Текст книги "Богам – божье, людям – людское"
Автор книги: Евгений Красницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Ты? Не смогла? – Юлька от изумления даже позабыла о страхе наказания.
– И ты не сможешь… скорее всего.
– Я?!!
– Ты! Рано или поздно, придется выбирать: или Михайла, или ведовство. Вместе не получится!
– Так я же думала, что ты его, как Лукашика… – продолжила было оправдываться Юлька и – осеклась, осмыслив сказанное матерью, и впервые в жизни с настоящей злостью процедила Настене в лицо: – Лучше б побила!
– А я и бью! – ничуть не смутилась Настена. – Полезла во взрослые дела, так и получай по-взрослому, а подзатыльником отделаться и не мечтай! Все, кончилось детство! Пришла тебе пора, во славу Пресветлой Макоши, с самой Мореной потягаться.
– Мам…
– Молчи! Выбор останется за тобой – ни торопить, ни подталкивать, как меня бабка подталкивала, не стану, все на твоей воле. Но Михайла будет для тебя платой за ведовскую власть! Или одно, или другое… И не смотри на меня так!!! Сама все знаешь, не впервой об этом речь!
– Мам…
– Не перебивай! Даже если выберешь потом не Михайлу… молчать!!! Я сказала: «если»! Ты про войну спрашивала? Так вот: война будет, и кровушки прольется столько, что Алексей, сама слышала, даже половину отроков назад привести не рассчитывает. А ему в таких делах верить можно… Хотя… не было еще такого, чтобы недостаток ратников детьми восполняли. Поняла теперь, почему я Морену помянула?
– Минька…
– Угу. И даже, если ты потом выберешь не Михайлу, – с нажимом повторила Настена, – сберечь его мы с тобой обязаны. Если не для себя, то для рода Лисовинов, для всего Ратного. Ну, есть мысли, как его от Морены защитить?
– Матвея бы расспросить. Он же…
– Даже и не думай! Врагом себе на все жизнь сделаешь. Он от смертного ведовства отрекся, а мы Морене… – Настена запнулась, но продолжила все тем же уверенным и как будто бездушным тоном: – Мы Морене мальчишек отдавать будем.
– К-как?.. – Юлька, переменившись в лице, отшатнулась от матери. – Макошь не простит…
– Макошь одобрит! – уверенно заявила Настена. – Это не жертва, это обман! Отнять у Морены добычу нельзя, а подменить можно. Обычного отрока спасти – дело доброе, но бесполезное, потому что так на так и выйдет – одного на другого поменяла. Такое только для особо любезных делают, но Макошь ревнива и чужих любимчиков не жалует, как и тех, кто только на себя ее благоволение растрачивает. Вот, скажем, для Лукашика я и пальцем не пошевелю, Михайла же совсем другое дело…
– А для Алексея?
– Тьфу, чтоб тебя, дурища! В чем разница-то? Что Михайла, что Алексей – спасти их, значит, спасти в будущем множество жизней. Вот такое Макошь одобрит. Поняла?
– Тогда почему только Миньку защищать будем?
– Потому, что Алексей о себе сам позаботиться способен, он это всей своей жизнью показал. Ну, еще… потому, что мальчишек на двоих может не хватить. Морена жадная, ей только дай.
– Так ты что, всю Младшую стражу?..
– Нет, Нинеиных отроков не смогу. Вернее, могла бы, но невместно мне чужими распоряжаться.
– Значит, самых лучших…
– Да! – Настена утвердительно прихлопнула ладонью по столу. – Лучшие и дело лучше сделают!
– Жалко ребят…
– А Михайлу не жалко?
Юлька надолго замолчала, уставившись в стол, молчала и Настена, давая дочери время осмыслить новое знание и примириться с необходимостью выбора. Наконец Юлька вздохнула и подняла глаза на мать:
– Что делать надо?
– Все… – Голос Настену подвел, пришлось откашляться. – Все просто, доченька. Жизнь, любовь и терпение. Добыча Морены – жизнь. Щит и меч Макоши – любовь и терпение. Сделаем так, чтобы отрокам в радость было собой Михайлу от смерти закрыть. Претерпеть за любовь к нему.
– Это я смогу. – Уверенность, прозвучавшая в голосе дочки, не только удивила, но даже слегка напугала Настену.
– И в мыслях не держи! Столько смертей на себя принять – не выдержишь, ума лишишься!
– Я справлюсь.
– Нет, я сказала! Первый шаг на этом пути – одна смерть, один обмен жизнь на жизнь. И то не все выдерживают.
– Я смогу!
– Нет, и не спорь! – повысила голос Настена. – Я тебе обещала, что выбор останется за тобой. Если сейчас сотворишь по-своему, минуешь развилку, пути назад уже не будет, и о Михайле можешь забыть!
Ведунья сначала сказала, а потом внутренне сжалась от страха – заметит Юлька ложь или нет? Шестая она или двадцатая в цепи взращенных и выпестованных ведуний, повзрослела не по годам или осталась ребенком, все равно она дочка, и легче самой надорваться, чем взвалить такой груз на нее. Кажется, не заметила, поверила.
– А у тебя, мам, таких уже много?
– Есть… и не один.
– А кого они… закрывали?
– Корнея… было, в общем, кого. Нельзя об этом рассказывать, если родня убитых узнает… сама понимаешь.
– Корнея же не уберегли! Калекой стал.
– Война… от увечья не уберегли, но насмерть затоптать не дали. Один за это жизнью заплатил, другой тяжкой раной. Я тогда троих к Корнею приставила, но третий не успел, коня под ним убили.
– А Корней… знает?
– Да ты что? Он бы меня сам на куски изрубил, если б узнал! Да если б даже и не изрубил… он и так за свою власть полной мерой платит, зачем его еще отягощать?
– За власть… – Юлька в очередной раз надолго задумалась, и Настена снова не стала сама прерывать молчание, гадая, какие мысли бродят у нее в голове. – Знаешь, мам, Минька мне тоже часто про власть, про управление людьми толкует. Как-то он сказал, а я не поняла, что власть бывает явная и тайная. Вот ты решаешь, кому жить, кому умереть, и никто об этом не ведает. Значит, наша власть тайная?
– Ну, можно и так сказать…
– А еще он говорил, что нельзя все на одну сторону накладывать, равновесие должно быть.
– Ну и что?
– А то, что ты же можешь заставить не только защищать, но и наоборот… если для спасения многих жизней. Так?
– Выпороть бы вас с Минькой…
– Понятно…
– Ничего тебе не понятно! – взорвалась криком Настена. – Только попробуй что-нибудь устроить! Понятно ей! Не власть это будет, а разбой! Поняла?
– Ты чего, мам? С кем устроить-то?
– А то я не заметила, как тебя из-за боярышни Катерины перекосило!
– Да не хочет Минька на ней жениться и не захочет! А заставить его Корней не сможет, вот увидишь! И тетка Анна… – Юлька оборвала сама себя, не закончив фразы.
– Чего примолкла? Дошло, наконец, что не для тебя Анька сына бережет?
– Мам… мама…
– Не хнычь! Я тебе сказала, что выбор за тобой. Выберешь… выберешь Миньку, помогу… возьму грех на себя, но… не хочу за тебя решать, как когда-то за меня решали. Все! Хватит болтать! Собирай на стол, опять ведь сегодня толком не ела. И без того худющая, одни глаза остались, и что в тебе Михайла углядел?
Глядя, как дочка хлопочет по хозяйству, Настена никак не могла отогнать от внутреннего взора образ Алексея…
…Вот он сидит напротив. Стягивающая ребра повязка не портит осанки (и так привык держаться прямо), мышцы вроде бы и расслаблены, но сила-то в них так и играет (лекарский глаз не обманешь), голос вроде бы и доброжелателен, но тверд, глаза… ох, что за глаза! Зверь оттуда, изнутри, уже прицелился, измерил расстояние до противника и изготовил тело к смертельному броску, но не смеет и пошевелиться, укрощенный железной дланью рассудка. И не слабый, дурной или глупый урод, как бывает у некоторых, а сильный, хоть и крепко битый, но здоровый, а когда надо – и свирепый, зверь! А лицо… да, другого сравнения и не подберешь – истинный Перун в молодости! Корзень, старый дурак, даже не представлял себе, с чем играет, пытаясь пробудить в Алексее страсть, наперекор рассудочности. Или представлял? Он же целой сворой таких зверей повелевать способен!
Эх, не так бы нынче с Алексеем: не водить бы его на невидимой и неощутимой привязи, а… ведь могут же быть эти сильные руки ласковыми, и глаза умеют светиться совсем по-иному… Нельзя! Запретно и недоступно, будь оно все проклято! Потому что заполучить все это, оборотить своим и только своим можно, лишь самой сделавшись его и только его – отдаться всепоглощающе и без остатка – раствориться в слиянии двух сущностей. Но, пусть даже и добровольно, ограничить собственную волю – значит, утратить ведовскую силу – дары светлых богов бесплатными не бывают. Как же повезло Аньке… да и не повезло, если по правде, а просто не приходится ей давить волей и разумом женское естество, не боится она отдаться и подчиниться, а потому и ответ получает полной мерой.
Не на кого пенять – сама выбрала… ну, не совсем сама, бабка давила, конечно, но окончательный выбор все-таки был за внучкой. Ведь было же, было перепутье, могла остаться простой лекаркой-травницей и жить, как живут все бабы… ну, почти так же. И был мужчина… такой же, почти как этот. Но сама избрала иной путь, и другая пошла с ним под венец, а пришел срок – выла над пробитым стрелами телом, лежащим в телеге, а Настена стояла рядом, закаменев лицом и исходя внутренним, не слышным никому криком…
– Мам! – Настена так глубоко ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от голоса дочери. – Мам, а почему ты Савву к Нинее отослала? Я бы могла с ним сама заняться, а то крутится эта… соплячка в крепости…
– А тебе что, Корнеевых крестников мало? Целых трое!
– Так я же… а чего ж ты мне не сказала? Я и не думала…
– Ну и хорошо, что не думала, так даже еще лучше! Тихо да незаметно, как и должно наше ведовство твориться.
– Но они же не увечные, как Бурей был! И не запуганные, как Савва… ну, разве что Матвей, да и то…
– Нет, дочка, нет… из всех четверых, что Корней тогда из Турова привез, только у Роськи душа не покалечена, видать, в хорошие руки попал, повезло, а остальные… у каждого свое, но души все в язвах. А вы с Минькой не только Демьяна тогда на дороге вылечили, вы еще и каждый день понемногу Дмитрию, Артемию и Матвею эти язвы заглаживаете. Они на вас с Минькой смотрят и видят, что не все в жизни плохо, страшно да грязно. Тем и исцеляются понемногу.
– Ну да! Не знаю, как Артюха, а Митька только на Аньку-дуру и пялится…
– Не суди! Не всем так, как вам с Минькой везет… да еще и неизвестно, кому больше повезло… безответная любовь… она тоже лечит – горькое лекарство, но – лекарство! Вот он на Аньку-дуру… пялится, как ты говоришь… да не пялится он, а смотрит, и совершенно неважно, что на дуру и без толку, а то важно, что у него в это время убитые родичи перед глазами маячить перестают! Неужто непонятно? Пялится… не коса у тебя змеей оборачивается, а язык! Как только не зажалила никого насмерть?
– Ну, чего ты, мам…
– А ничего! С Красавой тоже: соплячка, соплячка… сама больно взрослая! Савву-то она выхаживает? Выхаживает! Сама говорила, что пользу уже видно! А о том и не задумываешься, что в крепости она и без того крутилась бы, да неизвестно чего еще выкинула б, а так – при деле, меньше дури в голову лезет. С такой-то обузой, как Савва, шустрости глупой, знаешь ли, очень сильно убавляется.
– Да чего она выкинуть-то может? Ну не подожжет же крепость?
– Да кто ж вас, дурех, угадает? Ты-то вон, в сводни подалась! От великого ума, скажешь?
– Мам! Я же как лучше хотела!
– Хотела она… Тьфу, довела: как старуха древняя, ворчу… Собирай на стол!
* * *
… Ведь могут же быть эти сильные руки ласковыми…
Шлепая босыми ногами по дощатому полу, Анна внесла в спальную горницу деревянный поднос с едой и кувшином кваса, глянула на постель и почувствовала, как губы сами собой раздвигаются в улыбке. В слабом свете одинокой свечи, стоявшей в дальнем углу (сама так ставила – подальше от постели: мужи любят глазами, но в ее возрасте не все стоит показывать в подробностях), было видно, как лежит Алексей, – привычная поза: на спине, чуть повернувшись на правый бок, закинув левую руку за голову. Нет, не спит. И не потому, что ждет, когда Анна принесет попить и поесть, а потому, что никогда не позволяет себе после любви уснуть раньше своей женщины, будто знает, как для нее важно и радостно такое отношение. На самом деле не знает, а просто… вот такой он, ее Лешка, – ничего не делает специально, но выходит так, словно кто-то ему подсказывает: это делай, это не делай, а вот это будет хорошо, но не сегодня.
Не сразу это открылось для Анны, но в одну из ночей мягкий, все чувствующий, осторожный и ласковый Алексей вдруг оборотился неистовым Рудным воеводой – брал ее, как половецкое кочевье в Дикой степи, и… она ощутила, что сегодня, именно в эту ночь, ей как раз этого от него и хотелось! А еще испугалась, что будет он теперь таким всегда – сдерживался, сдерживался, а теперь вот… Зря испугалась – каждый раз Алексей дарил ей именно то, чего она и ждала: когда нежность, когда неистовство, а когда и покорность… да, да, умел он и это – предугадывать желания, смиряться и подчиняться. Но способен был и на иное – мог подарить что-то совершенно неожиданное – или удивлял, или смешил, а еще умел довести до неистовства и ее. И тогда… не девочка уже была Анна, но вот только теперь довелось познать, что самозабвенное безумие способно воцариться не только на бранном поле, а обнаженные тела способны сплестись в жаркой схватке не хуже чем тела, защищенные доспехом.
Анна нагнулась вперед, ставя поднос, и ее тяжелые груди качнулись под перекинутыми наперед распущенными волосами, укрывающими ее почти до пояса. Алексей приподнялся навстречу, обхватил ее за талию и нырнул лицом в эту завесь, щекотнув усами грудь так, что Анна прерывисто втянула в себя воздух и тихонько ойкнула.
– Перестань… да перестань ты… хватит! Ну, Лешка! Вот сейчас как уроню все на тебя…
– Угу…
– На-ка, попей… Леш, ну знаю же, что пить хочешь!
– Хочу, Медвянушка… и пить, и есть, и… тебя тоже хочу. Больше всего – тебя!
– Вот ведь… Лешка, перестань!!
Алексей пил квас прямо из кувшина – никаких чарок и ковшиков в такие моменты он не признавал – пил большими шумными глотками, а Анна смотрела на него и жалела, что нельзя переставить свечу чуточку поближе. Алексей оставался воином даже сейчас. Въевшаяся в самую суть его естества воинская выучка не позволяла просто поднять руку или повернуть голову – тело отзывалось на любое его движение все целиком, чуть-чуть, порой незаметно для глаза, изменяя позу. Вот и сейчас каждый глоток не только двигал кадык, выглянувший из-под короткой воинской бороды, но и порождал едва заметный трепет почти всего тела. И было видно, что, несмотря на жажду, лишнего глотка Алексей не сделает – все в меру, чтобы не отяжелеть.
Ох и любили ратнинские бабы почесать языками у колодца «про это», деликатно приумолкая в присутствии девчонок и вгоняя в краску молодух, лишь недавно познавших первые радости плотских утех. Мнение баб было твердым: если муж после любви просит есть – можно рассчитывать на продолжение, а если пить – тогда все, жди следующего раза. А вот ее Лешка и пил, и ел, и… будет продолжение или нет, зависело только от ее желания. Так, по крайней мере, думалось Анне… или хотелось думать. Сейчас продолжения хотелось, но не сразу – больше хотелось кое-что выведать, и время для этого было самым подходящим.
Когда Алексей напился и потянулся к подносу за куском копченой кабанятины, Анна протянула ему вышитое полотенце.
– На-ка, утрись, а то накапаешь с усов, чудо мое…
– Не-е, сама меня утри!
– Как дитя малое… Вот мы Лешеньке ротик сейчас утрем, а ручки он потом сам вытрет и крошек в постельку, как в прошлый раз, совсем не насыплет…
В полутьме засветилась улыбка Алексея – не то нахальная, не то блаженная, не то и вовсе какая-то разбойная. Сразу и не разберешь.
О-хо-хо, как бы ни был мужик хорош, а насвинячит обязательно, такие уж они… почти все. Нет, встречаются, конечно, аккуратисты, у которых ни пятнышка, ни соринки и у каждой вещи свое, точно определенное раз и навсегда место, да только… взвоешь, рано или поздно, от этого сугубого порядка, отступить от которого, хотя бы на пядь, никак невозможно. Лучше уж так…
– Леш, а чего тебе Настена сказала?
– Да хорошо все… – невнятно пробубнил Алексей с набитым ртом, – ошиблась Юлька.
– И все?
– И охота тебе сейчас-то… Лапушка, давай лучше…
– Охота! – Анна добавила в голос требовательности. – Рассказывай!
– Да ладно тебе…
– Лешка!!! Куда жирными лапами?! Сейчас вот встану и уйду! Хочешь, чтоб ушла?
– Нет…
– Тогда рассказывай!
– Ну, если тебе так уж невтерпеж… Велела поостеречь тебя, чтобы ты Юлькой крутить не вздумала… Медвянушка, да чего ты вскинулась-то? – Алексей приобнял Анну и попытался притянуть ее к себе. – Подумаешь, баба… ведунья, конечно, но…
– Что, так и сказала?.. Да отпусти ты… вот ведь силищи немерено… бугай… Ну-ка, вспоминай: что она точно сказала? Слово в слово!
– Э-э… – Алексей завел глаза к потолку, – вроде бы так: «Не та Юлька девчонка, которой крутить можно, да и о самой Настене забывать не след – боком выйти может». Так как-то сказала… или почти так. Да с чего ты всполошилась-то?
– Вот, значит, что… – Анна откинулась на спину и машинально принялась накручивать на палец прядь волос. – Боком, говоришь… а ведь подружками были по молодости.
– Подружками? Но ты же нездешняя!
– Да уж, еще какая нездешняя! – Анна выпятила нижнюю губу и сдула волосы со лба. – Дреговические-то девы поначалу, в Ратном, тише воды и ниже травы – для них и Ратное большой город, а меня-то из Турова привезли, да свет поначалу повидала: Киев, Переяславль… сам все знаешь. Вот и шипели на меня да каждая… ужалить норовила! И я тоже, дура молодая, нос до небес драла… пока Добродея, была в Ратном такая мудрая старуха, царство ей небесное, в разум не привела. – Анна неожиданно хихикнула. – Так и вспомнила себя тогдашнюю, когда Мишаня купеческих детишек на берегу стращал.
– Угу, мне рассказывали потом – сам-то не видел, не до того мне было. – Алексей тяжело вздохнул. – Но Михайла все верно тогда делал, молодец. Ты подучила?
– Нет, сам измыслил, я только помогла чуть-чуть. Он у меня разумник… вот из-за него-то, да из-за Юльки еще, мы с Настеной и подружились. Я все боялась, что у меня и третий ребенок девчонкой будет, а Лисовинам-то наследник нужен был… воин. Настена тогда меня и уверила: мальчик будет, не сомневайся. По ее слову все и вышло, а через год с небольшим ей самой рожать пришлось. Ох и худо ей было, Лешенька, ой как худо! Мужа нет, девочка слабенькая совсем родилась, того и гляди помрет… И поплакаться некому, бабка-то у нее была, как из мореного дуба сделанная – топором не возьмешь…
– А Добродея чего же? – удивился Алексей. – Я так понимаю, что бабы со своими горестями к ней…
– Да ходили к Добродее – прервала, не дослушав, Анна. – и за советом, и с жалобами, и за утешением, но не ладила она с Настениной бабкой! Открыто-то не ссорились, но не любили друг друга крепко. А меня старуха привечала, чем-то я ей по сердцу пришлась… Вот и бегали мы с Настеной друг к дружке, чаще-то я к ней. Посидим, поплачем на пару, про детишек своих поговорим… Настена сказывала, что и бабка ее при мне как-то мягчает слегка. Так и подружились. А когда бабка вскорости померла и Настена совсем одна осталась, так и вовсе не разлей вода стали.
А потом… Мишане еще десяти не минуло, Фрола… убили. И Варвара, чтоб у нее язык отсох, просветила меня: было у Фрола с Настеной что-то… да так сильно, что Корнею пришлось его в Туров отослать. Потом-то я и сама заметила: от Настены мне ни слова утешения, будто закаменела вся… подружка. Ну и отдалились мы друг от друга как-то…
– Ну а сейчас-то ты чего напугалась?
– А ты не понимаешь? Дочку-то она как любит! Даже окрестила ее – против себя пошла… ну и… не знаю… может быть, хочет, если уж у нее жизнь не сложилась, так хоть чтоб у Юльки…
– А что, разве бывают замужние ведуньи? – искренне удивился Алексей. – Что-то я не слыхал о таком…
– Верно, не бывают, но Настена, наверно, хочет дать дочке самой выбрать: либо семья, либо ведовство.
– А ты, значит, не желаешь такой невестки?
– Да, не желаю! Мишаня большего заслуживает! И мне такая невестка не нужна – характер, что твоя крапива, и Мишане теща такая не нужна – разозлится да в козла оборотит!
– Да? Неужто так сильна? – Алексей заинтересованно приподнялся на локте. – Тогда выходит, что не ошиблась Юлька, а нарочно подстроила, чтобы я к Настене сходил?
– А ты думал! Конечно, подстроила! У Настены ничего случайно не бывает! Как это так: Настена с Фролом шуры-муры водила, а теперь ее дочка с его сыном… бывают такие случайности?
– Хм, да…
Что-то было не так – слишком хорошо изучила Анна все Алексеевы хмыканья. А ведь и верно: лежит в постели с ним, а поминает то и дело покойного мужа, да еще и ревнует… Не хватает только ненароком его Фролом назвать! Надо чем-то отвлечь…
– Спрашиваешь, так ли Настена сильна? – Анна искоса глянула на Алексея. – А ты на Бурея глянь!
– А при чем тут Бурей-то?
– А вот послушай. – Анна ухватила Алексея за руку, втянула ее на свою подушку и положила голову на плечо любовника. Он тут же согнул руку в локте и опустил ладонь ей на грудь, Анна протестовать не стала, а лишь потерлась о плечо Алексея щекой. – Ну, слушай же! Мне начало этой истории Настена рассказала, а конец я уже сама видела.
Жили у нас в Ратном два брата, Ипатий и Савватий – прямые потомки первого ратнинского сотника Александра. Видать, сильно измельчал Александров род – Ипатий еще туда-сюда, а Савватий и вовсе: станом коряв, ликом неприятен, да еще и бельмо на левом глазу. Так и не выучился ратному делу, сразу в обоз отправили. Ипатий, правда, ратником стал, но так, плохоньким. Зато злющий был, не приведи господь, – чуть что, сразу за нож хватался.
Замуж за них конечно же никто идти не захотел, и женились они на полонянках. Савватий так и остался бездетным, а у Ипатия хоть и родился сын, так лучше бы и не рождался! Жена Ипатия родами померла, больно уж ребенок крупным оказался, но ликом вышел уродлив, а волосом темен – не в мать, не в отца, а в проезжего молодца. И злющий был сызмальства – бабы, которые по доброте душевной его выкармливать взялись, жаловались, что больно рано у него зубы прорезались – все груди им искусал. Вот такой малец у Ипатия народился… Да-а! Он еще, как наестся, бурчание какое-то неприятное издавал, вроде «бу-р-р». Так и прозвали его «Бурей», а настоящего имени «Серафим» никто почти и не помнил.
Ну вот… а как подрос Бурейка, так и еще одна беда вылезла – косноязычен. Чуть не половину слов нормально не выговаривал, порой такое нес, что даже родной отец его понять не мог. Само собой, со сверстниками у Бурейки не заладилось – обижали, насмехались, дразнили… Он, конечно, в драку, ну и били его – скопом или те, кто постарше был, а то и взрослые. Он же не только кулаками махал, а и царапался и кусался. Какая ж мать стерпит, когда ребенок домой возвращается с лицом разодранным или покусанный? Так ведь и без глаз остаться можно! Ну настропалят бабы мужей, а те Бурейку по чему ни попадя… Ты слушаешь, Леш?
– Слушаю, слушаю. Ну и что дальше было?
– Отец за Бурейку вступался и тоже бит бывал… Хотя ладно, не об этом речь. Кто-то из баб, со зла, наверняка, трепанул, что Бурейка не в отца крупен телом и что нагуляла, видать, его мамаша с лешим, а потом и еще хуже – заменили лешего на Агея Лисовина! Не любили Корнеева отца многие… в чем там дело было, не знаю, но прозвали его Бешеным Лисом.
– Погоди! Но так же Михайлу кличут!
– То-то и оно… слушай дальше. Крутился как-то раз Бурейка возле баб у колодца, а мимо Агей с Корнеем проходили. Кто-то из баб возьми да и пошути по-дурному: «Бурейка, гляди, батюшка твой идет!» Малец подхватился, сунулся к проходящему мужу: «Бафуфка, ба…» – увидел, что не тот, но остановиться-то уже не успел и хвать руками Агея за ногу. Тот лицом покривился, да как наподдал, уродец аж до забора долетел! Понятно, что главная-то обида у Агея не на Бурейку была, а на баб трепливых, но так уж сложилось, что малец крайним оказался.
Бурейка, конечно, в рев, и, как на грех, Ипатий недалеко был да голос сына услышал. Выскочил из-за угла, а в руке уже засапожник, кинулся на Агея, а тот уж и вовсе от всего этого взбеленился. Ка-ак двинул Ипатия, тот грянулся оземь, выгнулся дугой, а изо рта кровь хлынет – на собственный засапожник напоролся, когда падал! И тут Бурей как вцепится зубами Агею в руку – отца защищать кинулся, да куда там! Сшиб его Агей и сапогом… только косточки хрустнули.
Бабы было в крик, но Агей на них так зыркнул, вмиг у колодца пусто стало, один только Корней сотничьего гнева не испугался. Поднял Бурейку на руки и понес к лекарке. Что уж там Агею в голову ударило, бог весть – окликнул, велел бросить урода. А Корней и ухом не повел, дальше пошел. Агей тогда подобрал коромысло – кто-то из баб забыл с перепугу – да тем коромыслом сыну по спине. Корней – ни гу-гу и дальше идет! Агей от такого и вовсе в раж вошел – принялся лупцевать в мах, а Корней только горбится, да мальца от ударов прикрывает, а останавливаться и не думает…
– Не могло такого быть! – перебил Алексей.
– Почему? Разозлился и стал…
– Да нет, Анюта… сразу видно, что тебе это кто-то из баб рассказывал. Понимаешь, если б, скажем, я кого-то стал коромыслом в мах бить, то убил бы или покалечил бы, если не с первого, то со второго удара точно. А Агей-то не слабее меня был, наверно.
– Ну, не знаю… рассказывают, что коромыслом… да не в том дело, чем бил, а в том, что Корней его не послушался! Да не просто не послушался… вот лупит его Агей, а он идет, лупит, а он идет, а потом выронил Бурейку из рук, развернулся, вырвал у отца… коромысло или что там было и замахнулся.
– Ты что? – изумился Алексей. – На отца?
– Ну да! Агей, рассказывают, прямо опешил от неожиданности… Да не перебивай ты! Замахнуться-то Корней замахнулся, но ударить не посмел – родитель все-таки, только на словах предупредил, что помрет, но бить себя больше не даст. Агей так и остался стоять, а Корней снова подобрал Бурейку да дальше понес. Вечером того же дня собрал Корней вещички и вместе с женой и детишками на другой край села перебрался. То ли Агей его выгнал, то ли сам ушел – люди по-разному рассказывают, но я думаю, что все-таки Агей выгнал.
– Угу… а Бурей, значит выжил? Ну и при чем тут Настена? Ты же мне про ее силу толковать взялась.
– Ну, погоди, Леш, не подгоняй, а то непонятно будет. Дойду и до силы. Ты поешь еще… только полотенце подстели, а то крошки потом колоться будут… Ну вот: выжить-то Бурейка выжил, но стал у него горб расти. И без того-то урод был, смотреть тошно, а тут еще такое. И из всей родни у него только бельмастый дядька-обозник остался. Хилый да непутевый… даже и надежды не было с Агеем за племянника посчитаться.
– Угу, верно… у меня в ватаге болгарин был – поп-расстрига – так он говорил: «С сильным не дерись, с богатым не судись» [2]2
Автору неизвестно, действительно ли эта пословица пришла к нам из Болгарии, но в XII веке ей на Руси было появляться рановато. А Болгария, из-за соседства с Византией, уже познакомилась и с судопроизводством и с коррупцией.
[Закрыть]. Как раз этот случай.
– Ну да… а еще пьяница он был. Рассказывали: наклюкается бражки, сядет где-нибудь в уголке, Бурейку по голове гладит и плачет тихонечко… не поймешь: то ли над ним плачет, то ли над собой. Так и помер – тихо как-то да незаметно.
– Да уж… пошутили бабоньки…
– Ага… всегда у вас бабы во всем виноватые! Ладно, Ипатий, сам дурак – с ножом кинулся, а мальца-то зачем калечить было? Вот ему наказание и вышло – с единственным сыном рассорился. А Корней-то, как нарочно: десятником стал, серебряное кольцо, рассказывают, всего за три года заслужить умудрился. Агею – хоть разорвись! С одной стороны – гордость отцовская за его успехи, с другой – гонор и обида.
Но знаешь, недаром же говорят, что вода камень точит. Жена Корнея пилила, с Агеем несколько раз Добродея беседовала, а однажды привела Корнея, поставила его перед отцом на колени и заставила кланяться земно и просить прощения. Агей, рассказывают, поначалу ругался страшно, грозил, а потом вдруг обмяк и обниматься с сыном полез. Потом, уж как водится, надрались они бражкой да до того, что посреди ночи купаться пошли. Это в конце октября-то! Как и не утонули-то, просто удивительно. Свекровь-покойница с двумя холопками, пока их из Пивени вытаскивала, Корнею чуть половину волос не выдрала, а у Агея к тому времени голова как колено стала, так его и вовсе хватали за что попало, холопки потом такое рассказывали – бабы со смеху кисли!
– Хо-хо, это за что ж, интересно, его хватали? – Алексей оживился, даже отложил недоеденный кусок. – Вот ведь: ворчите на нас, что, мол, только об одном и думаем, а сами любым случаем попользоваться…
– Умолкни, охальник! – Анна ухватила Алексея за нос и принялась поворачивать его голову туда-сюда. – Вот за это хватали, вот за это! А тебе лишь бы непотребство какое придумать!
– Ой! Отпусти, Анюта! – гнусаво заблеял Алексей. – Отломаешь, страшнее Бурея стану!
– Вот и ладно, молодухи засматриваться перестанут!
– Собака на сене! Сама не гам и другим не дам…
– Это я-то? – Анна попыталась возмущенно подбочениться, но лежа получилось плохо. – Да! Я такая! И только попробуй у меня… Ай! Лешка… бесстыжий! Ле-о-о-ш… Ле… о-ох, мамочки…
– Фу! Все усы в квасе вымочил… – Анна бормотала неразборчиво, уткнувшись лицом в подушку. – Куда полотенце-то задевалось?
– Какое полотенце? Погоди, я вроде на чем-то лежу… – Алексей закопошился на постели. – А! Вот оно… ой, и кабанятина здесь…
– Угу… вот и пускай такого в дом… под крыльцом тебе ночевать… укрой меня, холодно что-то…
Алексей накрыл Анну и заботливо подоткнул одеяло.
– Спи, Медвянушка…
– Не-а… обними меня… не так, вот сюда… бороду с шеи убери… щекотно…
– Спи, не капризничай… вот я тебя сейчас за ушком поцелую…
– Ай! Усы мокрые!
– Да я же утерся!
– Утерся он… все равно мокрые!
Попробовала бы Анна вести себя так днем… даже наедине… но сейчас ей дозволялось все, и она об этом прекрасно знала. Ночная кукушка… люди зря говорить не станут!
– Леш, я тебе не досказала…
– Завтра расскажешь, давай-ка, спи.
– Ну да! Завтра! Как усвищешь с утра своих убивцев мелких гонять… вечером придешь потный, злой, лошадьми провонявший… то ли дело сегодня – после баньки…
– Где та банька? – Алексей сокрушенно вздохнул. – Весь зад в сале кабаньем…
– Хи-хи-хи… сейчас на пол соскользнешь!
– Хихикалка… только что вроде как засыпала…
– Ага! А ты с усами мокрыми…
– Ладно… рассказывай.
– Ну, слушай. Помирились, значит, Агей с Корнеем… Агей еще долго прожил, даже дождался, пока Михайла родится, а помер плохо. Зимой где-то в дебрях его лесовики убили, даже тела не нашли. Жалели-то его все, сотник все-таки, хотя кто-то, может, и притворялся, а вот Бурей радовался! Как-то выхлебал чуть не ведро хмельного, да принялся орать, что, мол, жаль тела не нашли, а то бы сходил да на могилку Агея и помочился бы. И тут Добродея возьми да и напророчь ему: «Вернется Бешеный Лис, не быть тебе живу!» Кто ж тогда подумать мог, что Мишаню тоже Бешеным Лисом прозовут?
– Да ты что?! – Алексей рывком сел на постели. – А Корней-то… да этого урода убивать сразу же надо было! Да я его сам…
– Ты про силу Настены узнать хотел? – В голосе Анны исчез даже намек на сонливость. – Вот и знай: неприкосновенен Мишаня для Бурея по слову Настены!
