Текст книги "В мире хищных зверей"

Автор книги: Евгений Торопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Если это вдруг произойдет, то немедленно родится общественное осуждение поведения такого человека.

– Стоп! – сказал Егор. – Осуждение – одна из форм ограничения свободы. Осуждения не должно быть.

– Но у других есть право высказывать мнение? Парадокс... Следовательно, высказывать эти мнения надо не при том человеке и... Тьфу, вы меня запутали! На практике всегда все решается само собою.

Тут они пришли. На крыльце стояли гомон, дым, хохот в свете зажегшихся фонарей.

– Ребята, Землис с новообращенным! Как вас зовут, товарищ?.. Игор? Егор? Мм. Красивое имя. Ха-ха. А меня Поэт... Просто Поэт... Ха-ха. Буду рад... Товарищи! – вскричал Поэт. – Это Егор, жалуйте-милуйте. Вам никогда не помешает свежий взгляд на жизнь...

– Заходите в дом – кофий стынет, – уговаривал, по-видимому, хозяин Найла.

Землис забурился в завесу табачного дыма, за ним Егор и прицепившийся Поэт – они прошли в избу, шумя дверьми, и в широкую, распаренную кофе и теплом, с рядом мягких кресел по периметру, комнату. Егор зажмурился.

– Я понял, – осененно сказал он. – Сейчас вы рассядетесь эдаким овалом – утопающие сиденья, напитки, шоколад, короче, шик, завяжете беседу, может быть продолжите о чем-то неоконченном, и будете усираться спорить друг перед другом, не слушая остальных...

– Слушая.

– О, здесь вы ничего существенного не зарезюмируете, но придя домой глядя сквозь свою призму вы поймете всю величественность значения сходки: воспитательную, познавательную, исследовательскую. Каждый вынесет для себя свое. В душе каждого осядет личная песчинка с правом перерасти в бриллиант. Правильно я говорю?

– Так? – усаживаясь, вопросительно кивнул Землис.

– Вы начнете писать книжонки, сочинять стишки, воспевая нечто нафантазированное, но вам будет мешать Город, Вечно Всплывающий В Памяти. Всеми силами вы будете стараться позабыть Город, но он неизменно будет мешать жить в мечтах. Будет МЕШАТЬ. Вы меня понимаете?

– Так, – еще раз, уже рассеянно повторил Землис.

– Слободка – тот же монастырь, – продолжил Егор следить за светлячком мысли, – а значит это тупик на железнодорожной ветке активной жизни... Но, неважно!.. Я признаю остроумие идеи сходки. Теперь мне все куда более ясно.

– Знаете что, Егор, – неожиданно оживился Землис, – вы просто неимоверно повысили свой рейтинг за то время, что я вас вижу, я еще не знал такой стремительной адаптации. Вы, Егор, станете прекрасным нашим товарищем.

– Нет! – быстро ответил Егор. – Я хочу в Город!

– В город? – удивился Поэт. – Очень странно. Я ведь сам ухожу в Город завтра утром. Всю душу выворачивает наизнанку, просто-таки штормит – так взгрустнулось перед расставанием.

– ...Отлично. Я иду с вами.

Ввалилась бурлящая гурьба, стали шумно рассаживаться.

– Друзья! – встал хозяин собрания, когда все более или менее расселись. – Прошу тишины! – и разговоры слегка стихли. – Как мы и намечали в прошлый раз, сегодня поговорим о будущем человечества. Соблюдаем рамки приличия. Пожалуйста!

Он сел. Егор обвел присутствующих взглядом – круг личностей, у каждой из которых своя голова на плечах. Ну что ж, посмотрим.

– Человечество мертво! – фальцетом выкрикнул сухощавый (напротив Егора), задав мощный старт. – О каком будущем идет речь, позвольте спросить?

– Никак не соображу, постойте! – флегматично тот, что у окна. – Разве может умереть еще не родившееся?

– Сгнило!!

– Да ба! Нечему гнить-то! А я скажу – нет и не было в природе такого дитятки – человечества. Люди бесталанны во всем, кроме выдумываний. Вот и сочинили.

– Дайте мне сказать, а то забуду, – почти неслышно попросил кто-то тихоня. Возрос гвалт. Соседи по всему кругу уже переговаривались друг с другом.

– Значит так! – полупривстал для пущей значимости высокий усач.

– Тише! Говори, Копченый.

– А я вот что скажу, – рубанул Копченый по воздуху. – Наспорить можно с три короба – разбирать всегда некому. Давайте придумаем единую концепцию – чтобы раз и навсегда. Человек – это то, человечество – это се, и у него такое-то и вот такое будущее.

– Давайте не будем, – печально проныл Сквалцы Лопух, – не получится, сто раз уже проверяли. Единая концепция не может быть оптимально верной.

– Товарищи! – присоединился к спору еще один, с громоподобным голосом. – Слушайте! Природа наша – есть мама и папа наши, – создавая, она создает долговечное, дабы превозмочь смерть свою и оставить хоть бы наследников по эту сторону божественного онтоса. Для сотворения человека у природы было два пути: сделать либо человека вечным, либо человека смертным, но же вечным человечество. Что представляет собой первый путь? Страх перед прогрессом, стагнация и даже деградация с изначального капитала – к нулю. Но! – уверенность в завтрашнем дне. Природа избрала второй путь. Главным определяется связь поколений, а человек – деталь, разменная монета, – становится в высшей степени временным существом. Таким образом, природа выбрала необходимость вечного экспериментирования ради выживания. Если искать образ, то будет примерно так. Человечество – это дерево: листья – люди, ствол и ветви – культурофонд.

– Объясняй проще, Купец. На слух не воспринимается.

– Кому надо разберется, я его отправляю к мыслителю Нику Руслаю, современнику наших отцов... Итак, человек – это лист на дереве: своею зеленью он красит его, но в течение жизни обязательно накапливает что-то отрицательное, отчего и должен отмереть, уступая дорогу новым листьям. Это и есть балансирование. Итак, смерть необходима человеку, но только в конце пути. Смерть – это заложенная природой сама потребность, такая же, как в пище, питье, воздухе. Еда нужна для того, чтобы жизнь человека продолжалась. Смерть необходима для того, чтобы жизнь человечества продолжалась. Что я этим хочу сказать? Если люди станут искусственно продлять жизнь, – они все равно будут умирать, это потребность – умереть в свое время. А теперь, собственно, об обещанном будущем. Человечество как структура останется и впредь, и продолжит развиваться, а человек по-прежнему будет никому не нужен, кроме своей запрограммированной воли к жизни.

Купец закончил речь и откинулся вглубь кресла под чьи-то неловкие одинокие аплодисменты.

– Спасибо вам, Купец, – подоспел Найла.

– Постойте, постойте!..

– Это весьма забавно, – втиснулся в разговор еще кто-то. – Ну просто дикая чушь.

– Можно я скажу, – вновь захныкал тихоня. – Люди разучились глубоко думать... Нет, не так... Для нас... для человечества будущего нет, уже есть только прошлое. Мы вышли из прошлого, и вечно варимся в нем, и черпаем и надежды и цели – вся наша жизнь там, в прошлом. И ничто не ново под луной, и надвигаются века, когда наша чисто человеческая потребность в новом не сможет удовлетворяться, мы будем находить все больше и больше аналогий своей деятельности в прошлом, гораздо более совершенных, и станем отчаянно бороться с этим – именно это будет последней битвой! – но проиграем и вдруг поймем, что заболели страшной болезнью – "лимитом новизны", когда все, что бы ни придумали, будет оказываться новоделкой, и начнутся повторения, затем повторения повторений... Таков будет черный конец нашей истории.

– Из чего ты исходил, строя столь мрачные предположения?

– Да, Боже ж ты мой, посмотри на эти суррогаты современного искусства, на эрзац науки – людьми овладел ужас, люди теряют рассудок в поисках последнего оригинального.

Тут опять вскочил громогласный Купец – его, очевидно, несло по инерции:

– Что за ахинею вы тащите, господа...

Атмосфера накалялась. И вдруг с гордостью невозмутимое:

– Дышите глубже, мы в глубокой клоаке!

Многим – как назойливая оса к варенью, но некоторые так и покатились со смеху. Ох уж этот Бугуй. Ну да ладно, прослезились. Продолжил разговор Найла.

– А мне кажется, будет совсем наоборот, – сказал он. – Люди превратятся в богов, владеющих всем на свете. И эти боги познают совершенство, идеальность, фантастическую красоту мира фантазий. Тогда они скажут: зачем нам нужен космос и прочее, когда здесь настолько интересно и о-о-о... такое! И тогда, – осторожно сказал он, – люди погрузятся в глубоко разветвленную сеть виртуального мира – и обретут здесь полноценную жизнь. То есть, объясню какой мыслью я сейчас захвачен. Изначально, очень давно, у людей существовала гармония духовного и чувственного на примитивном уровне. Затем первая неудовлетворенность, примат духа, царствие веры. Потом маятник качнулся в противоположную сторону, к расцвету сенсорного. А дальше, я полагаю, произойдет вторичный взлет духовной стороны человеческого мира – через сверхреальность. И уж только потом – снова гармония без дисбаланса, только на более высоком уровне. Таким будет один период. Потом новый круг и так без конца...

Возвращались поздно ночью. Злобно лаяли своры цепных псов.

Глава третья

Встали рано. Тайга дышала полумраком и тишиной, выдыхала кислый запах росы и свежести; птицы еще не пели; по небу тянулась мудрая и могучая лиловая пелена. Немного погодя, как и договаривались, привалил Поэт, груженый туго набитым рюкзаком.

– А, з-зайцы-кролики, – радостно вскричал, разуваясь у входа, он, Сонное царство! А враг-то не дремлет!

Но это он так здоровался. Конечно же, никто уже давно не спал. Землис ловко и, чисто по-мужски, грубовато накрывал завтрак – шмат сала, сковородка картохи, лук, и еще почти столько же, сколько было на столе, уложил в заплечный мешок Егора.

– Будь добр, Поэт, нарежь хлеб и садимся за стол. Егор, там на трельяже лежит, я набросал, схемка леса и как вам идти через лес.

Егор принес ее и задумчиво спросил что означают эти непонятные метки, вот я вижу Слободку и Город – они подписаны. Вот это, по-видимому, граница тайги, а что означают остальные значки? Хе, ответил лесник, на словах, пожалуй, трудновато будет объяснить. Знаешь что, на местности вы точно все сообразите, гарантирую. Этими значками я изобразил самые присущие, самые бросающиеся в глаза отличия разных зон тайги друг от друга.

– Я знаю, Егорчик, положитесь на меня, – похвастался Поэт. – Для человека, я считаю, нет нерешаемых проблем, и вообще, зачем строить искусственные сложности? Ведь куда-нибудь да выйдем.

– А все же, Егор, возьмите схемку с собой, – сказал Землис и Егор засунул ее в карман.

Потом они дружно сели и основательно поели, рассчитывая на долгий день пути.

– Вы вдвоем представляете собой какой-то нехороший ходячий симптом, высказал свое возмущение Землис. – Отсюда еще никто не уходил, понимаешь, а тут сразу двое. Не нравится мне это. Вы хоть объясните – зачем вам Город?

– Я уже объяснял, – весело сообщил Поэт. – Я попытался пожить в мире где живет большинство, но потерпел неудачу. Что ж, попытаюсь и второй раз – вдруг получится, а то ведь я никогда не поверю, что право меньшинство.

– Что касается меня, – сказал Егор и задумался – а что же ему в конце концов надо... Обрести себя – вот что нам всем надо. – В общих чертах я понял что такое Дубравная Слободка, а теперь желаю узнать что такое Светлоярск. И потом сравнить.

– Что ж, сугубо личное дело. Но постой, – вдруг виновато вспомнил лесник, – у Поэта, я знаю, есть квартира, а у тебя значит ничего нет, раз не помнишь. Отсутствие крова в суровом обществе есть стопроцентное обречение. Так что давай я напишу рекомендательное письмо к одному замечательному человеку, первое время поживешь у него.

Он быстро набросал записку какому-то Минилаю и Егор ее тоже спрятал в карман. Теперь их с Поэтом больше ничто не удерживало. Они поднялись.

– Ну, с Богом, ребята, – напутствовал хозяин и они, натянув высокие ботфорты, закинув на плечи рюкзаки, опустив на лицо москитные сетки, вышли из избы.

На всем главенствовала роса. По худосочной тропке с нависающими ветками кустарников, при нечаянном задевании которых обрушивались бурные потоки мокрот, и с рослой травой по краям они углубились в непроходимую чащу. Первым шагал Поэт, продирая путь, раздвигая руками тоннель, а Егор едва успевал отбиваться от хлеставших после него веток.

Поэт этот любил жизнь. Да так любил – с охотой, пылко, как еще любят собаки, как любят ее жизнестойкие и вечно молодцеватые любители странствий в обществе легких на подъем, маститых на язык друзей, как любит жизнь солнце, в ясный апрельский день импульсивно попирающее богомерзкие лужи. Без любви к ней жизнь чахнет, говаривал Поэт и улыбался блаженной улыбкой сытого младенца, действительно и изо-всех сил стараясь невинно созерцать мир. Что-то у него произошло такое однажды, какой-то перелом или озарение, после чего Поэт навсегда решил, что ничему на свете не поколебать теперь его уверенности в превосходящей ценности оптимизма, и он следовал этому, и он шутя пренебрегал всеми невзгодами, которые, словно испытывая, превеликой тьмой тем выпали на его издубленную шкуру...

И все-таки его сумели там доконать, в этом городе. Эта тупая серость вкупе с серой тупостью, все эти бездарности и зверства выбили Поэта из колеи, выжили из родного Города, вылили из родимой норы, как выливают сусликов тазиками и ведерками грязной воды.

В окололитературных кругах Светлоярска пробежал слух, что Поэт обезумел и ушел пропадать в тайгу, однако тот, и не думая пропадать, объявился в Слободке, заразил поселян своей кипучей верой в жизнь, всем полюбился, как вдруг, ни с того ни с сего, засобирался обратно в Город. Несомненно, и в здесь его посчитали безумцем. Как и Егора. Между тем в самой Слободке намечался крупный раскол, чуть не фиаско самой идеи "Деревни", и все оттого, что оказывается-то не только один труд заполняет жизнь, пускай он и стоит первым пунктом, – нет, кроме него есть еще миллиард пунктов и жизнью-то, оказывается, называется все то, что касается человека, а человека касается все. Впрочем ладно, в этом бы с горем пополам разобрались бы, дак ведь нет, подвернулся "этот подлец" Поэт со своим баламутством и такое сказал! "После меня, – сказал он, – вы еще призадумаетесь, бегуны гр...е. Истинное счастье не в том, чтобы убежать вперед, – сказал он, – а обернувшись, увидеть остальных далеко позади. Счастье, – сказал он, – в том, чтобы, обернувшись, увидеть остальных бегущими по вашим следам. Наша цель совершенствовать мир и больше пока ни в чем.

– Егор, – внезапно позвал Поэт и Егор вздрогнул.

– Что?

– Пожалуй, ничего. Ты в порядке?

– Пока да.

– Я тоже.

Там, где они теперь шли, кроны деревьев образовывали низкий плотный тяжеловесный свод с крошечными просветами-бойницами.

И Лес дышал. Лес дышал испарениями влаги и пугающими вздохами флоры, он отдыхивался от селя вони, подранком ползущей от Города. Огромный дряблый лес, он скособочившись, неудобно, по-старчески лежал на одном боку, прильнув к потной земле, он испускал последний дух. Здесь все было запутано, словно сам дьявол игрался с клубками ниток на ошалевших своих шабашах и, вконец запутавшись, побросал и ушел – понуро поплелся за другими падшими ангелами, и архангелами, и Хозяином, переселяясь, согласно мечте, в другие миры, мирно вычеркнув из неглупой даже памяти эту несчастную землю-неудачницу. Здесь все было запутано. И не понимал – хоть убейте! – ну не понимал Егор всех этих игр – простых, сложных, с известными и неизвестными правилами, с потайными приемами, и вечным патом.

"Безнадега я, – безнадежно подумал он. – И никогда-то я ничего не понимаю, а может быть это счастье – ничего не понимать. Только почему-то не хочу я этого, боюсь".

Они шли, а ноги их онемело месили неразбери-поймешь какую грязь вместо хотя бы самой захудалой бетонки..

– Да, хреновая у вас тут жизнь, – вздохнул Егор.

– Почему это – у вас?! – весело обиделся Поэт.

– А я не помню чтобы жил здесь раньше.

– Какой хитрец! – пальцем погрозил Поэт и суховато продекламировал: Все из нас жили здесь, но тысячи не знали где это и тысячи не знали зачем это и потому не брали за себя ответ, один лишь Сын Божий все знал, но из безысходности и жалости к нам горько плакал. А?

Егор засмеялся.

– Тогда и не забивай голову – наш и точка.

– Сын Божий в самом деле плакал? Значит он не оптимист?

– Ишь! Послушай, это Его единственная слабость. Вначале Бог был молод, полон сил и вершил дела направо и налево. Когда же повзрослел, обрел ответственность за дела свои и однажды, пришед взглянуть на творения, вместо оазиса увидал копошащуюся кучу дерьма, Он возжалел нас, а, возжалев, заплакал. Но потом – ничего, отлегло.

– Это каноническая легенда?

– Это я в своих многосерийных снах видел.

– ...? Каких-каких?

– Многосерийных. Развивающихся во времени. Имеющих продолжение.

– Хм!.. Поэт, а расскажи мне про Город, – попросил Егор. – Я так мало знаю про него. Проблемы, раритеты...

– А не многого ли ты требуешь от меня, благородный рыцарь? воскликнул Поэт. – Про Город ему! Он, мил государи мои, по наивности неведомой полагает, будто хоть кто-то хоть что-то знает про этот самый Город, но это не так. И что такое Город, если подумать отвлеченно, как не величайшее достижение человеческого разумения. Полис, мегаполис, конурбат. Город, благородный рыцарь, это жилье человечества или, то есть, самое что ни на есть первостепенноважное – и по развитию его и удобству можно смело судить об уровне развития самого человечества. А что такое, Егор, человечество?

– Сложный вопрос.

– Две головы – два варианта. Человеческое общество, оно что клейкая паста, связывающая человека с человеком и нет ничего более ценного чем эта связь. Но воспевать надо не человека и не связь эту общелюдскую, а Человека в свете Человечества. И ты еще задаешь вопросы про Город! В Городе либо живут, либо это не Город...

Они прошли область лысых стволов со вздыхающими наростами чаг и болезненно-красными слюнями полипов. Как раз на уровне лица между деревьями провисали липкие паучьи паутины, что до умопомрачения лезли в глаза, в ноздри, в рот и их приходилось с остервенением отдирать от себя, брезгливо стряхивать шустрых членистоногих. Потом они чуть не увязли в обманчивом болотце с вспухающими волдырями тины и тяжелым смрадом тухлых яиц, и поскорее выбирались оттуда, цепляясь друг за друга и за скользкие бурые водоросли, извивающиеся плотным ковром, и напрочь там вымокли и устали, но выбрались невредимыми. Наспех сжевав по бутерброду, побрели в обход этого вязла и неожиданно напоролись на непролазный бурелом, где деревья валялись и торчали устрашающими штырями во все стороны света. Кое-где в воздухе колыхались тускло-жолтые плазменные шары и некоторые даже поворачивались было в их сторону, а один, наткнувшись при этом на сук, взорвался с оглушающим треском и обдал их ворохом пепла, а кожу покоробило кратковременным зудом. Смерть нешуточная бродила вокруг, но им удалось выкарабкаться и из этого навороченного бардака. Впрочем, избавления от Страха это не принесло. Потом они прошли обиталище смерти, где не пели птицы и не шумел верховой ветер, а кое-где в воздухе висели пугающие сгустки-марева, которые даже безрассудный Поэт обходил загодя. Хлипкие кустики и жухлая трава здесь были покрыты будто искрящимся белым инеем. Поэт назвал это Лиловой Изморозью и бесперечь твердил – вот пришествие дьявола на землю. Потом, уже выбравшись из костлявых сатанинских лап, еще раз передохнули, упав на поляне в шелковистую траву. Начинало клонить к вечеру.

– Отдыхаем и последний марш-бросок вперед. С учетом петли, которую дали, думаю осталось несколько километров.

Егор устало кивнул. Они пожевали перемасленные рыбные консервы с хлебом и, хотя вставать было никак невозможно, все-таки пересилили себя и поднялись. Оптимизм Поэта заметно поубавился и болтался как лисий хвост. Вскинув отяжелевший рюкзак, он неуверенно шагнул. Егор попросил помочь ему надеть свой рюкзак. Ныло натертое плечо. Поэт помог, а потом они еще постояли, сгребая подошвами ботфорт старую влажную хвою поверх оставшегося от завтрака мусора.

– Все, вперед! – скомандовал Поэт и пошел.

– Подожди, – остановил Егор, – а разве в ту сторону?

– В ту, в ту, – быстро ответил Поэт. – Идем как шли.

– А я поэтому и спрашиваю, что до остановки мы брали на четверть круга правее.

Тот продолжал грузно идти.

– Поэт! – крикнул Егор, стоявший на месте.

Тот побагровело обернулся и внятно произнес:

– Замолчи! Идем как шли и не путай! – и пошел дальше, но, как показалось будто, помедленнее. Егор поспешил следом.

– Постой, Поэт, – он догнал его и тронул за плечо. – Я ясно помню, что мы шли в том направлении.

Поэт остановился и, улыбаясь, снял с себя рюкзак.

– Все, здравствуй, бабушка. Этого я боялся.

Егор непонимающе смотрел.

– А теперь не двигайся и внимательно вспомни, Егор, откуда мы пришли?

Егор не задумываясь указал рукой. Поэт показал в другую сторону.

– А вот я, брат, – сказал он, – насколько еще доверяю своей памяти, помню что пришли оттуда.

Егор все не понимал. Он был уверен. Впрочем что там, эта уверенность быстро таяла и вскоре как пшик исчезла. Теперь, напрягши память, он видел перед глазами только стволы, стволы и листву под ногами.

– А ты твердо убежден в своей правоте? – спросил Егор Поэта.

– Только без паники.

– Да уж, – сказал Егор.

– Без паники, я сказал! Мы не маленькие дети...

Справа раздался рык.

...

В мгновенье ока, без слов поняв друг друга, содрав неуклюжие рюкзаки свои с плеч, царапаясь и соскабливая кожу с рук и ткань с одежды, забыв про условности и усталости, они расторопно вскарабкались на соседние деревья до развилок сучьев с колотящейся грудью.

– "Кто это?" – "Тсс, тихо!" – "Ружье надо было брать!" "Бесполезно!" – Где-то поблизости – за полем зрения – неуклюже и деловито вытаптывали кусты. – "А по голосу кто? – спросил Егор, потому что ему не хотелось здесь сидеть. – Хищник?" Поэт не ответил. Тогда Егор поднялся еще выше, на удобный сук и достал из кармана измятый клочок схемы леса. Итак, где же мы теперь? Он повертел ее и так и сяк в руках, однако вскоре пришел к выводу, что не понимает в этих символах ни на полушку. Как будто бы схема говорила если и про лес, то не этот. По пути их следования там стояло: приблизительно на месте болота кружочек с четырьмя рисками; бурелом указан верно, но как-то странно, в виде частокола; а дальше вообще шел кавардак – перевернутый грузовичок, сердечко. Потом, наперерез всей схеме тянулась железная дорога, разветвляясь и упираясь одним концом в колючую проволоку тюрьмы, другим в подземный завод посреди тайги, а третьим круто поворачивая к Светлоярску. Ну и ладно, грустно подумал Егор, буду знать впредь, что человеку надлежит полагаться только на себя. Затем он слазил на верхушку дерева, но в вышине так ничего и не смог увидеть, кроме густой зелени. Тогда он слез обратно и позвал Поэта. Шепотом переговорив, они решили спуститься, по крайней мере на первый взгляд в кустарнике больше не шебутились.

– Наверное мумерага... или волкодавы, – произнес Поэт.

– Куда направимся?

– А почем я знаю – куда! Куда-нибудь.

Весь оптимизм его обратился мишурой. Егор сказал:

– Тогда пошли на то место, где завтракали. А если по солнцу определять – не помнишь как оно стояло к нам когда выходили?

– Не помню я ни фига, – психанул Поэт и как противный сел на землю и закрыл пальцами лицо.

– Поэт! – заорал Егор. Поэт не отозвался. Тогда Егор схватил его за руку и с силой дернул на себя. – Надо идти, чего мы здесь забыли? Надо идти!

Сам не в себе, совсем размякший Поэт поднялся и поплелся за Егором. До той поляны они ничего не придумали. Вдруг Поэт вскрикнул: "Ложись!" и повалился на Егора и они покатились в сырую ложбинку, переваливаясь друг через друга, а по стволам вдарил тугой автомат длинной очередью и пули срывали кору, злым рикошетом взрыхляя землю. "Ид-диоты... Сволочи..." задыхался Поэт и они вскочили и побежали, прячась за стволами, а пули все визжали и взрыхляли землю, а потом затихли и тогда они остановились внутри оврага и сокрушенно упали в песок. "Гады..." – бормотал Поэт и прикладывал мохнатый лист какого-то растения к ободранному запястью.

А потом их заели слепни и Поэт сказал: "Это был армеец, а значит город совсем близко". И они устало поперлись дальше по светлеющему лесу.

Вскоре вышли на широкий просек с железнодорожным полотном. Справа медленно выплыла угольно-черная морда паровоза и, сотрясая основы мирозданья, мимо них пронесся тягач с бесконечно длинным составом... Дуду-дудук... дуду-дудук... Они с трудом перебрались через крутую шлаковую насыпь с горячими рельсами и промасленными шпалами, и снова углубились в лес, но это уже был скорее не лес, а брошенная обросшая свалка. И когда они проходили мимо наваленной кучи мусора – кучи подпорченных пользованных артефактов, Егор странновато посмотрел на нее и задумчиво произнес: "Гомосапиенс".

Они вышли прямиком на могилки, откуда их прогнал разъяренный сторож с увесистой метлой, а расхрабрившийся Поэт с ним чуть не подрался. За кладбищем неожиданно лес кончился и с высокой горы, на край которой с бетонным парапетом и крутым зигзагообразным серпантином лестниц они вышли, им открылся широкий, слегка задымленный вид Светлоярска.

Город! Какое шикарное и избитое слово! Попробуйте его на вкус и вы почувствуете соседство роскоши и нищеты, любви и мизантропства, интеллекта и варварства, прямоты и ханжества, целомудрия и разврата. Это Город!

Вдосталь налюбовавшись видом, стали неторопливо спускаться по истертым ступенькам вниз. Сегодня они победили. Что-то будет еще завтра, а сегодня они достигли цели.

– Значит так, – сказал Поэт, – вот тебе мой адрес и номер телефона, при случае ты легко найдешь меня. А сейчас доставай твой адрес, я провожу.

Но они так и не успели добраться до места засветло, ночь заступила на пост слишком стремительно. Долго-долго катились они по большому, одетому в каменный панцирь городу, тряслись в переполненном трамвае и дважды делали пересадку, ехали с окраины на окраину – дальний свет! А в черные окна трамвая и автобуса виднелись черные остановки с черными людьми, и ожесточенная драка на тротуаре, и язычки огней над черными трубами электростанций, и черная громада комбината, и ищущие фары ревущих машин. Расспросив с дюжину шарахающихся в сторону людей, наконец нашли нужный дом и квартиру. Звонок не работал и они постучались в металлическую дверь.

– Черт попутал ночью явиться, – сказал Поэт.

Постучались громче. В прихожей зашаркала обувь и хрипло осведомились: "Кто?" Они как могли объяснили, а пролеты подъезда гулко игрались их словами. С той стороны чертыхнулись и тогда дверь чуть приоткрылась – в ладонь на цепочке – и выглянула угрюмая физиономия.

– Слушаю!

– Мы... Ну вот... – сказал Егор и просунул в щель рекомендательное письмо. Физиономия исчезла и в прихожей стали шушукаться.

– "А почему мы должны его пускать!.. Вдруг он проходимец..." – "Но письмо же от Землиса!" – "Не знаю, сам решай. Еще не хватало..."

Шушуканья стихли до полушепота и перестали быть слышны. Минуты через три-таки вопрос был решен в пользу Егора. Дверь распахнул мужчина в панталонах и сказал: "Заходите. Меня зовут Минилай, а супругу Виолией".

– Ну тогда я пошел, Егор, – сказал Поэт. – Бывай себе.

– Эй! – сказал мужчина. – Да вы сдурели, видать. Заходите тоже – ночь на дворе. Заходите, заходите!

Глава четвертая

Егор бесшумно соскочил с постели и открыл форточку. В комнату ворвался грязный воздух, сжавший лёгкие, но он постарался представить себе, что это прелестная утренняя свежесть и это ему почти удалось. Он стал делать зарядку. Поэта не было – постель Поэта белой грудой покоилась на тёмном полированном столе. В соседней комнате нехотя и привычно переругивались: "Хватит валяться!" – "А что?" – "Ну ничего себе! А зачем отгул брал?" – "На дачу съездить." – "На дачу съездить! – язвительно передразнивал женский голос. – Нормальные люди с рассветом встают, а он, видишь ли, на фильмы всю ночь глаза пролупит, на порнографию всякую, а утром до обеда дрыхнет." – "Не ворчи, старуха. Кто рано встаёт – торчит в пробках" – "Не надо ля-ля! А сам хочешь обеденного часа пик дождаться? Знаем – чтобы вообще никуда не ехать. Семья побоку. А ну, марш за машиной!" Скрипнула кровать и через десять минут с хлопотом закрылась парадная дверь. Егор представил себе, как сейчас Минилай будет жаться в издёрганных транспортах, добираясь до гаража злополучные три-четыре остановки – ни туда, ни сюда... Он доразмял суставы и мягко вышел умываться.

В дверях он столкнулся с Виолой. "Ой, – испуганно вскрикнула она и отшатнулась. – Это вы?.. Доброе утро".

– Доброе утро, – сказал Егор не своим, ещё не проснувшимся голосом и вдруг поразился большим манящим глазам.

– Я вам кофе сделаю, – очень ласково сказала Виола. – Ладно? Вы пока умойтесь. А ваш друг уже давненько прогуляться ушёл, должен вернуться.

И точно, о ком вспомни... Гулко пробарабанила дверь и они впустили Поэта.

– Очереди! – первым делом сообщил он. – Везде скопления, толпы, – не протиснуться. Как муравейник, честное слово. Ох, совсем по-другому стало.

– А куда ты ходил? – спросил Егор и закрылся в ванной.

Потом они завтракали, в основном молча. Виола зачарованно глядела на Егора, Поэт на Виолу, а Егор перепрыгивал взглядом с подоконника, заставленного цветочными горшками, на тарелку с серой комковатой кашицей, хрумкавшей на зубах.

– Манка подорожала, – в никуда сказала Виола. – Цены растут, категории растут, как жить будем – не представляю.

– Вот смешно, – встрепенулся Поэт. – Рассудить, так счет должен начинаться с первой категории – тухлая пища, и с улучшением качества увеличивать номер категории. С развитием прогресса мы должны придумывать все большую и большую чистоту продукта. А у нас – посмотрите! – есть первый сорт, арифметически улучшать вроде бы некуда, а ухудшать еще как! До тридцатых и сороковых категорий, как в Багадаге – мне сегодня сказали.

– В том городе мэрия с ума сходит. Оружие раздают. Что-то еще у нас будет!

– Все будет хорошо.

– Кабы так...

Они помолчали.

– Эх, кабы так все было, как нам охота, – Виола не моргая смотрела на Егора. Егор поковырялся вилкой в остатках манны и неожиданно сказал:

– Вы с Минилаем вроде бы на дачу поедете? Если работа есть... Я не напрашиваюсь, конечно...

– Это было бы просто чудесно! – сразу оживилась Виола.

– А меня возьмете? – встрял Поэт. – Я на все руки мастер. О-бо-жаю дачки: банька, запах хвои, шашлычки...

– Почему бы и нет, – одобрила хозяйка. – Правда, Миня? – спросила она входящего мужа.

– Что?

– Решили на дачу все вместе ехать. Ты не против?

– Добро.

Он предпочитал обдуманную немногословность. Терпеть не мог эмоции. Он был холодным каменным замком.

Так через полчаса, балагуря о пустяках, они собрались и спустились на лифте к машине с пятью сумками домашнего комфорта.

– Последняя модель? – оценивающе восхитился Поэт, обходя красавец автомобиль, сверкающий в лучах дня.