Текст книги "Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди»"

Автор книги: Евгений Велтистов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Молодец, девочка! – громко похвалила Елена Григорьевна. – Ты изучаешь немецкий?

Алена встала.

– Нет, английский. Но знаю немножко немецкий, французский, испанский...

– Садись, – усадила ее мягко Елена и обратилась к классу: – Учитесь, неучи, у дамы! А ты, – она опустила взмахом ладони и меня, – скажи спасибо за подсказку.

– Спасибо, – улыбнулся я Алене. Теперь никто не сомневался, что она иностранка. – «Спасибо», – повторил я про себя, обращаясь уже к учительнице.

Елена никогда не отвергала подсказки, вообще ничего полезного, что могло бы пригодиться нам в будущем. Она мудро, исподволь учила нас уму-разуму, учила разбираться в текучке жизни, учила искусству жить. Учила, как надо воевать и одерживать победы.

– Сегодня репетиция «Ревизора», – прошипел мне в ухо сосед по парте Витька Махмутов. До сих пор он сидел как истукан, не обращая внимания ни на меня, ни на «пришельцев» на задней парте. И вот очнулся. – Роль выучил?

– Успею, – ответил я.

– Не подведи! – изрек классный худрук.

Я играю Хлестакова, Витька – городничего, женские роли дублируют наши одноклассники. Позже, для настоящего представления, мы пригласим актрис из соседней школы.

Витька сквозь щель на парте изучает текст пьесы. После второго прочтения – я знал это – он помнит любой текст наизусть.

Тут-то его и настигла Елена. Выросла рядом с партой, Махмут едва успел задвинуть книгу в ящик.

– Махмутов, отвечай!

Витька встал, огорченно развел руками, произнес фразу с первой страницы старого учебника.

– Анна унд Марта баден...

Все так и покатились... Вот отмочил: вспомнил, как купались в прошлом веке Анна унд Марта!

– Ну, Махмутов, быть тебе циркачом! – весело напророчила Елена. – Пересядь-ка на свободную парту подальше от соблазнов. Пиши в тетради «Лорелею»...

Витька перешел на другое место, замер в классической позе мыслителя, потом зацарапал пером в тетради.

– Может, ему подсказать? – заволновалась Алена.

– Не надо. Он знает наизусть. Успел прочитать, – ответил я.

Елена не ошиблась и на этот раз. После школы Витька окончил цирковое училище, некоторое время выступал на манеже и подался в мимансы театра оперы и балета. Мы точно но представляли, что делает миманс на сцене, знали только, что он не на первом плане. И все же Махмутов – выдающаяся личность: никто из нас не стал мимансом, а он стал.

Я продолжал получать записки. «Сегодня в «Соколе» – «Джордж из Динки-джаза». «В «Заре» – «Истребители», в «Эрмитаже» – джаз-оркестр Утесова... в оперетте – «Летучая мышь»... Рискнем, писатель?»

Я передал записки друзьям на заднюю парту – для расширения кругозора. Там сразу загорелись, стали меня теребить: «Рванем, писатель?» Я покачал головой. Разве можнно все сразу переварить? Для этого придется застрять в прошлом надолго, а это не отвечает правилам игры.

Я вгляделся в одноклассников: Костя, он же Кот, по фамилии Куликов, Жора Левин, Юля Семенов, Юра Редькин, Леня Могила... Мы увлекались всем, что подсовывала нам жизнь. Поглощали фильмы, спектакли, книги, пластинки. Мастерили радиоприемники, сажали на пустыре картошку, играли в хоккей, бренчали на гитаре. Возрождалось довоенное время для тех, кто выжил, вернулся с фронта или просто подрос за годы войны, кто мог наслаждаться тишиной ласкового осеннего вечера, мог в кругу друзей петь, танцевать, шутить, мечтать. Счастливое послевоенное мирное время.

Пройдут годы, и Костя будет строить заводы в Алжире, а Жора – БАМ, доктор наук Семенов – работать со сплавами металлов, Юра Редькин станет инженером-железнодорожником, а Леня, как известно, медиком. Да и все остальные не отстанут: кто подастся на космодром, кто на завод, кто на научные кафедры. А Витька – в мимансы. Об этом мы узнаем, встретившись вместе на юбилее Елены Григорьевны. Будут там и три доживших до пенсии школьных учителя, и наш строжайший директор Николай Семенович...

– Пап-ра-шу всех вста-ать! – раздался вдруг в классе громкий артистический баритон директора, и все мгновенно вскочили, громыхнув крышками, уставились на дверь. Дверь не шелохнулась.

– Левин, – сурово произнесла Елена, – опять ты безобразничаешь?

Класс хохочет: да, это Жорка Левин, его штучки со звуковой имитацией.

– Иди к доске, – велит немка, – спрягай «Их вайс нихт».

Крепкий паренек с цыганским лицом невозмутимо скребет мелом по доске. Оставшийся в войну сиротой, бывший детдомовец, принят в нашу школу с испытательным сроком, под ответственность комсомольской ячейки. Жора прекрасно знает об этом и позволяет себе безобидные шутки крайне редко. Да и много лет спустя на семейном празднике Елены Григорьевны боевой заместитель начальника строительства БАМа Георгий Маркович Левин, все такой же заводной, всего один раз и рявкнул: «Пап-ра-шу!» И все расхохотались, а директор, отвыкший уже командовать учениками, растерянно оглянулся, пока не сообразил, что это опять он, Жорка. И погрозил ему пальцем...

Елена, привычно управляя классом, то и дело бросает испытующий взгляд на меня и моих «родственников». Глаза ее вспыхивают загадочным светом. Неужели о чем-то догадывается?

Я оглянулся, увидел лукавый огонек Алениных глаз, устремленных на учительницу. Они, наверное, вели немой диалог.

«Девочка, признайся, ведь ты не его родственница...»

«Да, признаюсь...»

«И он не совсем такой, каким я его знаю. В чем тут дело?»

«Не могу вам ответить. Ведь я его не видела таким, как вы...»

«Я догадываюсь... Ты – девочка из будущего, и он оттуда же. Он всегда ловко играл свои роли...»

Лицо Алены вспыхнуло золотым отблеском: она полюбила нашу Елену.

А ее братья – вот лопухи! – достали карманный компьютер, принялись задавать друг другу разные задачки. Я зашипел, как горячая сковорода, на которую плеснули воду: «Уберите машинку! » Они удивились, но убрали. Чудаки, чего доброго, объявят о всеобщей компьютеризации, потребуют дисплей. А у нас не только дисплеи, но и первые телевизоры с крохотным экраном и водяной линзой еще не появились. Мы лопаем на обед суп из крапивы и оладьи из картофельных очисток, а не всякие там деликатесы. Нет, пора смываться!..

Серебряной трелью прозвенел колокольчик: по этажам шла дежурная нянечка, оповещая всех о конце урока.

Восьмой «А» громким пушечным ядром вылетел из двери в зал. У доски Елена объяснялась с Жорой. Я сказал как можно спокойнее:

– До свидания, Елена Григорьевна!

– До свидания, – ответила она. Черные глаза вспыхнули прощальным салютом.

– Спасибо за подсказку. – Я взял за руку Алену. – Мне ведь весной на экзамене «Лорелея» достанется.

Алена улыбнулась:

– Но мы не останемся здесь до весны!

Я продолжал развивать свою мысль, прокладывая путь в толпе ребят, спешащих в раздевалку:

– Вам хорошо, вы всего два экзамена в школе сдаете. А мы – каждый год. Разве тут все запомнишь!

Сама Елена передавала в случае крайней необходимости завернутую в тряпочку шпаргалку тому, кто «горел» у доски. И отворачивалась к окну.

– Она добрая, – сказал Кир.

А Ветер молча кивнул.

Среди суматохи мы незаметно скрылись в стене, вернулись в свой двор. Долго молчали, сидя на лавочке, переживая недавний урок.

– Я все видела, – сказала Алена. – Вашу Елену. Елену Григорьевну. А когда вы назвали ее Еленой Прекрасной?

– К сожалению, после смерти.

Мы осознали все слишком поздно. К ней обращались за советом и помощью все бывшие ученики: кто женился, кто разводился, у кого были трудности на работе. И когда кто-нибудь улетал в командировку и не с кем было оставить детей, он звонил Елене: «Елена Григорьевна, я в цейтноте...» И она всегда бросалась на помощь. Мы вспоминали о ней, сухонькой, седой, неизменно веселой и мудрой Елене, как о палочке-выручалочке, в самую трудную, самую последнюю минуту, не осознавая до конца, что живем под ее щедрым покровительством. Мы, взрослые, были для нее всегда учениками – Юрой, Женей, Леней...

– У нас не будет Елены Прекрасной, – вздохнула Алена.

– Будет другая, – ответил я.

– И Кота. И Жоры. И миманса...

– Будет, все будет. Я вас с ними познакомлю. Нужны только терпение и полет фантазии.

– В полет! – Кир вдруг соскочил со скамьи. – Ветрогон, ты готов?

– Готов!

– Мы немножко полетаем и вернемся, – пояснила мне Алена.

– Вы правда умеете летать? – спросил я без всякой иронии. Я уже ничему не удивлялся.

– Умеем, – смешно прошлепал губами Ветрогон. – Когда ты снимешь гипс, мы возьмем тебя с собой. А так можешь разбиться!

Я нагнулся, ощупывая тяжелую гипсовую ногу. А когда поднял голову, ребята уже бежали по солнечной стороне улицы.

– Не скучай, писатель!

Тут я запаниковал, стал лихорадочно анализировать все происшедшее со мной. Зря я не дождался отца, когда был в нашем дворе, забыл, что он возвращался с работы поздно. Встречаясь, мы разговаривали кратко, по-мужски скупо: «Ты ужинал?» «Ужинал». «А где мама?» «На кухне. Ждет тебя».

Бывший купеческий двухэтажный дом был переполнен семьями, в кухне горели с десяток керосинок с разнобокими кастрюлями, великой интуиции требовал поход в туалет. Время и пространство нашей жизни были расписаны точно и скупо наперед.

Я и сейчас, среди великолепия жизни, сказал бы отцу, если б случайно встретил его на улице: «Мама ждет тебя. Она на кухне».

Но отца нет. Нет и той общественной кухни.

Есть новые дома, квартиры, гостиные, спальни, кабинеты.

Я оглядел двор, улицу, небо. Все было пустынно. Ребята не торопились возвращаться из своего загадочного полета.

Радость поет, как весенний скворец...

– Нет, вы не правы, товарищ писатель! Когда их родители уезжали на отдых, ни о какой собаке и речи не шло. Каждый должен иметь свою прописку. Собака незаконна в этих стенах.

И разгневанная тетка Алены, Ветра и Кира указала квадратным пальцем на сидевшего на паркете подсудимого – задумчивого умного Гаврика. Гаврик и ухом не повел. Он ведать не ведал, что находится без прописки в квартире своих друзей.

– Тогда переселим собаку ко мне, – сказал я.

– Не против. – Тетя Лена уперлась мощным оранжевым затылком в спинку кресла, вытянула толстые ноги, закурила сигарету. – Вы один в квартире, а у меня муж-доцент. Он не переносит лишних звуков.

– Кир, – сказал я, стараясь быть спокойным, – бери Гаврика и мигом переселяйся.

– Есть! – Кир схватил с пола сеттера. Ветер, бросив хмурый взгляд на тетку, встал рядом с ним.

– И я с вами! – Алена распахнула дверь. – Идем, ребята!

Они достали мячики на резинках из карманов и постукали о свою дверь: мол, прощай...

– Американские? – спросила, выглядывая из-за двери любопытная тетя Лена.

– Нет, наши. – Алена изо всех сил ударила мячиком о стену. – Вот он купил. – Она метнула взгляд в мою сторону.

И тут мяч разлетелся. Из него посыпалось что-то желтое.

– Я знала, что этим кончится, – произнесла тетя Лена, взяла щепотку опилок, понюхала. – Странно пахнет...

– За мной! – скомандовал я ребятам.

Мы спустились в вечерний двор. Трудно покидать его так сразу, ни с того ни с сего, трудно менять свои привычки, налаженную жизнь. Даже из-за Гаврика. Но что делать? Однажды приходится совершать неожиданные даже для себя самого шаги...

Я сказал:

– Приглашаю всех на танцы. Алена так и подпрыгнула на месте.

– Вот это человек! Я всегда верила в тебя, писатель!

Я лихорадочно заработал мозгами и произнес:

– Поселок Пушкино, 1 июня 1947 года... – Нет, поправился я, – Ярославский вокзал.

– А что делать с ним? – Ветер указал на сеттера, которого гладил Кир.

– Кир, помести его пока в тот самый ящик, – посоветовал я. – Гаврик, мы потанцуем, проветримся и вернемся.

Определив Гаврика, мы построились привычной колонной у забора с надписью о ремонтных работах. Как вдруг дверь парадного распахнулась, кто-то, тяжело дыша, нагнал нас и у самого забора вцепился мне в спину.

Мы стояли на хорошо освещенной площади трех вокзалов, у необъятной стены Ярославского вокзала, на которой висело расписание электричек. Я сверил часы с расписанием и помчался во главе команды на уходящую через минуту электричку. Едва мы плюхнулись на свободную скамью, как электричка свистнула и тронулась с места, плавно набирая скорость.

Напротив нас уселась рыжая толстая девица, разглядывавшая нас с превеликим нахальством и одновременно с удивлением.

– Дети, – сказала баском девица, – вы куда собрались, на ночь глядя? – Потом она вгляделась в меня, всплеснула руками: – Ой, писатель, неужели это ты?

– Ленка, – узнал я подружку юности, которую давно потерял из вида. – Откуда и куда ты, Лена-полено?

– Я с вами, – отвечала, зардевшись, Лена-полено. – С Аленой, Киром, Ветром. И с тобой.

Ребята таращили на нее глаза, ничего не понимая. Я вспомнил, что кто-то крепко вцепился мне в спину в самый последний момент.

– Это же ваша тетя Лена, – пояснил я. – Мы когда-то жили в одном дачном поселке. А теперь едем туда на танцы.

Племянники с визгом повисли на шее у внезапно помолодевшей тетки.

– Была тетя Лена, – отшутилась рыженькая, – а сейчас Лена-полено. – Она легко расшвыряла ребят, потребовала: – Зеркало!

Алена протянула ей круглое зеркальце.

Лицо нашей спутницы зарумянилось от волнения. Лена ощупала свой сарафан, толстые руки и ноги, призналась с удовлетворением:

– Да, это я. В восьмом классе. И ты, писатель, окончил только что восьмой. Вон у тебя на руке отцовский подарок. Я помню, все помню! – И радостно захохотала баском.

Я так и подскочил, уставившись на здоровенные, будто компас, часы на запястье. Точно! Кировские, первого выпуска! Ходят безупречно. В самые трудные минуты, когда чужаки били наших, я снимал их с руки и пускал в ход. И они не останавливались, шли!

– Мы в самом деле на танцы? – уточнила Лена-полено.

– Да. Только ты, Ленка, никого не поучай, не вздумай рассказывать, как ты шикарно живешь и что у тебя муж-доцент. А то мигом отправим обратно.

– Не надо, ребятки, – взмолилась Лена. Я буду умницей.

Она преобразилась, стала куда симпатичнее злющей тетки Лены.

Ветер снял крышку с моих часов, стал изучать механизм. Крупные шестеренки крутили секунды, минуты, часы лета 1947 года. Начался второй послевоенный год.

– «Я никогда не имел часов, – процитировал я вслух слова знаменитого писателя, – не покупал их, и никогда мне их не дарили! Я иногда говорю красивые слова о том, что мои часы на башнях».

– Кто это? – спросила Алена.

– Юрий Олеша. «Ни дня без строчки».

– А дальше?

– «Правда, – продолжил я по памяти, – какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывет в лодке, взмахивая золотыми веслами».

– Здорово! – просияла, зазолотилась Алена. – Писатель, когда вернемся домой, скорее снимай гипс. Мы полетим, и ты нам покажешь золотые весла времени.

– Куда это полетим? – заворчала Лена. – Хватит баловства, а то...

– Не командуй! – остановил я ее. – Ты еще не тетка. Посмотри лучше в окно, вспомни.

Мы проезжали станцию Лосиноостровская.

– Ой, дом твоей бабушки! – всполошилась Ленка. – Все как прежде...

Бревенчатый дом стоял на своем месте в яблоневом саду. По воскресеньям в нем собиралась вся отцовская родня. Пели, шутили, дурачились, читали стихи, фотографировались, танцевали, а дядя Валя, как самый младший, мыл посуду. Через несколько лет бабушка умрет, и дом постепенно опустеет, яблоки собирать будет некому. Теперь на этом месте огромные дома, окраина Москвы.

Я напомнил Лене, как осенью сорок первого наши семьи уезжали в эвакуацию. Тогда Ленка была тоненькая, гибкая, смешливая, это она потом внезапно растолстела, забасила. Наш состав остановился как раз напротив бабкиного дома, и моя мать, выпрыгнув из теплушки, помчалась через сад. Она вернулась с бабушкой и сундуком, и в вагоне с нарами сразу стало уютнее. В селе Долматово Курганской области моя мать и ее подруга – мать Лены – определились в колхозники, мы имели скупой, но достаточный по тем временам харч. А те, кто твердил, что война скоро кончится, и жил на привезенные с собой тряпки, вскоре почувствовал всю суровость уральской зимы.

– А помнишь, как дезертир спалил сельсовет и бабы бежали за ним по снегу с вилами? – спросила Лена.

Я рассказал, как поймали и судили дезертира – из кулаков был он, мстил Советской власти.

Та далекая морозная зима была радостной: немцев разбили под Москвой, погнали прочь, мы могли вернуться в свой двор.

Из тамбура вошел слепой с аккордеоном. Громко пропел, аккомпанируя себе, песню о девушке, которая провожала на позицию бойца. В протянутую кепку посыпалась мелочь. Ребята приутихли, разглядывая шедшего по проходу исполнителя. Война для него не кончилась. Он будет повторять песню в каждом вагоне, пересаживаясь с поезда на поезд.

И замелькали знакомые, радостные станции, где мы снимали дачи до войны: Тарасовская, Клязьма, Мамонтовская. Какая же разноцветная была у нас жизнь – с майскими жуками на цветущих кустах шиповника, притягательной силой спелой чужой малины, юркими головастиками в прозрачной воде. Вот и Акулова гора, у которой Маяковский повстречался с солнцем, и холоднющая родниковая Уча, и необъятная пойма луга. Приехали: Пушкино!

Прошли несколько дачных улиц и сразу – к нашей поляне, окруженной серебристыми в лунном свете соснами. Оттуда летела знакомая мелодия, задушевный голос Клавдии Шульженко:

 
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых радостных встреч.
 

Нас приветствовали знакомые. Семейство Гусевых – одиннадцать человек братьев и сестер во главе с длинной Наташкой. Светка и Виталий Еремины. Другие дачники.

– Что это? – Ветер указал на незнакомый ему ящик с пластинкой.

– Патефон! Изобретение века!

Я объяснил мальчишке, как крутить ручку, ставить пластинки, менять иглы, доставая их из треугольного пенальчика, и он на весь вечер стал рабом патефона. Ветер сразу оценил всю важность патефона в жизни не одного поколения дачников и поставил его в один ряд с рождением первого парохода, самолета, электролампочки, ракеты. Мы – подростки сорок седьмого – еще не знали как следует музыки Мусоргского, Бетховена, Кальмана, не слышали битлов и Пугачевой, не читали Хемингуэя и Борхеса, но под дребезжание патефона готовились к встрече с ними.

 
Темная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают.
 

Да, мы жили еще войной. Нас спасли от смертельной опасности такие отчаянные парни, как Саша с «Уралмаша» и одессит Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца».

Фашисты слишком рано представили нас своими рабами, а мы всегда были людьми свободными, людьми нового мира.

Мы выстояли, победили. Но как горьки утраты!

Мягкий, проникающий в душу голос Марка Бернеса разволновал меня, и я почти ничего не замечал вокруг.

По поляне двигались тапочки, тапочки... и пара кедов. По последним я узнал среди танцующих Алену. Поднял глаза и увидел знакомый силуэт, ахнул про себя: Нина!

Окликнул.

Нина услышала, улыбнулась вместе со всеми, подошла.

– Здравствуй, писатель.

– Здравствуй, Нина. – Я видел совсем близко широко открытые, доверчивые глаза, задорно вздернутый носик, каштановые волосы. – Потанцуем? Ветер, что ты тянешь? Заводи!

Запел Утесов:

 
У меня есть сердце,
А у сердца – песня,
А у песни – тайна,
Тайна – это ты.
 

Вот тебе, Ветерок, фирменная песенка. Смотри, какой я фартовый парень, как легко и точно веду в танце красивую старшеклассницу.

– Как живешь, Нина?

– Хорошо, – сказала она спокойно.

– Какие планы? Нина задумалась.

Я знал, что она ответит через минуту, и не торопил ее.

Не снимая ладони с моего плеча, Нина сказала:

– Через два года я выйду замуж. У меня жених есть.

– Не надо! – крикнул я беззвучно. Я знал этого франтоватого жениха. Брак будет не самый удачный.

Но не стал ничего пророчить: Нина все равно бы меня не послушалась.

Оглянулся на своих, крикнул:

– Алена, Кир, почему вы не танцуете? Гусевы, я вас просто не узнаю!

Алена и Кир с Гусевыми вошли в общий круг. Лена-полено бурно хохотала где-то рядом, наслаждаясь неожиданно вернувшейся молодостью.

Ветер сменил скучную пластинку на бодрую, и мои плясуны «дали» молодежный танец. Все так и уставились на них; никто до сих пор не видел, как можно красиво и индивидуально танцевать, сопровождая ритм разнообразными движениями,

а не просто хватать партнершу «за клешню» и за талию и шептать ей при этом всякие глупости в ухо. Можно вот так: как Алена и Кир – на расстоянии и вместе.

И тут кто-то из моих друзей запел под Утесова:

 
Бывали, бывали в жизни мечты,
Когда, когда грустили вы.
Твои глаза грустят,
Твои глаза грустят...
 

После слов: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму» – раздалось дружное: – Му-у-у...

Захваченная всеобщим легкомыслием Алена созорничала. Прокричала в ночь голосом Аллы Пугачевой песню из ее репертуара:

 
Ах, мама, мама,
Ах, белая панама,
Роскошная панама,
А у меня на фото
Не лицо, а драма.
 

Сначала все словно онемели, потом опомнились, засмеялись, грянули хором:

 
Ах, мама, мама, мама,
Ну, где твоя панама?..
 

А моя-то Пугачиха стоит довольная в окружении Гусевых и других поклонников из сорок седьмого. Я хотел было крикнуть: «Алена, ты что это?» Но передумал. К Алене подошла Нина, попросила: «Повтори, пожалуйста. Я что-то этого номера не знаю...»

Что дальше пел трудяга-патефон?

Помню ликующий, распахнутый мир в песнях Орловой:

 
Радость поет, как весенний скворец.
Жизнь и тепла, и светла.
Если б имела я сотню сердец,
Все бы ему отдала...
 

Радость-то поет, как скворец, а мне почему-то грустно.

– Грустить не надо... – произнесла шутливо Нина, проходя мимо меня.

– Это пройдет, – ответил я совсем взрослым тоном. – Ностальгия. Ретро...

Она взглянула на меня незащищенно. Мы танцевали с ней последний свой танец.

– Знаешь, – сказал я, заглядывая в Нинины глаза из будущего, – ты станешь хорошей эстрадной певицей, а я – на самом деле – писателем. И мы больше не увидимся.

– Почему? – Она удивилась. Ей дано было заглянуть только на два года вперед.

– Спой, Нина! – попросил я.

Она согласилась. И, едва умолк Утесов, зазвучал над лесом звонкий девичий голос.

 
Без меня не забывай меня.
Без меня не погаси в душе огня.
Будет ночь. И будет новая луна.
Нас будет ждать она.
 

Она спела одну строфу. Никто не двинулся с места, не заговорил. Тишина опустилась на поляну. Все замерли, как на старом снимке. Вот он, в памяти и на самом деле: группка застывших в танце юных дачников, патефон на большущем пне, колонны сосен, фонарь луны.

Я просигналил Ветру:

– Собраться всем вместе!

Мы встретились под сосной, озаренной лунным фонарем. С трудом вырвали из круга танцующих Лену-полено. Даже в темноте было видно, какая у нее физиономия.

– Как хорошо, братцы-кролики! Кир, это ты? – тараторила она. – Ветер, почему ты печален? Писатель, успокойся! Алена, прими мои извинения. – И добавила: – Я готова. Я, братцы-кролики, счастлива...

Алена не удержалась, чмокнула тетку в щеку.

– Вот такой я тебя люблю!

Когда мы проникали сквозь толстенную сосну, в середину ее ствола, раздался жизнерадостный голос Лены:

– Как его? Гаврош? А-а, Гаврик! Наверное, он заждался нас в своем ящике.

Слава богу, за вечер хоть одна судьба была решена.