Текст книги "От деревеньки Мосеево до Москвы. Воспоминания и размышлизмы"
Автор книги: Евгений Ширяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Пастьба лошадей и быков в ночном. Пасем вдвоем с тетей Таней Бодановой (несколько десятилетий спустя мы с Тамарой, Димой, Катей месяц жили у нее в Мосееве). Тетя Таня сидит на сене в сарае, я, чтобы не уснуть, постоянно обхожу стадо и громко пою («У нас был юный барабанщик, он песню веселую пел…», «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…» и все что знаю). Потом бабушки вспоминали, как я пел по ночам. Наконец даже лошади улеглись. Я кладу голову на ногу быка Рыжака, он свою голову кладет на меня. Тепло. Просыпаюсь – рассветает, коварные лошади уже в крайнем огороде. Днем следует маленький скандальчик.
Одно лето я работаю подпаском. Пастух – ответственная должность в деревне. От него зависят сохранность и упитанность коров и овец, надои молока. Его, профессионала, нанимают всем миром (обычно он из другой деревни). Он ночует поочередно во всех избах, его хорошо кормят. Только покажется солнце, раздается однообразная, но такая прекрасная музыка его дудочки-жалейки. Хозяйки уже подоили коров и выгоняют их. Будят и меня, подпаска, дают узелок с хлебом, картошкой, парой яиц, бутылкой молока. Целый день водим стадо коров и овец. Пастух знает все окрестности и ведет с умом. Сначала по одной трассе два дня, затем по другой и так меняет трасс 5–6, возвращаясь на первую, когда съеденная трава там снова подросла.
Мое, подпаска, дело простое – не давать отбиваться от стада каверзным молодым буренкам и глупым овцам, подгонять отстающих. С самого начала проблемкой для меня становится бык, настоящий, некастрированный, зверь. Пастуха он признает полностью, меня – нисколько. Вот он, завидев меня поблизости, идет на меня, ревет, роет копытом землю. Но у меня есть кнут, пятиметровый с ручкой, сплел сам его изо льна, на конце пучок конского волоса, собственноручно надерганного из хвостов лошадей. Высшее пастушье умение – щелкнуть так, чтобы попасть в пролетающую муху. Сначала щелкаю перед мордой быка. Ревет и продолжает медленно надвигаться. Наконец щелкаю прямо по морде. Это очень больно. Бык мотает головой и отходит. После нескольких таких уроков он полупризнает меня, но все-таки я всегда настороже.
Однажды, пригнав стадо домой, обнаружили пропажу одной молодой коровенки. Пошли искать чуть ли не всей деревней. Нашли – она полезла пить в большую воронку от бомбы, берега глинистые, и она в этой воронке утонула. Мужики вытаскивали веревками. Мясо все-таки пригодилось. Пастуху громкий нецензурный выговор, меня, подпаска, негодование обошло.
Особенно мне нравились работы, связанные с поездками на лошадях – возка сена, льна и всего, что возят. Вот наряжают меня возить навоз. Запрягаю свою подругу Майку. Сначала я должен, стоя на телеге и правя лошадью, проехать в довольно узкие ворота двора, из которого возим, развернуться и поставить телегу на нужное место. Можно, конечно, вести лошадь в поводу, но мне хочется показать свое умение. Бабы вилами наваливают навоз. Дальше я в поводу веду лошадь с тяжелой телегой в поле, вилами сбрасываю кучки навоза через определенные интервалы. Встаю на пустую грязную телегу (конечно, босиком), Майка трусит обратно. Так за день делаем рейсов 12, мне записывают один трудодень.
Майка мне достается не всегда. Вот по разнарядке мне достался Мерин. Мерин злой. Он достался деревне от военных, военные будни наложили на его характер тяжелый отпечаток. Вообще лошади, как и люди, очень разные. Все зависит от того, как с ними обращались. Вот Лысан, Майкин сын, был большим добродушным увальнем. Только ленивый мальчишка не покатался на нем и не подергал конский волос из хвоста на лески. Когда же я через несколько лет приехал в деревню, от добродушия Лысана не осталось и следа. Потребовалось мне взять его из поля, с трудом поймал. Сел на него, а он старается меня за ногу зубами стащить.
Так вот, иду я за Мерином. Увидев, что я иду к нему, он сразу атакует. Слава богу, он спутан, и я легко отбегаю. Делаю вокруг него три быстрых сужающихся круга, он не успевает поворачиваться за мной, и тогда я хватаю его за холку, а в морду сую приготовленную торбу с горстью овса. Он жует, я распутываю. Чтобы надеть узду, нужно быстро уронить торбу, двумя большими пальцами сильно нажать с обеих сторон у основания челюстей, чтобы он открыл рот. Теперь он не опасен, хотя посматривать приходится.
Вот еще одна хорошая работа. За деревней стоят рига и овин. Рига – это просто сарай с хорошо утрамбованной глиняной площадкой посредине. На площадке молотят рожь, лен. Молотят цепами. Это большая палка, к которой на ремешках приделана палка поменьше. Становятся в кружок несколько человек и ритмично подымают и с силой опускают цепы на рожь. Нужно так подымать-опускать, чтобы своим цепом не задеть цеп соседа. Когда сосед поднимает цеп, твой должен опускаться. Прямо художественная гимнастика с предметом. Иногда и я встаю в этот круг, но это тяжелая работа, не для мальчика. «Тит, иди молотить». «Брюхо болит». «Тит, иди кашу есть». «А где моя большая ложка?».
А овин – сооружение серьезное. В нем огромная печь, над ней колосники, в стенах нет щелей, дверь плотно закрывается. Топить эту печь – искусство, это всегда поручается моему деду. Есть опасность сжечь овин. Когда печь натоплена, я забираюсь на колосники. Дед подает мне подвезенные промокшие снопы (в риге только сухие), я ставлю их стоймя плотно друг к другу. Колосники – это просто жерди, ходить по ним босиком плохо. Жара как в бане, пыль и остья от снопов покрывают все тело, забиваются в волосы (потом отмываешься в ручье). После этого снопы сохнут, а затем обмолот.
Деду вообще поручаются всякие тонкие работы. Например, отбивание кос во время покоса.
Женщины тащат деду свои косы. Так и слышишь вечером, что дед, как дятел, стучит пробойником по косе, положенной на специально устроенную металлическую бабку. Бабка (то-есть моя бабка, а не металлическая) ругает деда, что он не берет отдельную плату за эту работу: «Все тащат в дом, а ты из дома». Нестяжатель дед. Я эту работу только пробую, она тонкая и тяжелая.
Говорит мне моя младшая Катя: «Пап, а ты напиши больше про детство». Видимо, это означает, что про детство я пишу хорошо, а про остальное плохо. Ладно, Катя, специально по твоему заказу напишу еще один эпизод.
Едем с дедом в лес за дровами. Едем не в ближайший лесок – там, видать, совсем недавно было подсечное земледелие, лесок хилый. Едем подальше, в лес, который называется – заказник. Это значит, что в нем порубка без специального разрешения запрещена. А где его брать – никто и не берет – да еще платить надо, а у деда, как говорится, «вошь в кармане да блоха на аркане». Дед предупреждает: «Женюшка, если кто встренется – мы едем в Денежниково, к дяде Пете» (он тогда там жил). В сани запряжена Майка. Вот – стал забывать крестьянскую терминологию. Это не сани, а дровни. Это разные вещи. Дровни – в чем-то упрощенный, а в чем-то усложненный вариант саней. У них нет бортов и задника, просто ровная площадка из жердей. Передник есть – чтобы при спуске с горы воз не наехал лошади на ноги. Но они более прочные, что ни погрузи – вывезут, не сломаются. В санях ездил Пушкин к девушкам Вульфам, в дровнях – мы за дровами.
Дед в лесу все знает. Берем только березу, не буду объяснять про калорийность, есть и другие достоинства. Сначала выбранную березу пилим двухручной пилой с той стороны, куда она должна упасть, затем с противоположной, береза падает. Дед обрубает сучья, я стою. «Женюшка – побегай, на морозе нельзя стоять». Потом пилим на кряжи по длине дровней. Теперь выезжать на дорогу по снежной целине. Майка напрягается, мне ее жалко. Дед замахивается кнутом. «Дедушка, не стегай Майку!» У деда опускается рука: «Ладно, внучок, Майка вывезет, давай подталкивай». Выехали на укатанную дорогу, теперь легче, но все-таки мы идем пешком за возом. Еще встретился противный овражек, сначала вниз, мы с дедом изо всех сил удерживаем воз, чтобы не наехал Майке на ноги, затем вверх. «Но, но!» А что там «но», Майка, умница, все сама знает.
Наконец видно Мосеево. Темно, изо всех домков дымок вертикально вверх, огоньки керосиновых ламп светят. Не знаю более милой картины, разве у Саврасова что-то подобное есть. Подъезжаем к дому, бабка уже у ворот, рядом и Люся мешается. Дед, усталый и голодный, слегка раздражен: «Саш, где большая тряпка?» – «Да вот она, дед». Этой тряпкой я должен вытереть потную лошадь от ноздрей до хвоста, особенно под брюхом. У деда с бабкой более тяжелая работа по разгрузке. «Саш, тепленькая водичка есть?» – «Ты что, дед, первый год меня знаешь?» Бабка приносит ведро, Майка выдувает его за полминуты. С мороза лошадь холодной водой поить нельзя, заболеет. Затем моя обязанность принести сена в огромной корзине, Майка с удовольствием хрустит. Теперь и нам можно ужинать. В деревне так – сначала обиходь, напои, накорми скотину, а потом и сам ужинай.
«Саш, ну что там у нас есть?» – «Дед – щи да каша пища наша» – «Давай». Впрочем, щи с бараниной, и Люся по привычке вылавливает бараний жир и подкладывает мне. К концу каши слышу – бабка говорит: «Жень, да ты спишь, ложитесь с Люсей у печки, я постелила, и мы ложимся».
Утром просыпаюсь – дед у стола шилом орудует, валенок починяет. Бабка: «Жень, а Райка тебе молочка принесла». Через много лет, поездивши по стране СССР и по заграницам, побывав во многих ресторанах и поедав всякое, включая поганых устриц, ничего я не нашел вкуснее и милее, чем кружка утреннего парного молока с куском черного хлеба, посыпанного крупной солью (третий помол).
Моя учеба.
Когда дед привел меня записываться в первый класс, я уже умел бегло читать, что в те времена да в деревне было большой редкостью. Завуч задумалась: «Так может его во второй класс?». Но я был мал, приняли в первый, и правильно сделали – не нужно опережать возраст.
Учился я всегда хорошо. И семилетку, и речное училище, и институт закончил на отлично. Наверное, сказались и гены, но главное – я брал не только головой, но и попой. Если не получалась задача, я мог просидеть над ней при керосиновой лампе ночь напролет, пока не пойму. Помочь мне никто не мог. 1 сентября всегда ждал с нетерпением, предварительно прочитывая учебники за следующий класс.
Семилетняя школа была в соседней деревне Дарьино. Деревянная одноэтажная, с печным отоплением. Зимой приходишь – чернильницы-непроливашки замерзли, оттаивают, когда натопится печка. Примитивно нет тетрадей. Первую тетрадь я сшил, разрезав большие листы (формат А1) бумаги, купленной с дедом на рынке. Потом нашел на чердаке старые (дореволюционные) тетради дяди Пети. Они были исписаны, я писал между строк. Учебников тоже нехватало. Помню, что первой книжки ученика, букваря, у меня никогда не было, мне его не дали, потому что я умел читать. Да и дальше меня как отличника ограничивали при раздаче учебников. Я не роптал.
Перед седьмым классом я сделал четкий вывод, что должен закончить школу на отлично, чтобы успешнее идти дальше. В те времена в деревне семилетнее образование считалось вполне достаточным. Более того, десятилетка была опасна – задержался в деревне после 16 лет, а для отъезда паспорт тебе не выдают. Не помню, точнее не знаю, какой для этого был юридический механизм (я-то его миновал), но мне это говорили точно.
Я составил и повесил на стенку почасовой график своей работы. Приход из школы, обед. Принести из амбара и задать животным сена (из-за огромной корзины я не виден). Принести воды из колодца. Лыжная прогулка (однажды в овраге проложил новую трассу, а под снегом оказались пеньки, очень хорошо я по ним проехался попой). Уроки при керосиновой 7-линейной лампе. Некоторое время со мной рядом сидит уставший дед, читает «Луковниковскую правду», засыпает прямо за столом, ложится. Я продолжаю. Так каждый день.
Однажды дед и бабка оба заболели, слегли. Я считался старшим, хотя был еще мой ровесник Женя и старше меня Роза Константиновы, которые в то время жили у нас. Ну и с учебой у меня все было в порядке. Две недели не ходил в школу, выполняя работы по уходу за животными и другие. Бабка, однако, вставала топить печку (за мной – принести дрова) и варить. На мое предложение, чтобы я топил печку, ответила отрицательно. Хотя я сотни раз видел, как это делает она: дрова сложить на предпечнике в клетку; задвинуть их кочергой в печку, косарем (это такой огромный нож) нащепать растопки и зажигать ее. Но печка и корова – два объекта, которые бабка никому не доверяет. Впрочем, и бабка печку не до конца знает, потому что не знает физики. Летом при растопке печки в избе дым коромыслом, мы ложимся на пол, чтобы можно было дышать, или выскакиваем на улицу. Интересным образом потом с этим эффектом столкнулись Тамара и Катя на даче. Растапливает Тамара печку, дым валит в дом. Первым делом виноват я – неправильно сложил печку. Затем виновата ворона, которая будто-бы попала в трубу. А дело просто в том, что на улице температура выше, чем в доме, дым вверх не идет. Сначала нужно погреть печку газетками или растопкой в случае с бабкой. Но бабка физики не знала. Вот вам польза учения. Тамара: «Не я, а ты сам первый неправильно затопил печку. А еще говоришь об искренности». Соглашаюсь, давно физику не повторял.
Школьные друзья – это незабываемо. Мой один школьный друг – Мишка Семенов, из соседней деревни Тепляшино. Только трое – я, он и еще Шура Садовская прошли семилетку без оставления на второй год. Всех остальных мы в седьмом классе догнали, мы в нем были по возрасту младшими. Там были уже такие архаровцы, как запомнившийся мне Бусурин – дубина под потолок, хулиган, его учителя боялись. Идем с Мишей в мае из школы, тепло, присели на обочине. А Миша уже курил. Свернул он самокрутку и говорит: «Хочешь – покажу, как дым из глаз идет? Зажми мне нос и рот и увидишь». Он затянулся, я зажал, а он и ткнул меня горящей папиросой в руку. Ожог потом болел, Мишка извинялся – он сам не ожидал такого эффекта.
Второй друг – Саша Борисов, мосеевский. Он был меня старше на три года, но в основном у меня как-то всегда получалось, что я тянулся к более старшим, и они меня принимали. Его отца со всей семьей еще до войны куда-то сослали. Был дядя Ваня кладовщиком и в чем-то проворовался. Вернулись они, и Саша оказался моим одноклассником. Он был парнем умным и очень обстоятельным. В учебе, однако, ему было трудно, и я ему помогал. До сих пор помню, как я ему безуспешно втолковывал, что 2,5 килограмма и 2 1/2 килограмма – это одно и то же. Он потом поступил в какое-то московское ремесленное училище и стал высококлассным метростроевцем. Его зачем-то командировали в Париж, а затем он оказался во втором отделе (секретном) Министерства иностранных дел. «К самому Громыке вхож», – говорила мне потом его мачеха, тетя Поля. Саша приезжал на машине в Мосеево.
А вот его старший брат Витя оказался совсем другим. Я с Витей общался постольку, поскольку приходил к Саше. Во всяком случае, мы вместе делали из ивовых палок шахматы, я их с Сашей научил играть в шахматы, а Витя потом стал меня обыгрывать. Призвали Витю в армию, оттрубил во флоте 5 лет, вернулся в Мосеево и там застрял. Механизатор широкого профиля, рыжий красавец, от девок отбоя нет, а самогонку сам гонит. Приехал я уже из института на побывку, пришел в клуб. Танцы. Вдруг Витя объявляет: «Яблочко!». Гармонист его слушается, и все расступаются, образовав круг – видимо, не впервой. Витя один исполняет матросское Яблочко, и исполняет прекрасно. Овация. А вот Витя помогает нам на кладбище устанавливать памятник (о чем было выше). Приехал на мотоцикле, на этом же мотоцикле с коляской привез памятник из мастерской. Я переживаю – если Витя выпьет, как же он обратно поедет на мотоцикле. Наливаю только полстакана, Витя возмущен. Что делать – наливаю целый, предлагаю закуску. Но Витя после первой не закусывает. Выпив три (!) граненых стакана, уезжает. Мы идем с кладбища пешком, я переживаю за Витю, но что же я вижу? Сидит Витя у правления колхоза на лавочке и как ни в чем не бывало беседует с председателем колхоза. Последний его день со слов тети Тани Бодановой. Поехали они с Витей на какие-то полевые работы, он – тракторист, тетя Таня помощница. Присели обедать, Витя трактор полностью не выключил (заводить его снова было непросто), только поставил передачу на ноль. А трактор вдруг и поехал. Бросился Витя к нему и попал под колеса. Смерть. Судьбы человеческие…
31 октября 1949 г., в день комсомола, меня приняли в комсомол. В райкоме, где решался на заседании бюро этот вопрос, секретарь говорит: «Так тебе же еще нет 14 лет». Я, ожидавший этот вопрос, отвечаю: «Мне тринадцать с половиной лет, а по правилам округления это четырнадцать». Рассмеялись, приняли. Меня избрали секретарем школьной комсомольской организации (а в ней было, кроме меня, всего пять человек). Собирал и сдавал копеечные взносы, что было однако непросто, потому что некоторым ребятам родители на это просто не давали денег. Как-то помогал пионерской дружине. Со стыдом вспоминаю один эпизод из этой моей комсомольской работы. Догнал я в седьмом классе своего троюродного брата Колю Тубарева из Парамонихи (брата того Вити, о свадьбе которого я выше писал). Он вместе со мной вступил в комсомол. Мы с ним и до этого были дружны, как писалось – я по родственному бывал в их Парамонихе. Учился Коля так себе, был не то чтобы хулиганистым, но уж очень шустрым. Закончили мы седьмой класс, потребовалась Коле комсомольская характеристика. Я написал в основном хорошую характеристику, но вставил одну фразу: «Не всегда дисциплинирован». Это была сущая правда, но не понимал я тогда, что одно дело пропесочить на комсомольском собрании и другое – давать характеристику во внешний мир. Осторожно нужно с этим обращаться. Этот мой поступок потом вспоминали наши общие родственники Шибаевы, вспоминали с удивлением и даже с восхищением мальчишеской ортодоксальностью. Сам Коля при встрече через несколько лет об этом не вспомнил, и мы общались как ничего не бывало. По ученой линии Коля не пошел, но шустрил по разному и вскоре имел в Ленинграде машину.
Особенно я занимался, по поручению учителей, художественной самодеятельностью, и это требует отдельного абзаца.
Руководила художественной самодеятельностью моя любимая учительница Татьяна Алексеевна. О ней несколько слов. Девичьей ее фамилии я не помню (или не знаю), она вскоре вышла замуж за молодого председателя колхоза Бусурина (никакого отношения не имеет к упомянутому выше хулигану, в деревнях много одинаковых фамилий). Молодая, красивая, тактичная, никогда не кричит – даже хулиган Бусурин ее слушался. Всегда скромно (по достатку), но симпатично одетая – прицепит какой-то кружевной воротничок, бантик – девчонки глядят во все глаза, а мальчишки краснеют, когда она на кого-то обратит внимание. Как она попала в эту глушь? Наверное, была родом отсюда. Преподавала она ботанику и зоологию, а у нас была еще классной руководительницей. Эти уроки она старалась сделать практическими. Вот дает задание, чтобы на следующий урок по зоологии кто-то принес лягушку (фамилий не называет). Задание добровольно выполняю я, по дороге в школу ловлю лягушку и приношу. Мне же приходится ее на столе препарировать, демонстрировать все органы, в частности, если на лапки мертвой лягушки посыпать соль, они будут сокращаться. А вот дает задание принести петуха. Я с трудом уговариваю бабку зарезать одну курицу, под обещание, что я потом принесу ее обратно. Также препарирую. Учительница показывает, что если птица садится, у нее автоматически сжимаются пальцы. Теперь мне понятно, почему даже сонные птицы не падают с веток. А вот мы всем классом на уборке картошки. Земля раскисла, и у моих старых ботинок отваливаются подметки. Учительница это замечает, и на следующий день мне как сироте вручают новые американские ботинки. А еще мне вручают американские (лендлиз) коричневые штаны на лямках. Штаны прочные, неизносимые. По-моему, в них ходил еще Том Сойер, но так и не износил. Правда, они, неизносимые, трут в промежности, но это пустяки. Никогда у меня не было таких штанов. Они прочные настолько, что когда я, прыгая с забора, зацепился штанами и повис на колу, они даже не треснули, и я долго барахтался, прежде чем освободился.
Но вернемся к самодеятельности. Первая пьеса была – «Молодая гвардия». Мне Татьяна Алексеевна поручила завидную роль Сережки Тюленина, хотя я к ней нисколько не подходил. Кроме того, я был, так сказать, помощником режиссера. Ничего, играли не только в школе, но и в деревенском клубе, народу было битком, хлопали так, что мхатовцам было бы завидно. Названия второй пьесы я не помню, тоже про войну. Здесь возникла коллизия – никто из ребят не хотел играть фрица. Пришлось мне, как добровольному помощнику режиссера, взять эту роль на себя. Я нашел немецкую офицерскую фуражку, кобуру с настоящим немецким пистолетом (этого добра у нас тогда было навалом), и еще зачем-то трубку. Трубку я на сцене даже закурил, стараясь не вдыхать дым. На спектакль в клубе приехало районное начальство – начальник РОНО (отдела народного образования) и кто-то еще. И вот, когда меня в соответствии со сценарием партизаны убили, я, видимо, так удачно упал, что на последующем разборе начальник РОНО спросил: «Ты куда после семилетки?». Я не знаю. «Поступай в калининский вагоностроительный техникум». Кто помнит, у Хазанова юмореска: «Поступай в кулинарный техникум». Меня это не впечатлило. Тогда мне предложили поступать в ленинградское речное училище. «А кем я буду?». «Штурманом». Вот это мне нравится! Так и определился мой выбор пути, но здесь я выхожу из детства.
