне захотелось улыбнуться своей догадке, но рисунок, сменивший усмешку, передал мне такую порцию злости, что у меня в груди будто еж завозился, словно кто битого стекла натолкал в легкие... Но уже следующий кадр навеял что-то добродушное и простое, легкое и умиротворенное.

Такое ощущение у меня было, что я перед зеркалом и – кривляюсь. И не театрально, упражняясь и пробуясь в мимике, а с самыми глубокими чувствами. Ведь жжение в груди у меня появляется только тогда, когда я злюсь по-настоящему. И у меня же есть только одно средство сбить с себя эту злость, задавить ее в себе – двинуть по чему-нибудь крепенько кулаком, да так, чтобы кожа на костяшках лопнула. Объектом для принятия моей злости обычно оказывались стены. И друзья, зная такую мою прихоть расправы над озлоблением, завидев бинты на моей руке, начинали подсмеиваться и подтрунивать надо мной. Мол, как стенка, не лопнула? Здорово ты ее измордовал? Знают же, черти, что в это время я уже, как обычно, дружелюбен и спокоен. Но чтобы простой рисунок смог с меня снять озлобление, такого у меня еще не было никогда.

А может, и не лицо вовсе я видел в тех рисунках, вернее, не выражения нарисованных чувств, а какой-то придуманный машиной особый способ передачи чувств? И ото уже я олицетворил придуманное, сделал его таким, каким оно удобнее мне, как человеку, становилось?

А передо мной мелькали все новые и новые картинки. И я будто перешел, вжился в них...

Меня столкнули в пропасть, и я ощущал долгий полет в нее. И никак не мог долететь до дна. Мне уже опротивел этот полет, я уже желал скорейшего конца, торопил его. И, наконец, упал. На острые камни. Они проходили сквозь меня, рвали меня на части, и я становился множеством. Будто сотни меня были разбросаны по камням, но каждая частичка оставалась мною. И одна мысль билась во всех: "Когда это кончится? Когда... кончится?"

Потом я снова стал единым. Был шестеренкой в каком-то механизме, бешено вращался, передавая свое вращение другим шестерням. И я знал: остановись хоть на мгновение движение – и замрет сама жизнь. Везде. Всюду. Только движение – есть жизнь... И я не мог остановиться, когда, обратившись электроном, мчался в чужую бесконечность, вырванный из своего ядра. Я был твердо уверен, что никогда мне не добраться до какой бы то ни было цели, потому как не было ее, но и никогда мне уже не вернуться на свою орбиту, на круги своя. Я путался в бесконечных лабиринтах, сталкивался с такими же, как я, электронами-одиночками, отскакивал от них, и после каждого такого столкновения двигался все быстрее и быстрее. И я уже ничего не мог различить вокруг себя: поначалу все сливалось в белое – и галактики вещества, и отдельные атомные скопления, и одинокие атомные системы с пынтащими ядрами солнц,– потом долго серело .все, будто сгущались сумерки, и вот уже только бесконечная ночь сопровождала меня, одинокого и потерянного. А может, это я растворился в ночи? Сам стал тем, что заполняло темноту? Звездами атомов, системами, скоплениями, Галактиками, веществом и его скоплениями?.. Но тогда я не должен был чувствовать своего одиночества, когда являлся бы всем. Или частное и целое все равно могут быть одинокими? Действительно, будет ли счастье в толпе из таких одиночеств? И не все ли равно – одинок ты в толпе или в себе?.. Но потом и последнее мое чувство растворилось во тьме. Я просто стал никем. К чему одиночество в одиночку? Теряется всякий смысл в чувствах... Наверное, это смерть...

Это было невыносимо! Зная, что ты мертвый, анализировать свое состояние. Зная, что тебя попросту нет, не существует тебя нигде в мире, оценивать со стороны свое отрицательное нахождение. Машина поставила меня в условия, которых быть не может. И мне же она предлагала как-то еще осмысливать их.

3

Очнулся я и долго силился попять: где я, какой я в что, собственно, есть Я. Электрон, шестерня, пли Я – это движение? Может быть, "очнулся" -это не то слово, но говорю так, потому что обрел способность чувствовать. Знал, что живу. Может, это сам организм заявлял так о себе через мозг? И когда увидел пальцы на клавиатуре, я знал, что это мои пальцы. И когда услышал буханье в голове, знал, что это шумы от работы моего сердца. От головной боли судорогой сводило челюсти. Но это была моя боль! Я не мог понять только своего состояния: сов это или явь. Не мог определиться в обстановке, не было во мне сознания собственного Я.

Но потом, как-то ненавязчиво, по штришкам, по кирпичикам росло во мне Я. Может быть, оно просто соединялось из множеств, из электронов, но я уже мог определиться.

Я все так же сидел перед экраном дисплея машины, на котором безмятежно роились цифры, мелькали диаграммы, строились и рушились графики и что-то вспыхивало временами. Но я не подшил, когда положил руку ЕЙ клавиатуру. Я поднял пальцы с кнопок, посмотрел на буквы, притаившиеся под пальцами, и удивился, поняв, что набирал на клавиатуре команду останова. И, сноса посмотрев на экран, я увидел в левом верхнем углу его маленькую, светящуюся букву 8. Видимо, я все же смог остановить машину, когда она заставила меня сыграть в свою смерть.

Громко всхрапнул Лесик. что-то забормотал тревожным голосом. Я кинулся к нему. Андрей застонал во сне, глаза его судорожно двигались под веками.

– Что, где?!–выпалил Андрей. Он резко дернулся, попытавшись подняться на ноги, но только трахнулся головой о полку стеллажа. Чертыхнулся, поглядел на меня шальными глазами.

– Ты чего?!–возмущенно спросил он. Голова его как-то странно дергалась.– Перестань трясти меня!..

Признаться, только после этих его слов я понял, что действительно трясу его за плечо.

– Ты что сейчас видел во сне?– спросил я. Андрей поджал пухлые губы, поморгал.

– Да п-ничего ос-собенного,– заикаясь, пробормотал он.–Т-так, ерунду всякую.–Он сладко потянулся, зев-пул с какими-то волчьими призвуками.– А что, я орал?..

– Нереальное, фантастическое?!–взревел я.

– Ошалел?–грубовато спросил Андрей.– Какое там, к черту, нереальное – п-п-первый раз-звод с Люськой вспомнил!.. А з-зачем тебе мои с-сны?-спросил он, переворачиваясь со спины на бок. И, устроившись на локте, уставил на меня свои ехидные глаза: – Г-гадалкой решил под-дработать?..

– Да так,– отмахнулся я, и тут же спохватился: чужие тяжбы всегда вызывали у Андрея сочувствие и понимание, и он начинал делиться своими. И я тогда добавил, несколько даже поспешно: – Машину решил погонять в режиме вывода информации, и хотел заложить в нее какую-нибудь нереальную ситуацию. А что может быть нереальнее сна?..

Андрея не насторожила моя поспешность. А к вопросам использования машины он относился очень и очень прохладно, считая свою работу с ней законченной. Если заказчик принимает машину такой, какая она есть, отговаривался он, значит, она и такая его устраивает. Он отнесся к моему решению с прохладцей, я бы даже сказал, с попустительством.

– Делать т-т-тебе нечего,– сказал он.– Ложился бы лучше спать: и тебе п-полезнее, и машине.– И он завозился на поролоне, устраиваясь поудобнее.

А я снова уселся за дисплей.

На экране сейчас порхала огромная зеленая бабочка с толстым брюшком. Вела она себя мирно: не скалила мне физиономий, не пыталась проникнуть ко мне в подкорку, чтобы там взорвать мое Я, рассыпать его по всему мозгу, рассеять по Вселенной. И я вспомнил, что это программисты "заложили" бабочку для забывчивых. Если к машине не обращаются в течение пяти минут, то она рисует на мониторе бабочку. А если и бабочка не привлечет внимания – еще через пяток минут машина отключится сама.

А ларчик просто открывался...

Я успокоился, даже стал равнодушен ко всему. Наверное, это мозг не выдержал стрессового состояния и что-то где-то переключил в себе. Так бывает, когда просыпаешься в самом разгаре жуткого сна. Просыпаешься для того, чтобы понять, что твой бред – это всего лишь сон, и успокоиться этой мыслью.

Бабочка все еще порхала на экране. И несколько странными были ее движения. Она будто звала меня куда-то. Вырастает во весь экран, расправит крылья, словно для объятий, затем медленными, осторожными движениями складывает их. Потом упорхнет в глубину, немного помаячит там зеленой точкой, и уже торопится вернуться. Позовет трепетными крыльями и снова улетает...

Никуда она меня не звала. Не могла она звать. Это программисты "нарисовали" ее так, что она уменьшалась или вырастала в размерах, ведь бабочка – это всего лишь сигнал, сигнал для привлечения внимания. Пять минут прошли – и машина, посигналив напрасно, отключилась.

Все просто.

И сейчас, пытаясь найти объяснение поведения машины, я чувствовал себя неспособным мыслить в иных масштабах. Ведь машину я принижал до навозной мухи, а сейчас – что же, признать, что ей доступны высшие чувства? И не только доступны, но еще и передаваемы другим? Что в машину вселилась душа, черт или леший? Или это домовой, вернее, "институтский", разыгрывает меня?..

Как перейти мне в масштабы необъяснимого? Как подступиться? Единственное, в чем я уверен, что мне не приснился полет в бесконечности, что все это не было сном. А если и было, то чьим угодно, только не моим.

И мне вдруг захотелось спокойно уверовать в машинную душу, а не копаться в ее электронной физиологии.

Как все же трудно вести спор о том, чему нет объяснения.

Так и просидел я весь остаток ночного дежурства перед черным экраном. Думал, как мне вырваться из своих представлений, что выделить для отправного: схоластическую душу или искать начало познания в другой крайности – в жестком механическом расчете? Машина рисует чувства, она вызвала меня на сопереживание, подвела меня к такому ощущению одиночества, что я принял это за свою собственную смерть. Что это, отчаянное одиночество, рвущееся из души машины? Или все дело в том, что машина попросту неисправна? Ну, что-то выгорело в ней, и теперь электроны носятся по ее жилам неприкаянными призраками – вот машина и плачет... Душа или поломка?..

Вот как соприкасаются крайности: одна, в которую я не верю, потому как не вижу в ней действительных плодов ума, и другая, которой я не хочу сейчас верить – слишком уж она разумна. От сердца или от ума понимать машину?

Мысль моя все же работала. Да и куда ей, бедняге, было от меня деться – отбери у человека мысли, и уже никакая душа не сделает его снова разумным. И пока где-то глубоко в подкорке туго переваривался, напряженно дебатировался извечный вопрос человечества – отдать предпочтение сердцу или разуму,– другие отделы моего мозга, я полагаю, что те, которые насквозь пропитались материалистическими представлениями, небезуспешно объяснили мне, как машина завладела моими чувствами.

Я вспомнил, с каким трудом мне удавалось выхватывать из месива линий отдельные картинки, какое напряжение требовалось, чтобы проследить за их движениями. Это избирательность мозга. Не может человек одновременно что-то читать и говорить о другом, или читать и писать сразу. Гай Юлий Цезарь, поговаривают, был способен на такое. Но это классический пример психопатологии. Нельзя проследить за полетом стрелы, не потеряв при этом контроля за окружающим. Тут уж приходится выбирать: или – или. Здесь больше повезло хамелеону: природа дала ему способность раскидывать свой взор. Но и хамелеон уязвим. При одинаковых опасностях с обеих сторон он остается на месте. Не успевает его мозжишко дать надлежащий импульс в его ноги. Так и я: пока я следил за одной картинкой, в глазах моих, как в зеркале, отражались все другие, и эти изображения передавались в мозг. И хотел я того или не хотел, только картинки проникали в подсознание, как-то фиксировались там. Будто на большой скорости проезжаешь мимо какого-нибудь здания, а потом вдруг с удивлением вспоминаешь – какой формы и содержания была на том здании надпись. И ведь она каким-то непостижимым образом выделилась из мешанины, из мелькания других. Неловко становится тому, кто оказывается перед этой надписью, узнает дом, а потом с мистическим ужасом начинает бешено соображать, когда это он здесь побывал.

Потом, когда темп движения картинок усилился, действительность стала вытесняться ими из моего сознания. Как ни подвижен глаз, как ни скоры реакции в мозге, мышление не может поспевать за ними, слишком оно инертно. Потому как оно длинная, петляющая, с неисчислимыми витиями противоречий -цепь ассоциаций. И все – я пропал! Я превратился в созерцателя, и это стало моим мышлением.

4

Рассказывать о своих ночных видениях, сомнениях и дознаниях я не стал никому – обидно было бы услышать о себе плохое. Да и что бы я сказал? То, что машина неисправна, или то, что в нее вселилась душа? В первое-то поверят, начнут искать причину, не сомневаюсь, что найдут, и заказчики накатают очередную кляузу о нашей нерадивости. И начальственные стрелы, в первую очередь, полетят в меня: почему, такой-сякой, не обеспечил защиты -премию с тебя долой! В рядовые монтажники тебя! Цитатами начнут бить по голове, что ЭВМ в руках посредственности – это страшно! (Только с началом сдачи заказчику, из чисто альтруистических соображений, из машинного зала был начальственно изъят плакат с такой цитатой.) В машинную душу никто не поверит. Скажут только то, что я переутомился, и все одно будут добиваться до причины поломки. А вдруг они найдут? Вдруг они исправят в машине то, что так потрясло меня – починят ее, убив в ней способность потрясать человека?

Зал быстро наполнялся шумом: включена на прогрев аппаратура, застрекотали распечатывающие устройства, говорить все стали громче, громогласно было объявлено: "Желающим поиметь пару баночек сгущенки, сдать по трояку профсоюзу!" "Желающий" народ стал подтягиваться к центру зала, где со списком в руках стояла наша профлидерша, бойкая, юркая, визгливая Марьпална. Кто-то возмущенно пробасил! "Ну вот опять, на рубль удовольствия, на два – нагрузки!" Ему ответили насмешливо, что так, мол, работаешь: удовольствий на два, а толку на рубль. Лесик, подсуетившийся к Марьпалне раньше всех и записавшийся сразу на три набора, тоже начал вещать из своей области интересов. "А че, мужики, вы ропщете? Мне вон к Юлиану Семенову в нагрузку Тургенева сунули, так че ж, мне вешаться, что ли?–Он пихнул меня в бок.– Вот Леха не даст соврать. Леха, подтверди! – потребовал он, еще пихнув меня локтем.– Так я Тургенева в детдом пожертвовал, чего ему у меня пылиться, пусть уж лучше детки его почитают... Леха, скажи!.. – Я отстранился настолько, что локоть Лесика меня уже не достал.– Так и вы эти макароны и консерву слопаете, не выкинете же!.."

– Слушай, Лесик,– негромким голосом остановил поток библиомана Виктор Ровин,– продай Семенова, столько сгущенки купишь для пользы своего тела. Сгущенка-то питательнее...

Они на дух не выносили друг друга. Интеллигентный, всегда подтянутый и, может, чрезмерно ухоженный, чистенький Ровпн и разнузданный поглотитель литературы Лесик.

Я с силой потянул Виктора за рукав его безукоризненного пиджака, отделил от толпы желающих сгущенки и просто интересующихся полюбоваться на кипение страстей, отвел в дальний угол машинного зала, приговаривая: "Посдержаннее, старик, посдержаннее...". А со спины слышалось: "Да он жизни не знает, мышь кабинетная! Обкормился классикой и теперь шипит на всех, что ж-живут не так, как всякие т-т-там Ленские и В-вволконские!" Лесик так разволновался, что снова начал заикаться.

Ровина было трудно вывести из себя. Даже ураганы и смерчи разбушевавшегося руководства он переносил стойко, интеллигентно-выдержанно. Только Лесик как-то странно детонировал его спокойствие, и тогда Виктор, бледнея и багровея, чудом сдерживая себя, отчаянно перепирался с Андреем. После таких вспышек Ровин надолго выключался из рабочего режима. Этим я и воспользовался. Вроде как успокаивая Виктора, я с большой осторожностью, исподволь, вызнал у него, какие программы и информация заложены сейчас в машине. Раньше меня это как-то не особо интересовало, но программисты народ железный: "Да – нет", "вопрос – ответ", а Виктор – он вдвойне железный, потому как он ведущий по программному обеспечению, и он вкратце, в три приема объяснил мне, что в массивы "забито" содержание всех томов БСЭ, тесты на распознавание зрительных и графических образов, большая программа по декодированию речи, много "спецуры", ну и, само собой, математика. А узнал я это в три приема потому, что Виктор прерывал свои объяснения перестрелкой с Лесиком, который медленно, хотя и неуклонно, приближался к выходу из машинного зала. Андрею, очевидно, сегодня было просто некогда стреляться с Ровиным, и уже от дверей он, сказав что-то уничижительное напоследок, оставив за собой последнее слово, гордо покинул зал.