Текст книги "Моя индейская Ж."

Автор книги: Евгений Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

4

В нашей земной действительности есть тончайший уровень: неизвестная энергия, измерить которую невозможно. И потому я не знаю, почему меня тянуло к индейской женщине. Скво будто растворялась во мне, и я чувствовал, как из меня смотрит Она. В одиночестве я мысленно шептал Ей слова, ласковые и доверительные. И казалось, что Она мне отвечает, точно так же безмолвно.

"Как красив и сладок этот белоснежный туман, – отписал я утром, едва открыв глаза. – Туман это ожидание, ведь он всегда рассеивается. Дождись. Пусть твой день будет ясным". Я представил Её приветливую улыбку и тут же получил ответ: "я улыбаюсь и знаю, что всё будет именно так".

"Как ты сегодня спала?".

"Как обычно. Совсем не выспалась))). Не забудь надеть шапку".

В редакции было работы невпроворот. Я снимал документальный фильм про Первую мировую, и днём отправился в парк Ви́нгис, искать речные виды. Выбрав самый красивый, я отправил Ей фото. "Хорошо бы там погулять.....", – заметила Она, и я понял, к чему Её многоточие. Всё складывалось великолепно, мы тут же договорились о вечернем свидании.

Около семи Она подъехала к редакции на своём чёрном "Опеле", не опоздав ни на минуту. Неловко быть безлошадным мужчиной, которого возит женщина. В этом я был уверен с самой юности, но почему-то всю жизнь просидел на пассажирских сиденьях. По пути рассказывал Ей, что записался в автошколу и скоро получу права, чтобы Её возить. А пока – предложил платить за бензин.

– Не надо. Бензин прилагается к машине. И вообще всё, что захочешь, – засмеялась Она кокетливо.

– Но тогда пойдём как-нибудь в хороший ресторан, я тебя угощу.

– Мне от тебя ничего не надо.

Я пожал плечами. Мы припарковались у края поля, которое уходило вниз и терялось в темноте у реки. Через реку тянулся мост, подвешенный в вышине на канатах. Когда мы шагали по мосту, я медленным, но решительным движением сжал Её ладонь и заставил взять меня под руку. Она подчинилась, смущённо глядя под ноги.

Индейская женщина рассказывала, что Её мама – оппозиционер со стажем и до сих пор ходит на московские митинги. Она показывала мамины фото в мобильнике: та позировала на фоне взрывных политических лозунгов. Каждый из них мог стоить уголовного дела, потому за свою маму Она боялась и мечтала перетащить её в Литву. А чтобы свить семейное гнёздышко окончательно, моя скво хотела получить литовское гражданство.

Когда я спросил про отца, любимая замялась, выдавив фразу о том, что они давно не видятся. Из вежливости я эту тему закрыл и спросил о профессии. Оказалось, в молодости Она окончила Московский музыкальный институт и сейчас в Вильнюсе давала частные уроки фортепиано. Одной из учениц была Анечка. Изысканность этой женщины, подкреплённая музыкальным образованием, приводила меня в восторг. Я со своей консерваторией за плечами был Ей почти коллегой и мы понимали друг друга с полуслова. Но окончательно Она меня сразила, когда стала сыпать литературными цитатами.

– Всё будет хорошо! – говорил я.

– Всё будет правильно, на этом построен мир, – парировала она словами Булгакова.

Она была моим отражением, моей копией в женском обличье, до каждой мизерной чёрточки, до каждой живой молекулы. Мне тоже хотелось блеснуть и я запел песню на литовском: "До тебя самый длинный путь. О, моя печаль…" Затем я перевёл спетое на русский. "Как же это красиво и просто", – тихо сказала Она и взяла меня под руку крепче.

Когда мы были на тёмной поляне, я нашёл в кармане булку. Грызть её моя спутница, ясное дело, отказалась. Зато положила булку под ель: "это животным, пусть поедят". Наш вечер казался беззаботным, и всё же я ловил в Её глазах тайную грусть: когда нам за 40, мало ли бывает поводов? Я старался Её веселить, вспоминая анекдоты. Но кроме пошлятины в голову ничего не лезло. В какой-то момент Она справилась со своей грустью, приняв равнодушный вид.

– Ты интересный, у тебя много женщин, – сказала Она без сожаления, будто хирург, поставивший диагноз.

– Ни одной! Они все обычные, а ты – нет.

В полутьме Её глаза округлились: "но ведь для здоровья нужен секс…". Остановившись у пустой лавочки, я глядел недоумённо. "Ты свободный мужчина. И если есть свободные женщины, то не вижу проблем", – добавила Она деловито. Услышанное не вязалось с образом возвышенной музыкантки и любительницы русской литературы. Но потом я подумал, что это – маленькая женская провокация. Индейская женщина меня проверяла, желая убедиться в моей верности. Наверное, было немало мужчин, причинивших Ей боль.

С юных дней мы сжигаем массу времени в пустом флирте, думая, что это лишь игра. Мы делаем интимные намёки тем, кто нас не любит. Ведём откровенные переписки с чужими мужьями и жёнами, считая, что это не измена. Ложимся в кровать с чужими любимыми, уверяя себя, что имеем на это право. И очень удивляемся, когда в жизни случается беда. Каждый знает о законе бумеранга, пребывая в странной уверенности, что именно на него закон не действует. И кое-кто в этом уверен до самой смерти, так ничего и не поняв. Об этом я и говорил Ей, убеждая, что верность – самое главное в человеке.

– Верность это то, что придумали люди, – взглянула Она устало. – Это только слово.

– Без верности нет семьи, а без семьи не было бы детей. Мы выживаем за счёт верности.

– Причём тут семья? Бывает верность идее, верность данному слову. Иногда это важнее.

Мы шагали в пустую тёмную даль, два бойца-философа, скрестивших шпаги в поединке. Я доказывал, что человека нужно ограничивать, иначе мир развалится. Она же твердила, что любой запрет – наша выдумка, а потому его можно нарушить. Так мы дошли до неработающего кафе, смотрящего из сосновой темноты заколоченной дверью. Она достала из сумочки пакет с мандаринами и разложила их на ближайшем бревне.

– Ты сегодня обедал?

– Нет, – опустил я голову, театрально изображая вину.

Её забота вновь согревала меня, разливаясь внутри чувством покоя. Когда мы закончили трапезу, я тщательно собрал корки в пакет и заметил на Её лице удивление. Неужели Она считала меня варваром, неспособным убрать за собой? Она и вправду так думала, но почему, я понял гораздо позже. А в тот вечер, выкинув мусор как порядочные европейцы, мы шагали по немому парку Вингис. Я решал, стоит ли Ей рассказать о пьесе, которую сейчас пишу. Узнав её сюжет, Она могла испугаться, а потому бросить меня. Сюжет и впрямь был пугающим.

В итоге я решился, ведь литература в последнее время была единственным смыслом существования. Чем ещё заниматься мужчине, потерявшему семью? Каждый день я засиживался в редакции допоздна, печатая страницу за страницей. Я ловил вдохновение в огромных окнах, из которых смотрели дальние гирлянды, свитые из ночных огоньков. И сейчас, шагая по парку, я очень хотел, чтобы любимая меня поняла.

Услышав о пьесе и сюжете, моя женщина вскинула брови. Но это удивление было, скорее, весёлым. Чёрные глаза смотрели озорно и любознательно:

– Неужели так бывает? – В Её голосе слышалось недоверие.

– Увы.

– Теперь ты со мной, всё будет в порядке.

Мне стало легко: я в ней не ошибся! Её мудрости хватало на то, чтобы не бежать от почти незнакомого мужчины, попавшего в гадкую историю. Она мне верила! Мы договорились, что пришлю Ей пару сцен на пробу. "Пришли порнографическую сцену", – хохотнула она, и эта внезапная развратность всколыхнула во мне мужские желания, почти забытые в последний год.

Вам, быть может, кажется, что я влюбился в шлюху? Отнюдь! Дело в том, что культуру мы порой путаем с чистоплюйством. Развратные фразы или матерщина – вовсе не признак хамства или распутства. Но что же тогда культура? И как отличить приличного человека? Дело не в том, насколько человек красив. Дело не в том, насколько умён и образован. И не в том, сколько ему лет. И не в том, богат ли он. Дело лишь в одном: насколько он добр.

Культурный человек – это добрый человек, вот в чём суть. Добро – вот истинный показатель культуры, будь ты академик или тракторист. Добро – простодушно и незатейливо. Оно наивно и бесхитростно. Оно не ведает человеческих условностей и предрассудков. Ему чужды тщеславие и гордость. Ему претят продуманные схемы или же размышления о выгоде. Оно открыто, будто огромный и залитый солнцем город, на который глядишь с высоты. Моя женщина была доброй, и этим было сказано всё.

Мы уселись в машину.

– Подбрось до "Горизонта", как в прошлый раз, – попросил я и увидел Её удивление.

– Скажи адрес, довезу до дома.

– Не надо, у тебя сын, езжай к нему.

– Ну уж нет, только до дома!

Я сдался. Мы мчались по улице Укмерге́с. Я упрекал Её за превышенную скорость, ощутив, что уже имею на это право. Она отшучивалась, но скорость всё равно снижала. Зато наш роман развивался всё стремительнее, не встречая преград. В один момент я заметил, что скво преобразилась. Это не было похоже на иллюзию или выдумку. Она словно помолодела лет на двадцать, и теперь в полутьме автомобиля сидела девушка, которой не было и тридцати. Быть может, так падал свет от фар проезжающих авто. Или же на Укмергес нынче был дурманящий воздух. Её глаза блестели, как у кошки, но в них не было слёз. "Как странно блестят твои глаза", – прошептал я.

Мы въехали во двор моей многоэтажки. Скво припарковалась и заглушила мотор, в машине повисла вопросительная тишина.

– Послушай, – решил я действовать в открытую. – Сегодня я не приглашу тебя в гости. Не обидишься?

– Зачем же упускать такой шанс? – скривилась Она в лёгкой усмешке и я снова заметил потусторонний блеск в Её глазах.

– Я нормальный мужик и ты мне очень нравишься… Но после той истории мне надо прийти в себя.

Когда я выходил, Она тронула меня за руку. Открыв автомобильный бардачок, любимая достала толстый красный шарф: "я заметила, что ты неважно одет". Я стоял у открытой двери машины, не в силах что-то сказать от неожиданности. А потом жарко благодарил за столь нужный подарок. И рассуждать нам было не о чем, ведь добро не рассуждает. Оно делается. Делается без высоких афоризмов о морали или Боге. Долгие рассуждения о Боге и духовности – вообще нехороший знак. Я знавал настоящих шлюх, они были набожны.

5

Следующим утром я летел на первый урок в автошколе. Меня будто наполняла воздушная энергия, отрывавшая тело от земли. На лестнице я мог перескочить сразу три ступеньки. Автоинструктор для меня тоже был как знак новой жизни. Его звали Каспарас. Это был флегматичный, но улыбчивый парень лет тридцати пяти. Литовцы вообще флегматичны. Интерес в их глазах загорался лишь тогда, когда узнавали, что я политический беженец из России.

Поговорить со мной было интересно каждому, ведь русских политэмигрантов – горстка на всю Литву. Бегло показав устройство двигателя, Каспарас пустился в расспросы. Польщённый вниманием, я с удовольствием рассказывал, как работал в независимой московской газете. Как боролся с полицией и чиновниками. Как обнаружил у дома слежку и даже сфотографировал номера машин. Как мне присылали угрозы убийством, но полиция на них плевала.

Инструктор спрашивал, о чём думает российский президент и как живут люди в России. Ни того, ни другого я не знал. Мы привозим в эмиграцию Россию своего времени и для нас она застывает, как на фотоснимке. Жизнь в России идёт дальше, но этого мы уже не видим, лишь вспоминая о том, как было при нашем отъезде. Вдыхая воздух Вильнюса, я был погружён в местную жизнь и этим уже мало отличался от литовцев, хотя им казалось наоборот.

Каспарас был настоящим литовским патриотом. Он возмущался тем, что Беларусь построила атомную станцию и в случае аварии нам всем непоздоровится. И что россияне путают литовцев с латышами, всех называя фашистами. "Передайте своим, что мы не фашисты, – сказал он, когда я садился за руль. – Мы уважаем и ваш язык, и культуру". И я подумал, что "свои" для меня уже давно здесь, как и для него. Но этого ему не доказать. С русского языка я перешёл на литовский.

– Сколько вы здесь живёте? – заинтересованно взглянул Каспарас.

– Пять лет.

Его лицо слегка вытянулось:

– Наверное, учили литовский язык раньше?

– Никогда. В первый же день купил разговорник и стал запоминать фразы.

– Разве можно так выучить за пять лет? У вас, наверное, есть в Вильнюсе родственники?

– Нет и не было.

– А зачем вам литовский язык? В Вильнюсе по-русски говорят многие.

– Ваш язык уникален и прекрасен.

– Кем вы здесь работаете?

Эти вопросы я слышал уже десятки раз, если не сотни. В Литве они считаются приличными. Теперь Каспарас смотрел на меня с некоторым напряжением, которое, впрочем, старался скрывать. В его сознании уже рисовался страшный агент, выучивший литовский язык в подвалах Кремля и засланный сюда со спецзаданием. Так здесь про меня думали многие, ведь я со своим литовским не укладывался ни в один из привычных шаблонов. А то, что людям непонятно, всегда пугает.

Плавно нажимая педали, я тронулся с места и поймал непривычное свободное чувство: я управлял и был главным! Я пыхтел, вглядываясь в столбики автодрома и боясь не вовремя повернуть руль. Каспарас же, отдавая короткие указания, вновь пустился в рассуждения о политике: "при советской оккупации мой дед сидел. А Россия теперь оккупацию не признаёт".

Он пытался унюхать, кто я такой. Но мне было не до этого: отныне я был водителем! Немного расслабившись, Каспарас перешёл к рыбалке. Увлечённо рассказывал, что почти вся литовская рыба – с костями. Но лучше ловить линя, потому что у него меньше костей, чем у карпа.

Прибежав в редакцию, я не преминул похвастаться первым автоопытом. "Давно пора", – подбадривали коллеги. Оставалось ловить моменты эмигрантского счастья, развалившись в мягком кресле с чашкой кофе в руках. К полудню я снова заглянул в мессенджер, но моя женщина не появлялась: было указано, что последний раз была там в четыре утра. В половине второго Она, наконец, написала:

"Поспать, как обычно не получилось)))"

"Снова спина? Мы её вылечим"

"Нет, лечение нужно особое. Я балованная))".

К свиданию Она была не готова, потому что вечером вела урок. Я уселся за фильм, склеивая кадры в компьютере. В тот день я успел больше, чем за всю предыдущую неделю. Домой не хотелось, ведь там меня ждала пустота. "Может, бухнём?" – отписал я Фёдору к вечеру. Фёдор был безотказным малым, несмотря на семью. А когда семья уезжала в Россию, то и вовсе звал к себе жить. Мы провели вместе уйму дней и ночей, убивая время фильмами, а печень – водкой. Фёдор, как и я, был политбеженцем, и путь на Родину ему тоже был закрыт.

В серой многоэтажке, что рядом с Сантари́шской больницей, Фёдор тосковал уже лет шесть. Прежнюю семью он, как и я, оставил в России. Но оттуда к нему приехала другая девушка, с дочкой. Кроме новой жены и дочери его друзьями были я да покерный клуб. Фёдор искренне верил, что когда-нибудь ему выпадет миллион. Но тот всё не шёл ему в руки.

Сантари́шские окрестности утопали в слякоти, неприятно чавкающей под ногами. Как обычно, мы с Фёдором дошли до магазина и взяли бутыль "Столичной". "Чёрт возьми, – выругался он позже, осматриваясь в темноте у теннисного стола. – Забыли пластиковые стаканы". Откупорив бутылку, Фёдор жадно опрокинул её в рот, а потом смачно выдохнул, утираясь рукавом. Я тоже хлебнул из горлышка и потянулся к банке с солёными огурчиками: "Agurkai!" В который раз я ругал Фёдора за то, что не учит литовский. Но у него всегда находилась тысяча отговорок:

– Для чего мне язык страны, из которой я уеду? В России литовский будет не нужен.

– Но пока мы здесь, должны быть как местные.

– Женя! – глядел Фёдор укоризненно. – Я в Литве не свой и никогда им не стану.

Он был высоким парнем широкой кости. И даже за годы, просиженные в литовских барах, Фёдор умудрился сохранить спортивный и свежий вид. Ему бы точно не шла борода, ведь он был из когорты вечно молодых, для которых старость наступает в гробу. Всегда был одет в фирменные куртки с такими же брюками и крепкими ботинками. Это не вязалось с народным образом беженца, живущего в убогой палатке на морском берегу. Скорее, он подтверждал образ русского, сумевшего наворовать денег. Наворовал или нет, мало кого интересовало. Главное, что таких русских в Литве уважают многие.

С повышением градуса наша пьянка всё больше напоминала митинг. Мы кричали о выборах и смене российской власти. Я пророчил ей ещё лет двадцать, и Фёдор соглашался. Верхушки сосен посвистывали на ветру, важно качая стволами на фоне пепельной небесной пелены. От детской площадки, где мы предавались пьянству, тянулась дорожка в сосновый лес. Но казалось, перед нами зиял портал, в который следовало шагнуть, чтобы пропасть.

Мы брели среди кустов и деревьев, отсвечивая огоньками сигарет. И я думал, что не скажу свой женщине про курение, ведь я уже бросил. Впрочем, истинным удовольствием была не сигарета, а рассуждения Фёдора о жизни. Он был на десять лет моложе, но раз в десять меня умнее. Это не дружеский комплимент, а факт. У игроков мозг вообще работает иначе. Его фразы были точны и безжалостны, и я не мог их оспорить, потому что с правдой не спорят.

В Ангарске у него когда-то была радиостанция, через которую он изрядно доставал местных чиновников. Однажды Фёдор пошёл на выборы в городской совет, но тут на него свалилось уголовное дело за некое вымогательство. И если бы не срочный отъезд в Литву, сейчас бы он точно кормил тюремных вшей.

Мы перешли пустую асфальтовую дорогу и встали под фонарём у безлюдной автобусной остановки. "Невезуха. – Фёдор хмыкнул носом, отхлебнув из бутылки. – Невезуха по всем фронтам". Это было знакомым. Степень его депрессии колебалась вместе с курсами валют и всяческих акций. За компьютером он просиживал сутками, играя на интернет-биржах. Этим Фёдор умудрялся кормить семью, что порой выходило успешно. Но если на биржах не ладилось, он становился угрюмым, порой доходя до грани, за которой начиналось безысходное равнодушие.

Алкоголь иногда делал Фёдора веселее, будто в него вселялась сила супергероя. И, пропустив грамм по двести, мы находили в телефонах виды Парижа, Барселоны или Нью-Йорка. Путешествия были только мечтами, ведь стоило Фёдору шагнуть за пределы Литвы, как его мигом бы задержали: Интерпол бдит ночами и днями. А в базах Интерпола Фёдор висел с самого момента, как сбежал из России. И всё же мы листали прекрасные виды, словно хотели представить будущее. Я убеждал его, что рано или поздно всё наладится и мы помчимся по свету. Иногда он делал вид, что верил. Но сегодня у него не было сил даже на это.

"Пойдём к реке", – потянул он меня за рукав. Продравшись сквозь заросли, мы нашли тропинку и шагали, пока каблуки не утонули во влажном песке. "Смотри, – вскинул он рукой. – Вода течёт свободно, там нет границ". На другом берегу отсвечивали огоньки, казавшиеся непомерно далёкими, словно из другой Вселенной. Открыв пакет, я достал остатки водки с огурцами. "Послушай, – сказал я, когда бутыль опустела. – А может, Россия на другом берегу? Давай туда кричать!" И мы, словно дети, принялись орать в пустоту, слушая лесное эхо. "Э-эээй!!! – неслось над речными просторами. – Как вы там???!!!". "Там", – отвечало эхо.

6

«Доброе утро, моя индейская женщина! Сейчас ты дышишь тихонько, как мышка. Я тебя вижу. Я знаю, что этот день будет долгим и прекрасным. Желаю тебе почувствовать его радость и полноту. Крепко тебя обнимаю. И прошу, езди аккуратно»

"Доброе утро, Женя! Спасибо тебе за надежду. Теперь я верю, что жизнь и вправду не так темна, как порой кажется".

"Ты выспалась?"

"Не очень)))"

Нас учили с детства, что за счастье надо бороться. Любимую женщину надо вырвать зубами у ближнего. А потому нечто удачное и светлое, наступившее в жизни, нам часто видится как результат большой драки. И лишь с моей женщиной всё было не по законам природы. Мне не пришлось за неё сражаться, и наше чувство упало нам в руки само, будто спелый и сочный плод. Мы оказались выше любой борьбы, просто решив быть вместе. Наверное, мы слишком устали от одиночества.

Утро выдалось солнечным. Когда я ехал в автобусе, рассматривая золотистые вильнюсские виды, мне написал Радослав. Он тоже был из российских политических, успел побегать по Венгрии и потом зависнуть в Испании. А когда Радослава оттуда турнули, то сбежал к нам. Сейчас Радослав устроил в мессенджере секретный чат: "Нужно встретиться, это срочно". Я отнекивался, но он был непреклонен: "Помоги, или мне крышка". Вздохнув, я назначил встречу на Лу́кишской площади.

Радослав смущался и сутулился, озираясь по сторонам: "Скажи, надо ли возвращаться в Россию?" В Новосибирске он когда-то был предводителем свидетелей Иеговы, и до сих пор это помнил, считая себя гуру. Но сейчас он теребил в руках мятый кожаный портфель без ручки. Он был похож не на гуру, а на стареющего уборщика, который решил обрести профессорский вид, таская в портфеле тряпки и порошки. Передо мной стоял усталый и разочарованный человек, которому мало что было нужно в этой жизни. Глубокие морщины на его сером лице были похожи на шрамы. Лишь маленькая бородка топорщилась по-прежнему горделиво.

– Мы с тобой не Нельсоны Манделы, – ответил я равнодушно, – но возвращаться нельзя. Это опасно.

– Мне не положены автомобильные права, – сказал он некстати. – Но мне помогли их сделать.

– Какие права? О чём ты хотел рассказать? Что случилось?

Радослав топтался на месте. "А Литва хорошая страна?" – спросил точно так же невпопад. Я пожал плечами и, извинившись, двинулся по проспекту в сторону работы. После светофора Радослав меня нагнал:

– Я же не сказал главного!

– Ну и? – спросил я на ходу.

– В Новосибирске был журналист, который сотрудничал с ментами. А теперь он мне пишет. Как думаешь, стоит ли ему ответить?

Я удивлялся недалёкости этого человека. Любая связь с любыми российскими ведомствами – для политбеженца вещь опасная и ненужная. "Не отвечай журналисту", – бегло бросил я и, ускорив шаг, оторвался от Радослава. Наш разговор казался бессмысленным и сумбурным. Я не мог избавиться от неизъяснимого мутного чувства: к чему просьбы о срочной встрече, если мы говорили ни о чём?

Тот день я опять провёл за монтажом. Редактор торопил, ведь сдать фильм мы должны были месяц назад. Но каждый кадр я оттачивал до филигранности, как на большом телеканале. В Литве у некоторых бывает чувство провинциальности, будто важные и настоящие дела свершаются где-то далеко. Но Вильнюс – одна из европейских столиц, которая не хуже любой другой. Потому фраза "европейское качество" для меня значила много.

В мессенджере объявилась Галина, снова пригласившая в бассейн. И что было делать, если нынешним вечером индейская женщина была опять занята? Лишь пытаться себя отвлечь, а бассейн как раз подходил. Галина с Анечкой ждали у входа, щёлкая семечки в их огромном "Джипе". А потом наша троица вышагивала вдоль плавательных дорожек: две полных спокойных дамы в сопровождении неприкаянного эмигранта.

Барахтаясь у поплавков, я то и дело нырял, открывая глаза под водой. В детстве я так делал, смеясь над приезжими, которые перед нырком крепко зажмуривались. Море было родной стихией, которой я никогда не боялся, отплывая на гигантские расстояния и теряя берег из виду. И в Литве я скучал по Чёрному морю как по давнему и надёжному другу.

В эмиграцию мы забираем из детства всё самое родное и близкое, и вдали от дома оно просыпается в нас. Всё наносное и лишнее уходит из души, и остаётся то, из чего мы сделаны на самом деле. То, что в нас не убить и не вытравить. В вильнюсском бассейне, окруженном угрюмыми многоэтажками, я вспоминал о любимом Чёрном море. У Галины с Анечкой всё было проще, они лишь плескались рядом.

Выйдя из воды, я умчался греться в сауну. Вскоре туда зашли и обе дамы. Галина была задумчивой и потерянной. Я вылил на угли тазик воды и те яростно зашипели, обдавая волной жара. От этого Галине стало веселее. Быть может, семейная заварушка с женатым московским мужчиной её печалила? Увы, всё было гораздо трагичнее. Но к этому мы с вами ещё придём.

Мне нравится постоянство, когда нечто хорошее происходит по традиции. В тот вечер казалось, что традиция почти есть: бассейн с дамами, автозаправка с бутербродами, а потом разговоры в домашнем уюте Галины. От своей неустроенной и старой квартиры я уставал, а галины хоромы манили своим шикарным лоском. Развалившись на белом кожаном диване, я чинно попивал чай и вёл философские беседы. Так шла наша жизнь, непонятная другим, напрочь загубленная эмиграцией, и всё же счастливая.

В коридоре у Галины я схватил мусорный пакет, чтобы отнести к контейнерам во дворе. На пол потекли струйки мусорной жижи. "Старый пакет надо класть в новый! – возмутилась Галина. – Когда ты будешь жить у (она назвала имя моей женщины), она тебя научит". Я стоял как завороженный. Меня и мою скво Галя уже считала семьёй! Без нудных и долгих размышлений, без тысячи сердечных сложностей. То, что угодно Богу, всегда очень просто. И ему точно угодно, чтобы люди были вместе. Так мне казалось тогда.

Во дворе я снова написал своей женщине, а она прислала фото сына, сидящего за фортепиано:

"Занимаемся!"

"Я знаю отличный литовский романс. Может, разучим с тобой?"

"Разучим втроём с моим сыном!"

Сердце кольнуло: я вспомнил своих сына и дочь. Представил, как они в одиночестве учат уроки под настольной лампой, пока мама умчалась ухаживать за старой бабушкой. Я мог быть рядом, утешая, подбадривая и советуя. Мог играть с ними, изображая робота и слыша их восторженные крики: мы так делали часто. Или пойти с сыном играть в баскетбол, когда стемнело и мы на площадке могли бросать мимо, никого не стесняясь. Но сейчас мне шла в руки другая семья. Я стоял в ноябрьской темноте, глупый и старый человек, сделавший собственных детей полусиротами.

Впрочем, в жизни нужна железная воля, разделяющая чувства с разумом и заставляющая чувства молчать. Иногда нужно резать себя напополам и мужественно шагать дальше, оставляя прошлое. Я представил лицо своей новой любимой. Услышал сквозь шорох мокрых листьев её ироничный низковатый голосок. Ощутил, что литовский ветер чёрен, как черны Её пронзительные глаза. Вздохнул полной грудью и посмотрел в небо. Будущее наступало прямо сейчас.

Вечером у компьютера я спрашивал, как прошёл день, а Она жаловалась что устала.

"Так много уроков?" – сочувствовал я.

"Не только)))" – отвечала Она загадочно.

Пожелав спокойной ночи, я снова сидел над пьесой. В воображении рисовалась театральная сцена с декорацией комнаты. Героиня обвиняла героя в неблагодарности: он столько от неё получил, а теперь смеет расставаться! Он же твердил, что расставание временно…

С той, первой женщиной, я познакомился на выставке, куда меня пригласил знакомый. Он представил её, и по их нежным взаимным прикосновениям я понял, что они любовники. Полотна импрессионистов были невесомы и светлы, и она была такой же – приветливой и лёгкой. Через недельку она позвонила и предложила подработать, объяснив, что взяла мой номер у того же знакомого. При встрече выяснилось, что кроме этого любовника у неё есть муж. Но она была свободна как ветер, не вмещаясь в рамки, предписанные женщине обществом.

От подработки я отказался и в тот вечер мы вроде бы расстались. Но эта странная женщина не сдалась, преследуя предложениями о новой встрече. Она уговаривала то сходить в кино, то отправится на реку. В конце концов она меня обработала, мы опять увиделись. Наша любовь вспыхнула моментальным и неуёмным пламенем. Она говорила, что её ни понимает ни один мужчина, кроме меня. И потому ради меня она бросает и мужа, и любовника. С того дня она перешла жить ко мне.

Мы пообещали друг другу, что я скажу жене о скором разводе, а она скажет мужу. Я обещание выполнил, а моя возлюбленная – нет. Но наше счастье омрачалось не только этим. Она часто пропадала по вечерам, каждый раз придумывая новые поводы. Однажды она не пришла ночью, прямо сказав, что была у мужа. Постепенно я стал ревновать, и тогда она принялась давать нехорошие намёки: "Прости меня за то, что будет завтра", "ты занимаешься любовью не хуже остальных"…

… Сейчас я пыхтел за компьютером, но текст пьесы не получался: сцена выглядела заурядной и пошловатой. Та история блекла в памяти, ведь разум и сердце были заняты новой любовью. Именно с ней я мечтал найти то, что не сбылось раньше. Свою скво мне хотелось познать до конца, а потом смаковать, как смакуют подарочный шоколад из сувенирной коробки. Хотелось наслаждаться милым и сладким запахом смоляных волос, петь ей песни и обсуждать Шопена. По такой женщине я тосковал многие годы, а может быть, всю жизнь.