Текст книги "Разговоры о тенях"

Автор книги: Евгений Угрюмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

звали Антонио; Антоном называла бабушка и вторая бабушка и оба дедушки –

про них бы ещё разойтись, – отец называл – Антонио, мама, Антоша, друзья-

1 Э. По, «Аннабель Ли», перевод К. Бальмонта) (про Набоковский Эдгаровый перегар)

13

школьники, да и студенты-друзья дразнили: Антошка, Антошка Пойдём копать

картошку), но трамвай жёстко остановился, и доктора, вместе с Софи, снесло к

передней двери, потому что им или, да им и всё равно, обоим, надо было

выходить. Студент-профессор, качнувшись, остался стоять, зацепился за

поручень.

Всем известно, что первые пары в университетах бываю рано утром, и

добросовестным студентам приходится рано утром ездить на трамвае на первую

пару, а профессору, как все понимают, пришлось потом пожалеть об этом (я хочу

сказать, о том, что его не снесло на остановке к передним дверям, и, что он не

вышел вместе с ними – ему ещё надо было ехать и ехать… три остановки).

«Лучше бы я тогда пошёл вместе с ними в морг, лучше бы я сдох тогда…» (что

равносильно, если кто заметил) – ловил себя на мысли, потом, профессор,

понимая, с другой стороны, что в морг его, пожалуй, и не пустили бы, потому, что

он не учился в медицинском институте, он учился в другом, немедицинском

институте, и, естественно, у него не было белого халата в портфеле, без которого

в морг не пускали. У них же, у будущего лицевого хирурга и должной стать в

будущем менеджером сестринского дела, или заместителем главного врача по

работе с сестринским персоналом, или старшей или главной медицинской

сестрой, или заведующей отделеним сестринского ухода, но ставшей, как уже все

прочитали… ах, этот style administratif (что в переводе с французского -

канцелярский стиль, но об этом позже)… у них же халаты были, и сейчас, стоя

над трупом в морге, где было не теплее (халаты надевали на пальто и шубы), чем

в трамвае, хотя здесь окна не были расписаны всякими вызывающими

изморозями и процарапанными на них прорицаниями, типа: «Крепитесь,

креститесь (снова невидимые миру слёзы)… крепитесь люди, скоро лето» (и

правда, кому там в морге креститься?) – они – будущий, которого назовут в узком

Zirkel (круге) «парадоксов другом» и будущая, в будущем не ставшая главной

медицинской сестрой, уже не могли думать о всяких нюансах внутреннего (по

правде говоря, и внешнего) строения современного мёртвого человека (nämlich,

мертвеца и трупа), нюансах патологий, аномалий, анормалий и норм, о которых

рассказывал грустный патологоанатом (увеличенная печень, прокуренные лёгкие,

нетронутый (с печальным восторгом), как у младенца, мозг, селезёнка, к тому

же…) Их мысли уже превращались в помыслы и устремлялись в какое-нибудь

уютное место, чтоб поговорить, иносказательно пока, конечно, о вдруг

нахлынувшем на них чувстве и о нахлынувших чувствах.

Никак не обойти этот деликатный вопрос (это чувство, эти чувства),

деликатный вопрос: в кино, романах, шоу, цирке, цирке на льду, олимпийских

играх и олимпиадах, семинарах по патологоанатомии в морге (кстати), других

играх и представлениях – вопрос размножившийся так, что кажется других чувств

и страстей на свете нет, и можно страдать только от любви, быть счастливым

только от любви, только от любви сходить с ума, пьянеть, быть помешанным….

Только любовь ставит на место, только из-за любви стреляться, идти на плаху, к

звёздам (летит на Андромеду, а думает о любви, например), куда-то ещё, чёрт

14

знает куда и на чём летит. Словом, Антонии и Клеопатры, Ромео и Джульеты… и

любой школьник продолжит ряд и не закончит Каем и Гердой, и любая домашняя

хозяйка… «Жюли и Джимы», «Скарлет и Эшли», «Рабыня Изаура», «Просто

Мария», «Дикая Роза», «Друзья», «Богатые тоже плачут», «Санта Барбара»,

«Спрут», «Betty and Bob»!.. А что уж говорить о христианской любви! Словом,

оmnia vincit amor! что значит: любовь рулит!

ИМПРОВИЗАЦИЯ ИЛИ ТРАНСКРИПЦИЯ на любовный сюжет (здесь должна

быть, но, наверное, не будет, потому что…)

Да. Им хотелось выйти и поговорить. Патологоанатом (о-о! о нём ещё

впереди… вас ещё ждёт Überraschung, suprise и удивление, сейчас хочется

только сказать, что часто, глядя на череп, черепушку китайской уточки

мандаринки (Aix galericulata L.) на своём письменном столе, он часто говорил

себе: «Огня! Огня!», «A horse, a horse! My kingdom for a horse!», – говорил, как

король в «Гамлете», как Ричард в «Ричарде», а то и совсем, извините, шёпотом: -

«Быть или не быть?» – и думал, при этом, о вечном или о том, что самая дивная

красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе… как писал Флобер в

письме своему другу Эрнесту Шевалье: «самая дивная красавица отнюдь не

прекрасна, когда лежит на столе…»)

Патологоанатом, простите за такое философическое отвлечение, не возражал, и

они вышли. Вышли теперь уже совсем в другой мир (метафора родившейся, снова

извините, любви). Там выходила девочка и дружила с питоном; там светло-

коричневый полосатый кот сидел на заборе и втюхивал оранжевой кошке про

жителей луны; там пролетающая мимо мотовка-ворона выпучивала глаза и

кричала оранжевой, чтоб та не верила ни одному его слову, потому что уже,

вроде, доказано, что на Луне жизни нет; «и никогда не было!» – добавляла она и

падала камнем вниз, чтоб доказать, что закон притяжения земли уже открыт и

действует, и, несмотря ни на что, и даже на любовь, всё же, существует.

Студенту Жабинскому и подруге Софи всё было смешно, всё было, как будто

бы все они (другие) – смешные дураки, а им с Доктором, им с Софи – и

пожалуйста! Дурачьтесь себе на здоровье. Мы-то знаем, говорили они друг другу,

что без Луны, и жизни не было бы, а без жизни и Луны бы!.. или ещё лучше, они

говорили друг другу, что без Луны не было бы любви, а без любви и Луны бы. Не

успели оглянуться, уже окна зажглись и, будто разноцветные ужасно сладкие

леденцы из сказки… и Луна – bitte schön, bitte sehr, gern geschehen, сама, как

сладкий леденец… между тем, Антонио, будущий профессор Делаланд уже давно

сидел дома и читал про, так называемых, йенских романтиков. Он уже несколько

раз звонил другу Жабинскому, и всякий раз ему отвечали, что того нет дома.

Профессор расстраивался, раскалялся всё больше, ходил по квартире, пугал

кошку, спрашивал у неё: «Ну и где он? И где он? Где они?» (последний вопрос по

Фрейду, простите, Владимир Владимирович) – пока отец его, уже тогда

профессор, понимая и догадываясь какие инстинкты… что инстинкты давят в

юношеском теле всякие разумные обоснования, не подсунул ему томик тонких

15

своих психолитературоведческих изысканий про… тогда-то, как раз тогда наш

Антонио взялся (изучать) за иронию, случайно, как говорится, взявшись за

подсунутых ему отцовской рукой в руки йенских, как уже сказано, романтиков,

случайно взялся за иронию и тогда он уже понял, что ирония… ах! ах, Софи!..

ирония спасает не только докторов, но и сильно влюблённых будущих

профессоров, потому что студент Антонио Делаланд (на ум пришли Михаил

Васильевич Ломоносов, сталактиты и сталагмиты… с чего бы это? Может, потом

что-то будет?), с первого взгляда влюбился (ох! влюбился, влюбился… об этом

ещё впереди) Антонио в упавшую на них в трамвае Софи (на ум пришёл ряд

податливых метафор, фразеологизмов, как то: упасть с луны, свалиться с неба, как

гром свалиться с неба, упасть, как снег на голову, или вот, как скажет сам же, но

потом, уже будучи профессором, Антонио: «…это спасательный круг, брошенный

мужчине судьбой с неба», – на что доктор, парадоксов друг и лицевой хирург

сильным хирургическим, таким, какими и бывают пальцы у хирургов пальцем

укажет в небо, – а профессор, изучив палец доктора профессорским, таким,

какими бывают у профессоров взглядом, добавит к пальцу, что от судьбы не

уйдёшь, – и оба захихикают. Но это будет потом, потом, почти в конце.

Да, как говорится, «с неба звёздочка упала!» Она, как звёздочка, как звезда, как

звездища, как сверхновая и сверхплановая упала, и профессора Антонио,

влюбившегося с первого взгляда (все уже забыли про кого мы; с этими скобками

и вводным, даже не предложениями, а периодами), его, значит, студента и в

будущем профессора Делаланда, чьи записки я всё намереваюсь начать, его могла

спасти только ирония… а им?.. им?.. Луна!.. им было всё всё равно и никакого, ну

никакого дела до того, что у малоберцовой кости есть передняя, а есть и, как

сказал философичный патологоанатом (о нём ещё будет много), и задняя

поверхность… но об этом впереди. У нас ещё много о чём есть впереди, у нас ещё

«Записки профессора», как заявлено, снова же, впереди, то есть потом, а мы ещё,

как только что было замечено, к ним и не приступали.

Ну что ж? «Теперь все флаги в гости к нам! – если ещё помнит кто-то, о чём мы

говорили, – «Теперь все флаги в гости к нам!» – провожая глазами и указывая тем

же пальчиком, которым привела в себя профессора или вывела, наверное,

правильней, вывела из себя пальчиком профессора, и, тем же пальчиком,

указывая на аэроплан, сказала директорша модного, модной музейной лавки

«Кукольные штучки» Софи.

«Теперь все флаги…»

Заметили, как созданная пронзительным умом метафора превратилась в общее

место, nämlich… ах, даже не хочется произносить позорные словеса, хотя, как все

знают, в устах, как раз в таких (устах) какие любим мы (настоящие), мужчины,

всякое, какое угодно словцо в этих устах выглядит, как подарок, как надежда и

даже, как, снова же, звёздочка с неба и обещание в крррасной, может, кто любит

больше, в голубой или краповой ленте. – Все флаги в гости к нам теперь.

16

об иронии, форме парадоксального, о господине Шлегеле

Карле Вильгельме Фридрихе, некорректно перебитом

несколько выше, и о его сотоварищи(ах).

Господин Шлегель Карл Вильгельм Фридрих, сидя, как-то, на исходе дня, с

Zeitgenossen, правильнее сказать, сотоварищи: брат Шлегель, друг Гердер,

философ Фихте, Шлоссер Ф. К., господин Рейхард, издатель… присутсвовал Карл

(тот, у которого, все догадались, наша Клара украла кларнет… некоторые говорят,

что и кораллы раньше принадлежали Карлу). Сидел приведённый Карлом (Карл

взял и привёл с собой, на дружескую вечеринку, хотел сказать попойку, но не

решился по отношению к таким Very Impotant Persons, своего министра, поэта

Гёте), сидел приведённый поэт Гёте, который, в свою очередь, привёл своего

учителя Кристофора Мартина Виланда, который в своём знаменитом романе

«Золотое зеркало или Властители Шешиана» воплотил… да собственно не дело в

том что он воплотил, а дело в том, что престарелый поэт всё никак сейчас не мог,

что называется, оклематься от того унизительного auto-de-fe, когда ни за что, ни

про что, демонстративно, привселюдно сожгли его портрет, и единственным

утешением его было, слышать сейчас, как автор «Крошки Цахес, по прозванию

Циннобер», никем не любимый, да! не любимый и по сей день величайший

сказочник, художник и музыкант Эрнст Теодор Амадей Гофман (да и как может

быть любим немузыканту – это он, он разделил всех на музыкантов и

немузыкантов – как могут немузыканту быть понятными и сопереживательными

страдания, музыкальные (курсив немузыканта) страдания какого-то, да и любого

капельмейстера?) Эрнст Теодор Амадей Гофман, отпив добрый глоток пива (так

всегда говорят, когда речь идёт о пиве в дружеской компании), напевал: – Noch

ein mahl sattelt mir den Hippogryfen, ihr Musen, Zum Rittinsalte romantische Land… -

что значит: Седлайте снова Гиппогрифа, музы… и т.д., свободный перевод), -

аккомпанируя себе на уже, к тому времени, вышедшем из моды клавесине, из

тогда ещё не написанной, известной оперы Вебера (не путать с единицей

магнитного потока и потокосцепления и с Антоном Веберном – есть такие,

которые путают), которую он написал по мотивам (ах, вот это настоящее рококо),

по мотивам его (не Гофмана, разумеется), а по мотивам его – Кристофа Мартина

Виланда – славной ироикомической волшебной поэмы «Оберон». Отпив ещё

добрый глоток, Гофман вставлял реплику о внутренней и внешней

неустойчивости, неустроенности, о душевной и телесной разорванности – что про

него потом и скажет философ Гегель – и пенял министру за то, что тот даже не

дочитал его «Золотого горшка», и, мало того, так ещё и обозвал его горшок вазой.

Мол: – Ну, зачем же, – пенял Эрнст Теодор Амадей, – не дочитав даже,

обзывать? и как это возможно, потому что все знают, что о горшке, в «Золотом

горшке», сказано только на последней странице?

Были девочки, выдающиеся умом и талантами1.

1 «Там были девочки: Маруся, Роза, Рая…», – сомнительная, но в нашем духе шутка.

17

«С нами были… три женщины, одна из которых понимала музыку Моцарта», -

пошутил, витающий рядом автор прогулок по Вечному городу2.

Были девочки, в присутствии которых, как заметили позднейшие

исследователи, не только у Фридриха Карла Вильгельма, но и у остальных

присутствующих мужчин, кроме, может быть, престарелого Виланда… хотя и он,

нет-нет, да и отвлечётся от невесёлых напевов музыканта Гофмана и от своих

щепетильных мыслей, и засмотрится на кружевной, вдруг… кружевная…

кружевные… ах, да что там говорить, все понимают, что кружева отвлекают от

щепетильных и грустных мыслей и от внутренней телесной разорванности… ага,

так вот (с этим рококо!), так вот были девочки, в присутствии которых выступали

на глазах мужчин слёзы, наполнялись слезами глаза, и катились (слёзы), обжигая

сердца и, как потом признается сам Фридрих, нежные чувства.

Был там наш профессор, что и послужило одним из поводов к написанию им

«Записок». Он перенёсся туда, как сейчас говорят, телепортировался (джантация,

трансгрессия, нуль-транспортировка, нуль-прыжок, гиперскачок, гиперпрыжок,

кому что больше нравится), как раз тогда, когда пролетел по небу аэроплан со

«штучками»… Как аэроплан со «штучками» мог телепортировать, джантировать

и, пусть даже, трансгрессировать профессора в йенский, ляйпцигский, или, пусть

будет, берлинский, или кёльнский пивной погребок (в какой именно профессор не

написал в своих «Записках», а я из учтивости не спросил), и что у них общего, у

аэроплана и погребка, что могло бы вызвать такую инволюцию, я бы сказал,

памяти? Вопрос риторический (снова на памяти Пруст, а до Пруста джентльмен

Тристрам, как говорится, «без царя в голове», а до этого «без царя»… и так далее,

словом, и такое прочее, да и только, словом, как сказала наша подружка Софи,

«из песни слова не выкинешь, а добавить можно!») Хотя, там были ещё другие,

всякие разные портаторы, например, круассаны в форме молодого или старого,

как посмотреть на него, сыра… простите, месяца (Вышел месяц из тумана, Вынул

ножик из кармана – вспомнили? – Буду резать, буду бить – Всё равно тебе водить!),

нет, лучше – луны, потому что во всевозможных поэтических экзерсисов,

способностей переносить мечтателей в их мечты у неё куда больше, чем у месяца;

могли быть и часы, перемещающие стрелки, или звук всё той же, сорвавшейся

где-то, в воображении Антон Павлыча, бадьи…

Главное, чтоб в помещении была высота, потому что в высоте могут летать

всякие духи, ангелы, крылатые драконы и другая живность.

Да! Так о чём мы? С этим рококо, смешно! действительно заходит ум за разум,

Забываешь о чём речь. А речь у нас о том, что господин или, правильнее, Herr

Schlegel, сидя на исходе или, если кому-то нравится, на излёте дня сотоварищи

(Zeitgenossen – что переводится и как современники, и как чудаки, будто если

современник, так обязательно чудак) за кружкой пива, в одном из

многочисленных славных, читай у министра Гёте:

2 Не надо только мне рассказывать, что этот автор (Стендаль) не мог сидеть в этом чудесном

обществе.

18

Ребята скачут в танце круговом,

Точь-в-точь котята за хвостом.

Им только б был кредит в трактире

Да не трещала б голова, –

Так всё на свете трын-трава!1

…сидя в одном из многочисленных славных немецких пивных погребков, уже в

который раз Herr Шлегель заявил, что ирония, это форма парадоксального.

– Prosit, господа! (что значит: ваше здоровье, господа!) – предложил Herr Карл

Вильгельм Фридрих Шлегель, пряча иронию в обильную пену кружки славного…

и т. д. пива. – Ирония, это форма парадоксального! Die Ironie, ist Form Paradox!

Die Ironie, ist eine Form des Paradoxes!

– Prosit Mahlzeit! (что значит, вот тебе на!) – взвился на брудершафт Фридрих

Кристоф Шлоссер, известный всему миру «Всемирной историей».

– Warum nicht? (Почему бы и нет?) – подхватил кто-то случайный… ли?

– Incredibile!

– Innerhalb der Philosophie! – посыпались реплики…

– Ma foi, oui!

– Nec Caesar supra grammaticos!

– Mann! Mensch! Drink your soup before it clots!

– На сторофье!

– Junge, Junge!

Жалко, там не было нашего доктора, парадоксов друга, потому что, господин

Шлегель одним махом мог бы прекратить все эти умствования, указав на него: и

как на форму, и как на содержание, и наш профессор поддержал бы критика,

филолога, философа-идеалиста и романтика-теоретика, и рассказал бы случай,

когда, однажды, доктор…

совсем малость об иронии, как о форме, и о пародоксе, как о

содержании

…как бы это нам представить иронию, как форму?.. это что-то удваивающееся

на грани видимости и мыслимости, или даже множащееся, как, например, если

представить прозрачную матрёшку, в которой сквозь оболочку первой

просматривается и вторая, и третья, и самая последняя куколка. Правда, эту

последнюю, в этой прозрачности, видит не всякий, а, как уже было сказано, или

будет сказано, только случайный избранник, проникающий художник, поэт-

пророк, философ – снова же – провозвестник неуловимого знания; то есть, для

кого-то – это совсем никакая и не ирония (не понимает человек), а только

раскрашенная сверху кукла, хотя на самом деле – открой глаза, друг, брат, собрат -

1 Сцена 5, «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге», пер. Н.Х. Холодковского.

19

на самом деле перед тобой ирония в своей, что ни на есть настоящей форме,

которая, сквозь раскрашенную, наигранную, клоунскую оболочку, плачет

скрытыми от твоего простого (ах, когда простота хуже воровства… лезет же в

голову чушь всякая), плачет скрытой от твоего простого глаза тоской и

закованным в узилище страданием (да, та маленькая, невидимая куколка плачет),

а страдание, как уже все поняли – парадокс:

…она и чай пила, страдая. Признаки страдания возникали ещё до

прикосновения губ к краю фарфоровой чашечки, к фарфоровому краю чашечки,

ещё тогда, когда губы, трубочкой, только втягивали, всвистывали парящий парок

(очередной симулякр; о симулякрах будет впереди), еще, когда только тянулись…

при этом, первые – первыми начинали испуганно подёргиваться, приподниматься

брови и суживаться, сужаться глаза, будто пытаясь распознать, ещё только, ещё

не смело, но настойчиво уже анонсирующую себя муку, заявляющую – повторюсь,

посылающую лишь первые знаки, намекающую пока лишь очертанием, пируэтом,

силуэтом, маревом ещё только … и вот! Кос-ну-лась; и обожгла, и ворвалась

ожидаемым ожиданным коварная влага, клятое страдание! Alveolus,

palatumdurum, palatummolle1: «в защиту, в защиту!» – хотя, какая там защита? –

так, для красного словца – а глаза заморгали быстро, а потом захлопали, а потом и

раскрылись, будто удивляясь… и зажмурились, сцедив слезу; и вспыхнули,

зардевшись, щёки: «Ах, как трудно, трудно жить…» – язычок (ulula), отросток

заднего края palatummolle, издал тремоло, да что там тремоло, содрогнулась вся

ротоглотка и сжалась перед тем как раздаться и! глотнула подсунутую пилюлю…

горькую, горькую… но такую сладкую: «Нет – шептали губы, – нет, нет! – а сами

снова тянулись к краю, за которым – ах! боль, моль, мука и страдание, и

пробивает пот. – Страдаю, но живу; живу, страдая… моя жизнь… – шептали, -

страдаю страдательно, живу живительно, пью… пью… – как бы тут украсить?.. –

пью… – не могу никак, – глотаю эту-у-у влагу, отравляющую моё «живу»!» П-п-

па-ра-докс…

Здесь я предлагаю читателю отложить книгу и дать переломленному страстным

рококо и уставшему от бесконечных периодов и метафор вниманию некоторое

время для отдыха (сутки).

…и плавно… к делу:

…когда, однажды, доктор: «хи-хи-хи да ха-ха-ха! Увы, да, увы и ах! Ух! Ей-

богу! Чёрт возьми!» – ворвался к нему с мороза (не говорят же, «с жары» -

говорят, врываются с мороза, да и зима была у нас на дворе, «Зима!.. – сказал поэт.

– Крестьянин торжествуя…» (хотел бы я видеть торжествующего от прихода зимы

крестьянина. Как-то я спросил одного крестьянина, не видя у него в хате ванны

или душа: «А где же вы моетесь?» «В речке», – ответил крестьянин. «А зимой? –

полюбопытствовал я. «Да сколько той зимы?! – ответил крестьянин).

1 Это всё части рта… не имеет смысла переводить… как части речи.

20

Поэтому, какая жара? – сплошное общее место; ворвался раскрашенный как

клоун, разодетый как франт, что и по В. И. Далю называется: хват, щеголь,

модник, а по известному фасцинологу, так: петух, павлин, гоголь, пижон, фраер,

хлыщ, фигляр… я бы здесь остановился, – «хи-хи-хи, – да, – ха-ха-ха!» – потому

что, какое франтовство, какая раскраска могла скрыть от проницательного глаза?..

профессор, профессор – он был проницателен, проницателен ещё с тех пор, когда

под взглядами испуганной кошки и иронично, снова же, настроенного своего

папаши-профессора, уселся он за йенских романтиков; с тех пор как Луна, без

которой (уже было замечено) не бывает ни любви, ни жизни, заглянула в окно и,

не церемонясь, выложила ему, с подробностями, всё, чем занимались студент

Жабинский и Софи этой ночью, по крайней мере, до того пункта, пока не изгнала

её (Луну), завистница Заря-Аврора, раскрашивая в ироничные, мягко говоря,

цвета небосвод, да и сама будучи в такие же тона, правильнее, такими же местами

раскрашена.

Можно ещё и так: пока она (Луна) ещё не покинула этот мир, под напором

Зари, красящей в ироничные, мягко говоря, снова же, цвета небосвод…

…и так можно: под напором красящей в ироничные цвета небосвод Зари.

Заметить здесь надо, что без зари, да и без солнца, да и без вечерних сумерек,

да и без ночи тоже…

За окном снова ночь,

Вновь некому тебе помочь,

Ты опять одна, опять одна,

О как жизнь твоя непроста, -

или:

И я всю ночь тебя любила,

Как будто вовсе не спала.

А утром солнце мне призналось,

Что ты со мной везде, всегда.1

…да! и без ночи – тоже не бывает ни жизни, и ни любви (ах, какое общее место;

душа радуется – для того, кто понимает).

Профессор был проницателен и ту утробную матрёшечку в узилище

размалёванной иронии(!!!), с трагической раскраской на личике, он увидел уже

после первого докторского «хи-хи-хи», даже после первого «хи»! – она страдала,

страдало невидимое простым глазом страдание, а видимое, видимое всякому

хихикало и сыпало междометиями и фигурами, как фигляр (вот именно, фигляр,

что совсем не то, что франт). Здесь должен быть целый абзац про синонимы, и

смысл его в том, что синонимы – это слова не только близкие по смыслу, но и

разные, я бы сказал, далёкие (дистанция – это важно; здесь можно вспомнить deep

1 «невидимые миру слёзы». От неизвестных сетевых поэтов.

21

thoughts, что значит, «глубокие размышления», брата Вильгельма про конька

Гнедка из «Имя розы», Умберто Эко), далёкие по употреблению их в

соответствующих ля-ля-ля; и употребление того или иного синонима, в

зависимости от того же «ля-ля-ля», может перепутать только ино-стра-нец, но

никогда человек, для которого этот язык родной. Правда, вспоминая о невежестве

(ещё будет), и человек невежественный может вставить такое! но, тогда, это и

будет выглядеть таким (тоже ещё впереди). Да, так вот доктор ворвался и

хихикал, и сыпал междометиями, и выглядел, как фигляр на проволоке.

– То есть, Вы хотеть сказать, что ваш Freund облачиться в форму ирониѝя,

напустить на себя вид шут и клоун? Имел форма ирониѝя? Такой смешной ирониѝя

на вид, и совсем такой трауриг внутри? – тут же затеял очередную Intrige (я бы

перевёл это, как склоку) брат Фридриха Август.

– Да! уважаемый, хер Август! И это подтверждает идею вашего брата («вашего

брата»… когда с маленькой буквы, звучит, как известная, снова же с ироничным

оттенком, идиома: мол, «знаем мы вашего брата», поэтому надо с большой, брат

был реальный), подтверждает идею Вашего брата о том, что ирония это форма

парадоксального.

– Schon gut! Schon gut! Aber wo ist das Paradox denn? (Ну-ну! Ладно! Но где

здесь парадокс тогда?) – не унимался брат «2»; брат Август Шлегель, по мнению

специалистов, занимал второе место в их фамильном мартирологе, после брата

номер «1», Фридриха. – Wo ist Paradox denn? (В чём же парадокс?)

Любят эти немцы всё разложить по полочкам. А если не раскладывается?.. в

чём парадокс?! Ирония налицо. Форма на месте. А если форма на месте, то и

содержание тут. Не бывает, все знают, формы без содержания. А содержанием

иронии-формы является парадокс. Вот! Просто, совсем просто! Как говорит

профессор-патологоанатом, когда читает мартиролог пороков и болезней великих

людей, щёлкая при этом пальцами, на манер архивариуса Линдгорста,

высекающего, при этом действии, из них (из пальцев) искры: «Вкус, вкус языка!

Разве есть такое преступление (щёлк!), такое оскорбляющее, хоть и сами небеса,

действо (щёлк!), такая разъедающая человека язва (щёлк!), такая скабрёзность,

неприличность, нелогичность, одиозность, пустопорожность, стыд и срам, ложь и

бессмыслица (щёлк, щёлк, щёлк, щёлк), которые не могли бы с помощью

хорошего языка, с помощью чувства языка, вкуса языка выглядеть

привлекательными? (щёлк!)

В чём парадокс, в чём парадокс?

– А парадокс в том, что от него ушла Софи!.. ах, даже не ушла!.. – не ответил

ему на это наш профессор, прозревший, проникший в это тогда, когда к нему, с

мороза, ворвался его друг, друг парадоксов доктор Жабинский.

– Так парадокс-то в чём? – не унимался брат.

Министр Гёте тоже заметался zwischen (между) своими междометиями: «Ach!

Leider! O, Mond! Für wahr! In der Tat! Aber ach! O Tod! Mann!, Mensch! Junge,

Junge! Oje!»

22

Министр тоже не понимал в чем же здесь парадокс (говорят, у министров

бывает, знобит, когда речь заходит о парадоксах). Помните, обозвал

Гофмановский горшок вазой? да и вообще надо сказать, что золотистые змейки1

наводили на него страх и приступы паранойи (paránoia).

– А парадокс в том, что Софи ушла… не ушла… решила… нет, не решила…

вместе… втроём!.. – взорвался оскорблённый непониманием, недопонятый

(хорошо хоть не недоношенный, не недорезанный, и не нежилец совсем)

профессор.

Это случилось и было фактом реальной жизни, но представить себе это и,

главное, объяснить было невозможно. Ведь была лебединая, как у лебедя с

подругой лебедой, простите, лебедью, лебёдкой, песня…

А белый лебедь на пруду

качает павшую звезду…

Ты прости меня, любимая,

За чужое зло…

В этом и состоял парадокс!»

– Es ist möglich, es ist ganz möglich zu erklären! (Можно, совершенно можно

объяснить), – воскликнул философ-(вот именно)-идеалист брат «1» и растолковал

всем, особенно нашему профессору, что парадокс величина непостоянная, своего

рода и в большой степени загадка – и потому загадка, что умение объяснить

парадокс зависит от способности, от умения объяснять, что значит от

способности, sehr geehrter Рrofessore, объясняющего. В любом случае, auf jeden

Fall, зависит от глубокого или от поверхностного знания (о) предмета.

– С одной стороны парадокс! aber! Auf andere Seite, совсем и не Paradoxe, -

подмигивал господин Шлегель господину профессору Делаланду.

И профессор Делаланд неожиданно для себя, вдруг, подмигнул херу философу.

И они вдвоём – профессор уже видел в философе соратника и защитника от

непонимания – согласные, уже чуть было не пустились в пляс… уже зазвучала…

Stamattina me son svegliato

O bella ciao, bella ciao,bella ciao ciao ciao…

Что в переводе на русский язык, кто не знает, перевели как:

Прощай, родная, вернусь не скоро,

О белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао…

Но вдруг:

– Вы, профессор, может, скажете, что не помните тех вздохов, взглядов,

порывов и надрывов, смятений и смущений… слов, сказанных нечаянно и в

отчаянье…

«Ах, зачем я не лужайка, ведь на ней пастушка спит?»

1 в «Золотом Горшке».

23

– в том смысле, Pardon, что, почему лужайка не Вы, а он?

«О, только б огонь этих глаз целовать…

…слов, хер Делаланд, не ускользнувших, я Вам должен сказать от пытливого

взгляда… от пытливого взгляда художника. Иначе, смешно! все эти поэтические

упражнения, экзерсисы, licentia poetika, все эти симулякры, все эти Франчески,

Паоло, Тристаны, Изольды, Сирано, Чацкие вместе со своими Молчалинами и

Софами; Ланселоты, Прометеи и, что уж там говорить про Пандору, зачем всё

это?

«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес»…

Потом писатель Шлегель цитировал из своих Erоtische Sonette… из

эротических сонетов у нас ещё рано.

Цитировал из Катулла:

Quaedam, siplasethoctibi, Priape,

fucosissima me puella ludit

et nec dat mihi nec daturam…

Так одна, коль тебе, Приап, угодно,

разрумяненная со мной шутит:

не даёт и отказывать не хочет, -

из Аретино, «Sonetti  lussuriosi», из Овидия: «Наука любви», «Лекарство от

любви» и «Притиранья для лица»…

Слова, слова, слова! Чего только ни наговорят, ни наделают. И наказать их

никто не может… не отшлёпаешь же их, не поставишь в угол, не лишишь

сладкого.

– А дальше, – продолжал, извините, разбушевавшийся хер Шлегель, – дальше

больше, дальше… «Кукольные штучки»! А? господин профессор?

– Но это же… это же… – бедный мой профессор.

– А что – «это же»?, «это же» не про Вас что ли? про другого? Сценарий кто

писал?

Упала в шахте бадья. Бадья упала в шахте. В шахте упала бадья.

Светила Луна – та, без которой не было бы любви, не было бы… да, чего бы

там ещё только не было бы?.. да! ничего не было бы. За громадным окном,

устроеннным прямо в крыше, меж клеток деревянных рам, было видно, стояла

24

она – Луна – неподвижно, замерла. Казалось, она пристально вглядывается во что-

то, пытается отыскать кого-то, спрятанного от неё на Земле в складках и потных

складочках Земли. Казалось, профессор, казалось! Своего изменщика Эндимиона

она уже давно отыскала и отвоевала и, о! как смешно, и родила от него уже…

теперь другим устраивала всякие свидания и условия… Вот Вам, например.

Смотрите: пол и стены разлинеены клетками оконных рам, вкосую, гипсовые

гатамелаты и аполлоны, капители, орнаменты; большая ваза с засушенными

полевыми цветами и стеблями высоких трав (она любит засушенные цветы) и

стрелками камыша, уже потрёпанными, потёртыми, попорченными, облетевшими

сверху и, поэтому, похожими на оплавленные белым воском чёрные свечи.

Как грохнуло тут это тутти! На все голоса. Свирели запищали, скрипки

заверещали, затренькали балалайки, и геликон, как сказано, «меднорожий»,

заохал да и кто только не заохал?.. правильно! и тарелка вылязгивала. Шаривари

началось, начались пляски. Всякий старался как мог. Прыжки, пируэты, «Вернись