Текст книги "Проспект Краснозвездный и другие"

Кафка в Николаеве

Было утро, когда Франц Кафка приехал в Николаев. Хорошо прибывать к николаевскому

железнодорожному вокзалу летним утром – еще не жарко, не шумно, воздух тверд и чист.

Франц приехал киевским поездом в 5.45.

Пара заспанных таксистов лениво преградили ему дорогу. Кафка мягким жестом дал

понять, что в их услугах не нуждается. Выйдя на вокзальную площадь, он оглянулся на

здание – серый облупившийся фасад, немытые стекла, слово «Вокзал» над входом.

Кафка сразу поехал на Советскую. Когда охранники в летних кафешках еще помогали

барменам расставлять столики.

Писатель заказал кофе. На украинском языке. Да, так и сказал: «Кави, будь ласка».

Николаевские менты остановили Франца Кафку на одной из улочек. Кажется, это была

Лягина, да – Лягина. На пересечении с Макарова. Был вечер. Он показался им

подозрительным с таким большим саквояжем.

– А-а, – сказал безусый сержант, изучив паспорт писателя. – Ну, вы тут поаккуратнее…

У Франца Кафки был в руках саквояж. Большой коричневый саквояж с рукописями.

«Америка», «Замок»… С ним он присел на лавочку в Каштановом сквере. На аллейках

лавочки стоят одна напротив другой, спрятанные в тени взрослых каштанов. Напротив

сидела николаевская девушка. Обыкновенной николаевской красоты, доступной и

недоступной одновременно.

– Полно-те, сударь, я знаю вас, – сказала, грустно глядя на писателя.

Ответом был его вопросительный взгляд.

– Вы депутат Верховной Рады, – утвердительно сказала, но уже без грусти.

– Я писатель, – молвил робко в ответ.

– Вы депута-а-а-т, – ласково и мечтательно произнесла она.

Маленький мальчик

Я вынимаю свое сердце из груди и кладу в боковой карман. Подхожу к кучке людей на

трамвайной остановке и поочередно плюю каждому в лицо.

– Давай быстрее! – кричу подбегающему старичку, который спешит подставить лицо под

священный плевок.

– У вас нет сердца! – с восхищением бросает мне вслед какая-то дама.

Я поджег книгу. На улице, днем. Проходивший мимо маленький мальчик присел на

корточки возле меня. Мы разговорились и сошлись на том, что книга хорошо горит.

– Я еще принесу, – пообещал он и убежал.

Я тоже ушел и принес еще. Когда мальчик вернулся, костер разгорелся еще больше.

– Здорово! – весело сказал мальчик и подбросил пару новых книг.

Бумага горела. Говорить нам было не о чем. Наконец малыш спросил:

– А что у тебя в кармане?

Я достал прозрачный полиэтиленовый пакетик.

– Что в нем? – опять спросил он.

– Мое сердце, – ответил я и легонько потряс перед ним пакетом.

У меня и у маленького мальчика были общие знакомые – киллеры. Одного звали – Сашка,

другого – Пашка. Однажды, собравшись вчетвером, мы задались вопросом: а что же такое

смерть?

– Это деньги.

– Это деньги.

Так ответили сначала Сашка, потом Пашка.

– Смерть – это свобода, – соригинальничал я.

– А я не знаю, что такое смерть, – сказал маленький мальчик. – Я еще не умирал.

Маленький мальчик спросил у меня:

– А где сейчас твое сердце? В кармане?

– Нет. В груди.

– Тогда давай просто погуляем.

Мы гуляли с маленьким мальчиком по саду. Мальчик нашел жука и взял его в руку.

– А зачем нужен жук?

– М-м… нужен. Природа так решила.

– А если я его раздавлю?

– Совершишь плохой поступок.

Мальчик выпустил жука.

– А человека тоже кто-то может взять в руку и раздавить?

– Да.

– Кто, слон?

– Нет, наверное, Бог.

Маленький мальчик огляделся по сторонам.

Однажды мы выехали за город. Погулять. Уже отошли далеко от дороги, когда маленький

мальчик достал из куртки пистолет.

– Неплохая модель, – сказал я. – Где взял?

– Не важно.

Мальчик взвел курок и направил оружие на меня.

– Э-э! Подожди! Малыш, где твое сердце?

– Вот.

Он вытащил из кармана брюк полиэтиленовый пакетик со своим сердцем.

– Помнишь, ты что-то говорил о Боге? – спросил мальчик.

– Помню.

– Забудь.

И нажал на спусковой крючок.

Педагогика и м-я

Кровать в комнате подперта стопкой книг. Книги – вместо отломавшейся ножки. Мне не

важно, кто в стопке – Толстой ли, Чехов. На кровати Паша с гитарой. Я рядом в кресле.

Мы смотрим телевизор.

Вечер тихий, летний. Окно в комнате открыто. Из него долетают звуки двора: собачьи

торопливые шаги, закрывающаяся калитка.

Завтра начнется чемпионат мира по футболу. Мы уже заполнили таблицу результатами

матчей. В моей версии до финала доходит Нигерия. Паша подчиняется логике и у него в

финале – Бразилия.

Приходя сюда, я снимаю рубашку и вешаю на ключ. Ключ вставлен в замочек

деревянного шкафа, стоящего тут же у окна. Душно. Время от времени я дую себе на

грудь.

Однажды я подглядел в окно, как Паша целуется со своей девушкой. Сплетенные рты,

застывшие в напряжении тел а.Конечно, мне стало неловко. Конечно, я покричал со

двора, чтобы он открыл мне.

Это странная молодость. Мне – 20. Паше – 19. Мы студенты неведомого вуза. Мы

ежеутренне посещаем занятия. Наша учеба это не песня, не стих, даже не анекдот. Это –

бормотание умалишенного, клекот, невнятное рычание, случайные междометия и

отрыжки. Паша написал в блокноте и показал мне: «Работа учителя сегодня опустилась с

уровня призвания до уровня профессии». Или что-то в этом роде. Пафосно и верно. Наши

вузовские преподаватели это оболочки, огромные мыльные пузыри, раскрашенные в

человеческие цвета. Любой неосторожный вопрос взорвет их: «Вы дрочите, Терентий

Павлович?». Ах, конечно, дрочит. Каждую лекцию, каждый семинар все эти Терентии

Павловичи, вывалив свое хозяйство, дрочат, не переставая и возбуждаясь от собственной

речи. Они забывают о нашем существовании, самозабвенно ухватившись за свой

полувосставший член, полузакрыв глаза. Звенит звонок, и остывшее слюноподобное семя,

устремившись в потолок, каплет оттуда на наши головы. Добро пожаловать в

педагогический институт.

Главное, не считать Пашу другом. Иначе он ранит вас. «Подумаешь, быка кинули» -

реагирует на мой упрек, что в назначенное время его не было дома. Ах, эти милые

унижения, которых так много, эти славные сдавленные обиды! Мне хочется драться. Но у

меня никого нет, кроме него. Никто не возьмет меня в друзья, я так боюсь лишиться этой

дружбы. В моем городе пока никто не понял меня, как понял он. Обида застывшим куском

мяса застревает в горле. Холодным и твердым куском, отрезанным грубым поваром с его

грубым ножом. «…быка кинули» – да, это мясо и его не проглотить, если не запить тут же.

«…что там Лысый?» – перевожу разговор. Лысый – студент того же вуза. Тоже будущий

учитель.

На моем рисунке Лысый стоит спиной к нам. Он застыл на бордюре, собираясь

переходить дорогу – перекресток проспекта Ленина и Советской. Его голова наклонилась,

он подкуривает сигарету. Просторная яркая рубаха и узкие джинсы. Рубаху с

расстегнутыми верхними пуговицами раздувает ветер, от этого Лысый смотрится

широкоплечим. Затылок напоминает бритые затылки рецидивистов. Сзади Лысый

выглядит угрожающе… Я вспоминаю, как часа в четыре утра мы с ним идем по берегу

Черного моря, курортное Коблево, мы изрядно пьяны, и даже не столько от водки,

сколько от откровенности, проникшей в нашу кровь в то утро. «Паша тяжелый человек», -

говорит Лысый, ногами увязая в тяжелом пляжном песке, и мы останавливаемся отлить у

домика для отдыхающих на неизвестной базе.

Мы почти ежедневно встречаемся у Паши. И вряд ли Лысый считает меня другом. Только

Паша вне подозрений, вне критики. Вне. Наш дружеский треугольник – череда маленьких

предательств.

Но разве предательства могут быть маленькими? Они огромными валунами свалены в

кучу в моем маленьком сердце. И сейчас я, отодвигая многотонные камни, выбираюсь из

завалов, иначе не выживу, иначе задохнусь.

«…он рассказывал уже», – отвечает Паша на мое признание, что вчера я нехорошо

поступил с Лысым.

У кого есть цель в жизни, не ходит по Советской. Мы же почти живем там, периодически

отвлекаясь на пьянки и сон. Советская – большая канава, где тунеядцы, бляди и

бездомные вечером медленно плывут от кафе «Ассоль» к БАМу. Кто был тот иронизатор,

придумавший аббревиатуру для бульвара адмирала Макарова? Людская жижа, доплыв до

бульвара, возвращается к «Ассоль». Потом снова к БАМу. И так весь вечер, пока не

подворачивается очередное приключение. Мы с Лысым идем по центру Советской.

Осматривая лица встречных, не торопясь и принюхиваясь. Два молодых шакала.

Встречаем чувака, работавшего со мной в детском оздоровительном лагере. Теперь

понятно – вечер завершится пьянкой. Но Лысый – лишний. Он без денег, как и я. И он не

работал целое лето в лагере. Я слышу голос Иуды у себя в голове. Он такой с хрипотцой, с

заметными паузами между словами. Незаметно толкаю локтем коллегу, прошу подыграть.

Отрава льется с губ моих. Сладкая николаевская отрава. Да, еще один квартальчик

пройдем, и по домам, Лысый, ты же тоже домой..? Он все сразу понимает. Конечно,

сколько раз мы так избавлялись от ненужных хвостов, без денег и скучных. Избавлялись и

Паша, и я, и Лысый. Да, горько. Подло. Но какая же милая подлость! Совершенная и

необходимая. Ты избавлялся – теперь избавляются от тебя. Но не обольщайся, Лысый, ты

не Христос. Ты просто хороший друг. А это настоящая дружба. Крепкая и мужская.

Мы с Лысым сидим у Паши. На разложенном диване в проходной комнате. В ней

единственное окно выходит на стену соседнего дома, белеющего в полуметре. Лениво

переругиваемся. Подъ…бываем. Меня. Это такие удары по воротам. С близкого

расстояния тяжелым и твердым мячом. Я вратарь. «Не молчи, отмазывайся», -

подсказывает Лысый. Я не умею быстро реагировать, выставлять впереди себя руки, и мяч

попадает мне в лицо. Как больно! «Было бы перед кем отмазываться», – отвечаю. Комната

слабо освещена. Что я делаю здесь? Паша уничтожает меня подъ…бками. Это не

стремление забить гол, это желание попасть во вратаря. Кто там будет в финале, а, Паша?

Бразилия? Я вечный мечтатель, и в моем финале будет играть Нигерия! Никому не

известная и не опытная, без традиций и футбольных звезд, чернокожая и когда-то

угнетенная. Я медленно подхожу к одиннадцатиметровой отметке, ставлю мяч. Теперь

мой черед… Замолчавший на несколько минут Лысый, вдруг тихо вклинивается: «Бля, так

страшно только что стало. Такая измена, что сегодня меня убьют».

Лето, и мы едем на море. Кроме Паши, меня и Лысого, с нами Лёсик и Макс – прекрасные

студенты нашего прекрасного вуза. Вселенский закон первого вечера в Коблево

принуждает как следует выпить. Мы законопослушные отдыхающие. Длинная дорога,

идущая вдоль всего побережья, уставлена бабушками с платками на головах, мужиками в

майках, чумазыми пацанами – они продают вино. Сладкое вино, пахнущее спиртом.

Впереди сверкает огнями самая большая дискотека, она расположилась на огромной

заброшенной барже. С пляжа огни кажутся такими близкими. Мы уже слышим буцание

басов в динамиках, представляем красавиц в коротеньких шортиках и с загорелыми

ногами. Это рядом! Густеет людская толпа на дороге. Но походки наши необычайно

привлекательны. На нас обращает внимание милицейский патруль. Еще бы не заметить

такие танцы. Я думаю это любовь. Как можно не полюбить пятерых пьянчуг,

разбредшихся по всей ширине дороги, со все время убегающим куда-то вперед Лёсиком?

В последний раз он убегает настолько удачно, что возвращает его нам патруль – четверо

сержантов с дубинками и нежными ликами. Отдел, куда нас доставляют – мимо шумной

дискотеки, мимо девичьих стаек, мимо летних столиков с веселыми кампаниями; нас

ведут, как опасных преступников – отдел такой же, как и в нашем родном Николаеве – с

добрыми ментами и скучной краской на стенах.

– …тоді плати штраф, – негромкие слова усталого прапорщика обращены к Паше.

– Дебильная страна!! – мой друг бросает деньги на стол.

Прапорщик аккуратно складывает их в стопочку. Это все наши деньги на сегодня. Первый

вечер на море закончен.

Когда мы в городе и хотим выпить, идем к Паше. Его дом – маленький алкоголический

храм. Домашние Пашины шорты и футболка – риза священника. Трепет охватывает нас,

предвкушение обволакивает сладкой пеленой. После передачи из деревни в Пашином

холодильнике есть домашняя колбаса, соления. В кастрюле варится картошка, чтобы быть

растолченной в дымящееся пюре. Хозяин садится за стол, разламывает для меня и Лысого

круглый хлеб, купленный в магазине возле кинотеатра «Пионер». Большая двухлитровая

бутылка с наклейкой «Лимонад» наполнена вином. Прекрасным деревенским вином. Оно

ехало к нам почти сто километров. Тряслось в старой «Волге» Пашиных родственников.

Сто километров! Одной рукой хозяин придерживает большое упругое тело бутылки,

второй откручивает пластмассовую крышку. Мы с Лысым замираем. На секунду в доме

устанавливается тишина… Внезапный шипящий звук и серая пена. Еще мгновение и

улетевшую крышку сменяет на горлышке Пашин палец. Но это деревенское вино,

трясшееся в дороге сто километров! Что ему – чей-то палец! Кроваво-красный фонтан

рождается в маленькой кухне. Опрокидывая табуретку, хозяин бросается к раковине. Еще

мгновение и бутылка укрощена. Она обмякает и затихает во властных и сильных руках.

Недавно выбеленные стены оказываются в кровавых подтеках. Красные капельки стекают

с лба и щек на наши губы. Мы зачарованно хватаем их языком и впервые задумываемся о

Таинстве Причастия.

Наши девушки прекрасны. У Паши – Ира, у Лысого – никого, у меня – и подавно. Когда

Ира приходит к Паше – он никого из нас не принимает. Мы тоскуем и расходимся по

домам, каждый с мыслью о том, чтобы он делал, будь у него такая же девушка. Не знаю,

как Лысый, но я усиленно дрочу. Хотя тоски во мне не убавляется. Даже наоборот.

Уверен, Лысый тоже дрочит. И Паша дрочит. Весь мир усиленно дрочит. Мы в поисках

своей половинки. Своего бездонного стакана. Вливать в него и из него же пить. Вечная

дрочка и бесконечная любовь к себе. В нашу недавнюю морскую поездку, нет, не в

Коблево – в Луговое – Лысый оказывается настолько пьян, что употребляет пришедшую к

нам в гости девушку. Начинается с того, что она заявляет: «У нас с тобой шортики

одинакового цвета…». Лысый наутро рассказывает, что ничего не помнит, но у него

порвалась уздечка. «Значит, что-то было», – заключает он. Я завидую ему вот уже две

недели.

«…кто его знает, может, там сейчас будет сборище жаб», – говорит Паша в маршрутке. В

наших руках букеты. Они обернуты упругим целлофаном. Мы ловим на себе взгляды

рядом сидящих женщин. Это первый день нашего знакомства, и мы приглашены на день

рождения Пашиной одногруппницы. Во время застолья приезжают из Турции ее мама и

брат. Они просят помочь принести из автобуса сумки с товаром. О, эти славные баулы.

Ручки одного из них на уровне моей головы. Нам с Пашей выпадает нести его. Что в этом

клетчатом кубе, размером с горбатый «Запорожец»? Турецкое золото, дубленки? Может, в

нем живые турчанки, и нам с Пашей за помощь полагается одна из них? На мне белый

однобортный пиджак. На Паше – двубортный изумрудный. Элегантный клетчатый друг

между нами. Проспект Космонавтов. Полночь. Все только начинается.

Собаку Лысого зовут Деспотом. Стаффордширский терьер. Умный, почти человеческий

взгляд. Огромная голова в мелких и крупных шрамах. Хороший донор. В городе, если

видишь собаку этой породы, то непременно его окраса – рыже-белого. Деспот отлично

разбирается в людях. Видя меня, заходящего в дом, стремглав бросается, чтобы напасть. Я

сжимаюсь, большими глазами смотрю на большие глаза Деспота, которые через секунду

оказываются в пятидесяти сантиметрах от меня. «Деспот, фу!» – слышу я голос отца

Лысого. Вовремя. Во время прогулок пес не обращает внимания на дворняжек, лающих в

его сторону. Стаффордшир – церемониальное неметропольное графство в центральной

Англии. В Лысом тоже есть что-то от Англии. Ах да, Лысый – будущий учитель

английского. Они с Деспотом здорово ладят. Частенько невменяемого от водки Лысого

Деспот успешно приводит домой. Избавляя тем самым хозяина от встреч с николаевскими

ментами и гопниками. Общение с животными делает Лысого самым человечным из нас

троих. Например, мой друг Паша ловит соседского кота, укравшего палку копченой

колбасы, и, взяв животное нежно за хвост, бьет его с размаху о деревянный стол. Хорошо,

что у кота девять жизней. И у Паши есть возможность проявить педагогические

способности.

Я настраиваю Пашину гитару. Уже есть несколько песен, сочиненных им. Играю Паше

свои. Мы отмечаем выиграшные места в наших творениях и хвалим их. Лысый, слушая

пение, молчит. Слава Богу, он не умеет врать. Что напоминают эти чудеса музыки?

Хриплый вой стаи собак. Звуки блюющего мужчины. Пердеж в общественном туалете.

Чавканье старых ботинок в болотной жиже. Шарканье бомжа по паркету. Аритмичное

дыхание педика, избитого одновременно тремя парами ног. Но мы с упорством

шизофреников ежевечернее записываем наши звуки на старый «Panasonic». Засыпая,

представляем себя звездами рок-сцены, которым поклонницы делают миньет,

выстраиваясь для этого в очередь в нашу гримерку. Мы выходим в зал для пресс-

конференций, лениво улыбаемся знакомым журналистам западных телеканалов.

Отбиваясь от поклонниц, не сумевших попасть к нам в гримерку, садимся в длинный

лимузин, стоящий у черного входа. В автомобиле нас поджидают голые Наташи -

Королёва и Ветлицкая… Мы ворочаемся в своих жарких постелях, наши трусы влажны.

Обнимая подушку, мы ласково тянем за ушки вниз головы наших Наташ.

Романы

Саша. Первокурсница. У нас так ничего и не состоялось. За почти год отношений,

мучений. Для мужчины отсчет начинается с этого дня – день, неделя, месяц – все с

момента, когда распечатан конверт, открыты ворота, взят город. Как можно полюбить

город, если ты смотришь из-под забрала на его высоченные стены, неприступные рвы?

Что можешь увидеть? Рыночную площадь с необычным товаром, городскую ратушу,

украшенную лиловой башенкой, длинные и узкие улочки? Нет. Только каменная, в

несколько метров высотой, стена. Да – и стена ничего, хороша. Ровная, отменно сложена,

из крупного камня. Зубцы опять же на стене. Флаг с гербом, виднеющийся на ратуше. И –

ворота. Большие, из ладно подобранных досок, новые, ловко вписанные в каменный

проем. И мостик, ведущий к ним через глубокий ров с водой. Ворота манят. Они снятся,

пока спишь, сняв доспехи. В ожидании, пока город сам не сдастся, когда закончатся вода

и продовольствие. Когда горожане сами тихо придут и, поклонившись, вручат ключ. И ты

войдешь. В главные широкие ворота. На солнце будут блестеть твои доспехи. Ты не

скажешь ни слова. Молча пройдешь от ворот до главной площади. Пока внезапный сон не

свалит тебя, и ты не заснешь на ближайшем тюке с сеном.

С Сашей – я так и остался за городской стеной. Да, лез на стены, да, ломал ворота, морил

голодом изморенных горожан, но их королева, решила, что лучше голодная смерть, чем

сытое бесчестие.

С самого начала мне следовало это понять. «Мой папа говорит, что или пусть твой Женя

встречается с тобой чаще, или не встречается вовсе», – сказала Саша через месяц после

нашего знакомства. И мне стало стыдно. И надо было понять даже не эту папину

установку: или-или. А – мой стыд. С ним не берут города. С ним – женятся. Он лучший

цемент для будущей супружеской жизни. Мне бы принесли с поклоном ключ горожане,

еще бы и просили принять его. Но нужно было мое терпение и согласие стать королем. Их

отцом и судьей. Защитником и мужем. Наверное, я и так дрейфовал в ту сторону. На 5-м

курсе уже просыпается что-то в тебе королевское. Но только просыпается. А в полудреме

так легко напугаться. Так легко перепутать сон и явь.

Но к делу. Саша была с грудью. Со спортивной фигуркой и красивой грудью. Это-то и

удержало в первое время. Иначе бы хлопнул дверью и не вернулся. Ибо все эти

девические прыщики на бледном лице и мамино пальто не похожи на веревки и канаты,

используемые для отлова качественных жеребцов. Я был качественным. Немного

переоценивал себя. Но таков самец. Агрессивный. Самоуверенный. Жилистый. Готовый к

нападению. Внутренне согласный на насилие.

Это был какой-то сход продавцов БАДов. Меня затянула туда сестра. И Сашину маму

тоже кто-то затянул. Ну, а мама взяла дочь с собой. Я помню этот первый взгляд на меня.

Мама и дочь смотрели одновременно. Шли и смотрели. Секунду или две. В таких случаях

этого достаточно, учитывая силу женского взгляда. Моя сестра знала Сашину мать, это и

стало началом осады.

– Вы уже обмениваетесь телефонами? – оборачивается к нам Сашина мама.

Да, спермы было во мне так много, что всякие приличия из моей головы она выносила

бурным потоком.

Мы вместе едем домой. Мне вдруг становится скучно. Сашино лицо смотрит на меня

снизу вверх. Бледное лицо с розовыми маленькими припудренными прыщиками.

– Тебе уже не интересно со мной? – спросит меня Саша в первое наше свидание.

Она была умной девочкой. Но – тактика. Но – стратегия.

– Нет, что ты, – я смотрю на городские стены, подняв ладонь ко лбу, закрываясь нею от

солнца.

Да, я подарил ей красную розу. Мы гуляли по городской площади, и Саша несла ее в руке.

С красивым и упругим бутоном. Несла ее бережно, заглядывая в прижавшиеся друг к

другу лепестки. Я тоже раз посмотрел в самый центр красного бутона.

Но конница вовсю уже била копытами, а сабли, вынутые из ножен, жаждали крови. Я

вспомнил красный бутон, подаренной мной розы. И пригласил Сашу к себе домой, когда

родителей не было.

– А ты не такой простой, каким кажешься, – похвалила она, прочитав мой рассказ в

местной газете.

Мы сидели в кухне, и я время от времени уходил в комнату. Я вдруг обнаружил, что

боюсь прикоснуться к Саше. Боюсь начать кровавое дело. Страх, стыд и неумение вести

бой. Чем жители города виноваты предо мной, чем так провинилась их королева?

Оказывается, не острота сабель и быстрота конницы, а дух и любовь к войне расшибают в

щепки крепкие городские врата. Попирание закона и животный голод – залог победы.

Мне сразу нужно было понять, что на урок приходят с полным пеналом, в котором есть

все карандаши, заточенные остро. И двоечники – это не парни, которые забыли взять

карандаши в школу, а те, кто еще не слышал и не испытал удовольствия от звука, с

которым грифель скрипит по бумаге. И все, что ты ни нарисуешь, тут же сбывается, тут

же становится явью, как во сне.

Не могу вспомнить, когда мы впервые поцеловались. Когда, когда я впервые постучал в

ворота своей рукой? В тишине ночи я стоял у городских ворот, и стук раздавался в округе.

Мой размеренный и упорный стук. Не открывая, стража спросила, кто там. Да, это был я –

голодный и готовый к подвигам. Ведь первая робость уже прошла. Обычно я провожал

Сашу домой. В ее подъезде всегда было темно. Там мы каждый раз прощально

целовались. Рука моя пробиралась сквозь джунгли пальто, джинсов, кофт, колгот, белья,

чтобы ощутить жар. На центральной городской площади каждую ночь жгли костры, и

местные поэты читали стихи о любви. Когда я возвращался домой, то дорогой нюхал свой

палец. Я завидовал ему. Палец был снисходителен, давал себя нюхать, но из него нельзя

было вытянуть и слова о том, что он видел, к чему прикасался. Встречались мы по

пятницам. О, святая учеба! Пред нею королева падал ниц и посвящала ей всю себя и

остальные дни недели. На второй месяц воины мои взбунтовались, и я передал их слова

королеве:

– Саша, мне когда-нибудь это надоест, и мы расстанемся.

Или пусть стража открывает ворота, или мы идем брать другой город. Но королева есть

королева. Она все поняла. Поняла, что воинам уже не нужен другой город, что им

нравится стоять у ее ворот. И что, если к воротам придет чье-то чужое войско, то воинам

это будет не по нраву. Теперь они годились для настоящей игры. Что есть война, как не

игра? И вроде бы даже кто-то видел на городской стене кого-то с белым флагом. И вроде

бы этот флаг даже начали разворачивать покорные горожане. Но – так и не развернули на

своей высокой стене. Родители Саши уехали на дачу, и я был приглашен к ней домой. Что

такое домашний халат и колготы для крепких и жадных мужских рук? Пустяк. Но что

такое девичьи слезы? Это атомное оружие. И разве знал я, как с ним справиться, одетый в

средневековые доспехи?

– Женя, ну что ты меня мучаешь? – Саша лежала подо мной, зажатая тисками моих рук.

Да, мы тоже что-то слышали о справедливой войне, о том, что мирное население в плен не

берут, и, вообще, солдат ребенка не обидит. Заваленный собственным благородством, как

цветами, я объявил отступление.

Город был разбит в поле и построен, развивался, достраивался, но никогда не знал

нашествия варваров, мечтающих ворваться в него. И никто, соответственно, в город еще

ни разу не вошел.

Но – палец. Этот парень, понюхавший пороха настоящей войны, так многозначительно

молчал о своих подвигах, что не повторить попытки было невозможно. И снова мы с

Сашей одни в ее квартире. Палец настолько смел и уверен в себе, что даже горожане не

смеют прогнать его, когда он шурует отмычками в огромном замке на воротах. И тут

город взвыл. Нет, горожане зарычали. Да, это был звериный рев. Я впервые слышал такое,

и мурашки пошли по моей коже. Видно, палец, пробуя разные отмычки, здорово

преуспел. На какие-то несколько мгновений королева забыла себя и город. Воины мои

потом два дня неспешно и с видимым удовольствием рассуждали о том, что же будет,

если не палец, а целое войско, сломав ворота, войдет внутрь? Как заревут горожане, и как

испугаются звери и птицы в окрестных лесах. Я слушал воинов и понимал, что они ни за

что теперь не прекратят осаду.

Но великие полководцы знали – или бери город, или уходи. Не знал этого я. Крепости

других городов уже не существовали. Да и ворота уже не были главной целью. Главным

было – остаться рядом. И королева позволила. Горожане потом рассказывали, что в это

время она из своей высокой башни с тревожным любопытством смотрела окрест, куда

ползком стали подбираться неизвестные ей неприятели. Мы гуляем с Сашей и встречаем

шумную подвыпившую компанию моих институтских знакомых. Компания умасливает

Сашу и меня присоединиться и ехать вместе в гараж, чтобы слушать музыку и пить вино.

Войско мое трубит тревогу. Солдаты спешно выстраиваются в шеренги. Саша ничего не

отвечает. Я молча и с удовольствием увожу ее. Настроение королевы падает, корона

сбивается на лоб. Мы проходим два квартала, и все это время я сверлю Сашу вопросом,

что вдруг стало с ее настроением.

– Я хочу в гараж… – отвечает.

И в этот раз мне нужно было все понять. Но туман в то утро затянул долину перед

городом и уже никогда не уходил.

А потом наступила зима. Поскучневшие и напряженные воины мои мерзли и не задавали

уже никаких вопросов, видя мое тупое упорство.

– На Новый год мои друзья нас приглашают к себе. Там мы сможем уединиться, – говорит

Саша.

Частный дом кого-то из Сашиных одногруппников. Несколько комнат, куда по очереди

ходят парочки. Одиноких парней за столом больше, чем свободных девушек. Рядом с

нами оказывается парень из Одессы. Он умеет улыбаться и рассказывать об

очаровательном городе у моря. Войско мое, не ожидая специальной команды, по знаку

дозорных самостоятельно готовится выступить на появившегося неприятеля. Но я

улыбаюсь гостю с моря, и от меня не исходит никаких команд. Наконец очередь в одну из

освободившихся комнат доходит до нас. И королева, доселе утверждавшая, что ни один

варвар еще не смог сломать городские ворота и даже не пытался это делать, волшебно

преобразилась, и я увидел нас как бы со стороны, как бы в экране телевизора, когда

показывают фильмы для взрослых на специальных каналах.

– Ты же говорила, что у тебя никогда ничего не было? – мой вопрос застыл над Сашей.

– Ну да, но я просто так много об этом читала, что у меня все получилось…

Одевшись, мы лежим в темноте.

В комнату раздается осторожный стук.

– К вам можно? – голова вежливого одессита показывается в дверях. – Все разошлись по

своим комнатам…

Саша разрешает ему остаться. Начинается разговор. Одессит ложится с нами рядом.

– А сколько вы уже вместе?

– 8-го Марта будет год, – отвечает Саша. – Если будет… – добавляет она, видя мою обиду.

Мы возвращаемся к столу. Одессит приглашает Сашу на медленный танец. Они уходят в

другую комнату. Танцуют. Я смотрю на них. Растерянные воины, опустив сабли, смотрят

на меня. Песня заканчивается, и одессит тут же ставит вторую. На этот раз они решают

закрыть дверь. Я вижу их движущиеся силуэты, сквозь матовое стекло в двери. Во

взглядах воинов своих я читал одно слово: «Уходи!». Но приличия «Мы пришли вместе и

уйдем вместе», но страх, ужасный страх оставить мою незавоеванную королеву с кем-то –

не давали мне повода к отступлению. Каждая минута этого унижения давалась с большим

трудом. Хотелось войти и устроить Саше сцену. Но я держался – это же война, тут важна

выдержка. Пришло утро, и нам пора было уходить. Я оделся и, ожидая в прихожей,

слышал их шепот: «Созвонимся потом?». Я провел Сашу домой.

– Ты всю дорогу молчишь… – сказала она, прощаясь.

– Ну, понимаешь, то, что вы там закрылись…

– Просто он хороший парень…

На следующий день я позвонил Саше, и войско мое, спешно собрав оружие и свернув

палатки, покинуло долину навсегда.

Проспект Краснозвездный и другие

«Доведи меня!» – услышал я голос. Седой Христос, согнувшись, стоял у столба недалеко

от входа в метро "Петровка". Он говорил это людям, идущим мимо него, только что

выпрыгнувшим из маршуток девушкам в красивых юбках и шортиках. Но я знал: он

обращался ко мне. Кто-то когда-то сказал: "Если обидишь слабого, обидишь не его,

обидишь Христа". Конечно, я запомнил. Видите, даже вам сейчас процитировал. Старик с

аккуратной бородкой, в шортах, в рубахе, узлом завязанной на поясе, босиком, стоял,

согнувшись у столба. Люди бежали мимо. Людей ждали поезда в метро, людей ждали на

работе их боссы. Старик водил рукой по асфальту, пытаясь нащупать бордюр. Я прошел

мимо. Мне было страшно оглядываться. Метров через десять я таки повернулся и

посмотрел. Зашел в свой автобус, спросил водителя: "А что это за дед стоит,

скрюченный?". "А бомжара якийсь", – ответил водитель и вернулся к своему телефону. Вы

заметили, как я спросил "Что за дед скрюченный"? Я боялся быть уличенным в том, что

пожалел. Боялся открыть тайну. Хотел выглядеть, как водитель – равнодушным и

беззаботным. Через окно я наблюдал за уличным Христом. Он сел на землю. Появились

охранники рынка и продавщица из ближайшего ларька. Да, вы правильно подумали:

именно они спасут свои души. Именно они. Я до последнего момента так и не выйду из

своего укрытия и не спасу душу свою.