Текст книги "Детство в Соломбале"

Автор книги: Евгений Коковин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Изо всех сил старался я скрыть свое любопытство. Утром, направляясь на работу, я внимательно рассматривал тумбы у деревянных тротуаров, словно в тумбах скрывалась какая-то загадка. Дважды даже заходил в ворота чужих домов, вслух считал свои шаги. Я делал вид, что занят чем-то особенно важным и интересным. Пусть Костя думает, что мне ровным счетом наплевать на его тайны.

А на самом деле мне хотелось лишь привлечь внимание приятеля. Если он спросит, чем я занят, я тотчас потребую рассказать все без утайки.

Словом, мысль о матросе не выходила из моей головы.

А Костя шагал рядом и как ни в чем не бывало напевал песенку о кочегаре, который не в силах был вахту стоять.

В конце концов мы рассорились. Собственно, это была не настоящая ссора, какая обычно бывает у ребят. Мы не показывали друг другу кулаков, не устрашали угрозами. Я лишь сказал, что не буду у Кости помощником и сам придумаю кое-что более интересное, чем побег. Но Костя упорно молчал.

В этот день нас разъединили. Меня послали на паровую шаланду. Костя остался на «Святом Михаиле».

Шаланда имела странный вид. Единственная мачта находилась на самом носу, а труба высотой с мачту – на корме. На середине у шаланды палубы не было, и подвесной горбатый мостик был перекинут с бака на корму. Все здесь было какое-то смешное и несуразное. Даже капитана на шаланде называли багермейстером.

На паровой шаланде перевозили землю и песок, вычерпанные на углубляемых местах реки.

Я не был в восторге, очутившись на этом грязевозе. И как это хочется команде плавать на таком судне! Меня встретил старик-механик, очень добрый на вид, с большими седыми усами. На шаланде все его называли Николаем Ивановичем. Механик вытер паклей руки и протянул их мне.

– Уже трудишься, – сказал он. – Ладно. А чей будешь?

– Красов.

– Андрея Максимовича внук, стало быть. Давно не видел старика… Все рыбачит?

– Рыбачит.

– А батько где? Что-то не помню его. Он в верхней или в нижней?

Старый механик разговаривал со мной, как со взрослым, и это мне нравилось. Он спрашивал, в какой команде отец – в верхней или в нижней, то есть матрос или кочегар.

– В верхней был.

– Значит, рогаль! – засмеялся механик. – Один дух стоит рогалей двух, а под осень – восемь. Слыхал?

С давних пор матросов называют рогалями, а кочегаров и угольщиков – духами. Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают. Зато внизу, у котлов, мучаются кочегары. Нет ветра – нет тяги, плохо держится пар. Но осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело и опасно работать матросам. И в это время блаженствуют, как они сами говорят, кочегары. В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо.

Обо всем этом я знал. Шутка механика не обидела меня.

– На каком же плавает отец? – спросил он.

– На «Ольге» плавал и погиб.

– Вот оно как… Знаю это дело, знаю…

Механик замолчал. Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо, словно сверяя время по солнцу, и сказал:

– Время идет, работать нужно.

– Почему вы плаваете на шаланде? – спросил я.

– А где же еще плавать?

– Ну, на большом пароходе, в море.

– Хватит, наплавался.

Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том, как интересно плавать в море.

– Мы с твоим дедом поплавали, – перебил механик, – повидали, поработали, и никто нам спасибо не сказал. Обоих нас с моря прогнали. Максимыча – за то, что он калека. Меня – за другое…

– За что?

Механик усмехнулся:

– Будешь много знать – скоро состаришься.

Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рассказал о работе землечерпалок.

Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наводили чистоту в гавани портового города. Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке, по камешку целые острова. Постепенно гавань мелеет, дно поднимается. И давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не работали землечерпалки.

– Мы, как дворники, чистим и подметаем фарватер, – сказал механик с усмешкой.

Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах. Кочегарка тоже отделялась железной стенкой – водонепроницаемой переборкой. Металлические поручни, надраенные шкуркой – наждачной бумагой, сверкали отражением света.

В котле я работал старательно: мне хотелось заслужить похвалу старого механика. Вдруг они встретятся с дедушкой. «Дельный, – скажет Николай Иванович, – у тебя внук, старина».

Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел. Он позвал меня задолго до окончания работы:

– Беги домой, на сегодня хватит. Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду как-нибудь, навещу старика.

Обрадованный, я убежал с шаланды. Котлы надоели. Когда я работал, согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о нашей тихой улице. Там дул свежий ветерок и было так хорошо играть!

Первым делом нужно забежать на «Михаила», к Косте. Хотя мы и поссорились утром, но обиды у меня уже не было. В самом деле, на Костю невозможно долго сердиться. Без него скучно. Я привык к нему.

Взбежав по трапу на палубу «Михаила», я заглянул в вентиляторную трубу и громко позвал:

– Костя!

Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо. Мой голос оглушительно прогудел в листах железа. Но никто из кочегарки не ответил.

– Костя, я пошел домой!

Труба снова гулким ревом повторила окончания моих слов.

Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо:

– Чего надо?

Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли и потное.

– Костю, котлочиста, зову.

– Нету здесь Кости, – нахмурившись, ответил кочегар. – Он что, братишка тебе будет?

– Нет, мы с одной улицы. Товарищ мой.

Кочегар опять нахмурился и отвернулся:

– С ним тут нехорошая штука вышла. Ну вот, так дома твой Костя.

– Дома? Какая штука вышла?

– Ошпарился он, домой его увезли. Не выжить, наверно, парню.

Сломя голову помчался я к Косте. Неужели он уже умер? Не может быть этого! Мигом добежал я до домика, где жили Чижовы. Мне встретился Гриша Осокин. Он куда-то бегал, запыхался и не мог говорить.

– Костя… Костя… весь… весь… ошпарился.

Значит, правда.

Я тихонько пошел к Чижовым.

Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми глазами. У кровати сидела мать и плакала.

У Кости были ошпарены руки и ноги.

На «Святом Михаиле» два котла. Один котел чистил Костя, другой был под парами. Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан. Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу. Со страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста.

Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга.

Вечером на следующий день, когда я пришел с работы, к нам прибежала мать Кости:

– Димушка, тебя Костя зовет. Ему сегодня легче.

Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами. Он слабо улыбнулся мне. Обе руки у него были забинтованы.

– Димка, – прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, – дай честное слово, что не скажешь…

Я не понял, о чем говорит Костя.

– Нужно одно дело сделать. Я тебе скажу. Дай честное слово, что никому… ни одному человеку…

– Честное слово, Костя! Никому!

Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише:

– В Соломбале есть один человек, дядя Антон. Он большевик. Только об этом никто не знает. И ты молчи. Понимаешь?

Я кивнул головой.

– У меня письмо от него есть. Нужно в город снести. Снесешь? – И Костя рассказал мне, куда нужно отнести письмо.

– Ясное дело, снесу,

Костя глазами показал на подушку:

– Вот тут возьми.

Я вытащил из-под подушки конверт.

– Спрячь подальше! – шепнул Костя.

– А чего этот… дядя Антон… делает? – спросил я.

– Он матрос из флотского полуэкипажа. Батькин товарищ. Он делает известно чего: работает против белогадов. Только об этом ни гу-гу. Понял?

Однако еще не все было мне понятно. Но другие мысли уже захватили меня, когда я шел от Кости домой.

Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде как почтальон. Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить. Но он ничего не боялся. Смелый парень!

– Костя… Костя… – повторял я, нащупывая в кармане конверт. – Вот ты какой!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ

На другой день я пошел в училище. Кончилось лето – кончились каникулы.

Длинный коридор приходского училища был заполнен ребятами. Снова на переменах игра в арапки, «куча мала», плавные круговые полеты бумажных ворон и голубей.

Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в класс.

Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович?

– Где Яков Парамонович?

Учительница смущается, мнется. Она еще совсем молодая.

– Он больше у нас не будет… Он… он… уехал.

– Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать

– Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика.

У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать. Может быть, и его… Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был хороший учитель, и мы его очень любили.

Урок тянется долго и тоскливо.

Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованного капитана, девочка, которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые, заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза – я и сам не знаю.

Оля оборачивается и спрашивает:

– Красов, ты решил задачу?

– Нет, – сердито отвечаю я.

Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости.

Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи:

«Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 копеек. На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?»

Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представлял барышника: он был похож на Орликова. Но, как я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи.

Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь – время, как назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро надоело. Время шло удивительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет.

А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно незаметно уничтожить. Иначе узнают о дяде Антоне, о большевиках, которые втайне действуют в Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории.

«Ничего, Димка, не бойся! – успокаивал я себя. – Ведь Костя не боится. Он смелый парень!»

Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня вперед. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту.

Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу.

За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце. Большая река, широкая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, застыла.

Вначале я шел по набережной. Потом свернул в улицу, которая называлась Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы… ребят туда не пускают.

Я не заметил наступившей темноты. Нужно было торопиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке.

В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни минуты задерживаться. Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей.

Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо обычного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице.

– Что скажешь, мальчик? – услышал я тихий голос из темноты.

От волнения я чуть не перепутал условную фразу:

– Дядя Миша… дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала…

– Работы много, скоро не сделаю, – последовал ответ.

Все шло так, как говорил Костя.

– У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы?

– Давай сандалии. Заходи!

Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку.

Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене – множество фотографических карточек в большой общей раме, на треножниках – глиняные горшки с геранями.

– Давай сандалии… О, да мы знакомы, оказывается!

Передо мной стоял усатый механик с паровой шаланды, Николай Иванович. Я оторопел. Мне уже показалось, что я ошибся и попал не в тот дом.

– Давай сандалии, – повторил Николай Иванович.

Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило механика. Значит, все получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку.

– Так, так… – сказал он.

Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение? А он сказал:

– Садись, выпей чайку!

– Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей.

– Ах, вот что! Это верно. Патрули… Значит, ты наш, Ну, смотри, осторожнее! – Он помолчал, потом улыбнулся и сказал: – Максимычу поклон передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЗИМОЙ

Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником – гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: «Флотский полуэкипаж».

Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпики. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте скорее выздороветь и ушел.

Еще три раза ходил я в город к Николаю Ивановичу с письмами от дяди Антона.

Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом. Маленькие домики на нашей улице казались завернутыми в снежную вату. Сугробы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы. Под тяжестью снега сутулились тополя и березы.

С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились печки. Сизый дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более сгущался.

Поздними темными вечерами мы приходили к маленькому домику на соседней улице и усаживались на скамейку. Это было место встреч с дядей Антоном. Вместе с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет. На другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу.

После жестоких декабрьских морозов наступили теплые дни. В Соломбале на озерке был устроен каток. Привязав заржавленные «снегурки» к валенкам, днем я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток.

Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с Соломбалкой. Но теперь лед на реках замело снегом. А осенью, когда первые морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно. Черный лед выгибался и предательски потрескивал. Но разве соломбальских ребят испугаешь!

На катке было всегда шумно. Большой круг занимали конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или заложив руки за спину.

В широком кольце, обнимающем площадку, медленно двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, капоров и вязаных шапочек. Это было самое скучное место на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли парочками парни и девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали.

Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось кататься нам, ребятам. А нам хотелось на беговую дорожку или в центр, на площадку для фигурного катания. В центре творились чудеса, каких даже в цирке не увидишь. Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.

Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений.

Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки.

В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собрались английские и американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.

– Э, малшики! – крикнул один по-русски. – Кто хочет тысячу рублей получить? Кто самый смелый?

Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках.

Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины!

С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями.

Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски водой. Сквозь тонкий, прозрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками. Шутка ли – скатиться с такой горы!

И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвертого проспекта.

– Брось, Мишка, – крикнул ему товарищ. – Видишь, они пьяные. Надуют…

Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там, на высоте, смелость внезапно покинула его. Он дважды подходил к скату и дважды отступал.

– Гуд, бой! Давай, малшик! – кричал офицер. – Трус, малшик!

Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали. Нам очень хотелось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам смелость русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди.

– Не надо, Мишка, – с мольбой в голосе тихо сказал Мишкин товарищ. – Не надо, убьешься. Слезай…

Но Мишка не слышал.

Самым страшным было начало – несколько аршин ската были почти отвесными. Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко вперед, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз. Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия. Внизу, стремительно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрямляться. Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться.

Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание. И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и врезался в снег.

Ребята ахнули. Все! Конец! Пропал!

С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвихренном облаке снега. Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину:

– А-а-а!..

Мы бросились к Мишке. Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом. Ребята склонились над ним:

– Мишка! Мишка! Что с тобой?

Вокруг быстро собралась толпа. Иностранцы стали торопливо расходиться из сада. Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой.

Мишу осторожно перенесли на скамейку. У него были перебиты ноги. Он стонал и не открывал глаз.

– Изуродовали парня, – сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу.

– Нашли забаву! Теперь мальчонка навек калека…

– Нужно коменданту пожаловаться!..

– Ничего комендант не сделает…

Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба.

Вскоре подошла лошадь с дровнями. Мишку положили на дровни и увезли в больницу.

С тех пор ребята никогда не подходили к горке иностранцев.

…Зима уходила. Снег быстро таял. Лед на Двине потемнел и поднялся.

До Архангельска докатились слухи о наступлении частей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге. Тайком рассказывали о поражениях интервентов и о восстаниях в белой армии. Впрочем, архангельские жители сами были свидетелями одного такого восстания.

В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт. Они разогнали офицеров и собрались на митинг. Тогда к казармам прибыла английская морская пехота.

Поднялась стрельба. Англичане, американцы и белогвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбометов. Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отбиваемая пулями. Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы.

Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях.

Восстание подавили. Солдат выстроили и рассчитали по десяткам. Каждый десятый был выведен из строя. «Десятых» отвели на Мхи и немедленно расстреляли.

Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска. Английские солдаты тоже нередко отказывались воевать.

Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне:

– Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу… Нужно Николаю Ивановичу сказать.

В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном. Мы пошли с тайной надеждой, а может быть… Хотя время подходило к полуночи, было светло. Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице. Что ж в этом особенного – двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице! А может быть, они собираются на рыбную ловлю!

Но сколько мы ни ждали, матрос не явился. И мы поняли: дядю Антона расстреляли… Должно быть, у него нашли листовки…

Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ивановичу. Там мы встретили трех незнакомых рабочих. Когда Костя сказал о случившемся Николаю Ивановичу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из рабочих строго спросил у нас:

– А вы не проболтались где-нибудь?

– Мы знаем, не девчонки, – серьезно и с обидой ответил Костя.

– Народ надежный, давно известный, – ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович.

Мы слышали, как Николай Иванович тихо переговаривался со своими товарищами.

– Выступать нужно, я давно говорю, – глядя в пол, шепотом сказал другой рабочий. – Чего там наши медлят!

– С ухватами не выступишь, – заметил Николай Иванович. – Оружия нет, и люди не подготовлены. В комитете знают об этом. Наступление наших задержалось. Интервенты опять подкрепление по железной дороге послали.

– В Маймаксе люди давно готовы, – возразил тот же рабочий. – Сколько ждать можно! Так нас всех пересажают да перестреляют…

Николай Иванович встал. Брови его сдвинулись. Он сердито посмотрел на рабочего, который с ним спорил:

– Врешь, Богданов! Всех нас не перестреляют. Напрасно ты панику поднимаешь. Для выступления момент нужно выбрать. Вот оружие достанем да фронт к Архангельску подвинется – тогда и выступим.

– А что, с оружием плохо?

– Пока плохо, – ответил механик.

Мы попили у Николая Ивановича чаю с хлебом.

– Пока, ребятки, не приходите. Вы хорошо помогали нам. – Николай Иванович подал нам руку и тихонько сказал Косте: – Известно, батька твой жив, на Мудьюге сидит. Скажи матери, а больше никому… Слышишь?

О, как обрадовался этому известию Костя! Он ухватился за рукав Николая Ивановича, и слезы полились из его глаз.

– Правда, жив?

– Доподлинно известно. Но молчок…

Кажется, первый раз я видел, как Костя плакал. Когда мы возвращались, он всю дорогу плакал, смеялся и обнимал меня.

Славный мой дружище Костя Чижов!

В Соломбале среди ребят мы никогда не проронили ни одного слова о дяде Антоне и о знакомстве с Николаем Ивановичем. Теперь, уединившись, мы часто вспоминали матроса-большевика. Мы мало знали этого скупого на слова и всегда настороженного человека в военной матросской форме. Конечно, ему очень нелегко было жить и выполнять задания подпольного комитета, когда почти все время он находился на глазах у своих унтеров и офицеров. Опасность быть заподозренным или замеченным подстерегала дядю Антона на каждом шагу.

– Как это он не боится? – иногда говорил я Косте. – Ведь у него в казарме столько врагов!

– Он большевик, – отвечал Костя.

И этот ответ объяснял все. Мы уже знали многих большевиков и видели их бесстрашие.

Но вот теперь дяди Антона нет. При этой мысли становилось невыносимо тоскливо. Сейчас как-то особенно хотелось его увидеть, прикоснуться к его бескозырке, к ленточкам, к синему воротнику и сказать «Спасибо, дядя Антон!»

В Соломбале всюду чувствовалось, что интервенты и белогвардейцы намереваются начать наступление на фронте. За кладбищем проходили торопливые учения.

Ребята находили на полях патроны, невзорвавшиеся гранаты и пироксилиновые шашки. Митьке Ильину оторвало руку: он держал подожженную шашку. Осколком взорвавшейся бомбы у Липы Крыловой выбило глаз.

Иногда обоймы с патронами находили в канавах на улицах Соломбалы.

Костя снова собирался на чистку котлов.

А пока мы катались по Соломбалке на огромной шлюпке, которую перехватили на Северной Двине во время весеннего ледохода. Шлюпка была дряхлая и тяжелая. Но мы являлись теперь ее полными владельцами, и она нам казалась великолепным судном. Свое судно мы назвали «Молния».

Мы опять решили искать клад, на этот раз на корабельном кладбище.