Текст книги "Севастополь"

Автор книги: Евгений Петров

Соавторы: Лазарь Лагин,Леонид Соболев,Алексей Сурков,Петр Капица,Аркадий Первенцев,Евгений Поповкин,Иосиф Уткин,Иван Козлов,Александр Ивич,Василий Лебедев-Кумач
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

– Ну, сказано – коробка, – то и дело горестно повторял он. – И горит, как коробка. А до чего жалко, и сказать не могу. Селенин наклонился близко к моему лицу и прошептал:

– Наши думают, что всех отправят на Большую землю. А нас оставят здесь, в Севастополе. Будут списывать по частям, так я пойду с вами. Хорошо? Немцы уже на Северной стороне, прорвались.

– Посмотрим, – ответила я. Под вечер подошел ко мне Ухов.

– Ну, вот и свершилось, – тихо проговорил он. – Мы все были готовы к этому. Недаром «Кахетию» называли счастливой. Она и впрямь счастливей других: погибла у стенки, и большинство людей спаслось.

Он рассказал мне, что Волковинский умер и его похоронили в ямке от снарядов, забросав могилу камнями и землей.

С наступлением темноты нам предложили перейти в другую штольню, где были койки. Сюда свозили раненых, чтобы эвакуировать их на Большую землю. В штольне всегда с особым нетерпением ждали «Кахетию». Это был большой корабль, он брал на борт много раненых, и все верили в его счастливую звезду. И вот корабль погиб…

Стемнело. По Сухарной балке уже не стреляли, но бой шел где-то совсем недалеко. «Кахетия» еще горела. Невысокие языки пламени освещали берег вокруг нее, и море казалось золотым.

Вместе с другими выхожу из штольни. Меня встречают мои санитары Цимбалюк и Цимбал.

– А мы тут волнуемся, – медленно и ласково заговорил Цимбалюк, отбирая у меня пожитки: чемоданчик с письмами дочери и узелок со спасенными Селениным вещами. – Сказали, что вы ранены, потом сказали, что вы убиты, от Галкина узнал: жива! Идемте, мы вам постель приберегли и чаю оставили.

Оказалось, что Цимбалюк, Цимбал и Валя Бабенко сразу же после моего ухода из отсека вывели всех раненых на палубу, благополучно свели их по хорошо еще действовавшему трапу на берег и сдали в штольню номер два, где помещался эвакопункт. Они хотели пойти еще раз на корабль, но их вернули с полдороги, так как уже был приказ всем покинуть «Кахетию».

Цимбалюк сейчас же занялся хозяйственными делами: сбегал в штольню номер три, достал воды, даже чаю, кормил людей, носил «утки», в общем работал целый день, как обычно. От него не отставали и Бондаренко с Цимбалом. Они, пожалуй, были единственными санитарами, которые без приказаний и напоминаний сразу приступили к работе. Позже к ним присоединились другие.

Меня уложили на койку, дали чаю и бутерброд с консервами. Рядом со мною на соседней койке лежала Зина Экмерчан. Она была ранена. У нее оказались множественные мелкоосколочные ранения обоих бедер. Кости не были повреждены. Она лежала на животе и стонала. Я подсела к ней. Зина уткнулась лицом в подушку и тихо заплакала.

В это время в штольню вошел командир «Кахетии» Михаил Иванович Белуха.

Я с трудом узнала его. Он шел, шатаясь, натыкаясь на койки и табуретки, точно слепой. Руки болтались, как плети, голова свесилась на грудь, губы подергивались.

Я встала ему навстречу, окликнула, он не ответил. Я взяла его за руку, привела к моей койке. Он был в расстегнутой шинели, весь перепачкан грязью, руки до крови исцарапаны. Оказывается, Михаил Иванович все время находился на мостике; даже тогда, когда сорвало его каюту и штурманскую рубку, он все еще оставался на своем посту.

С ним рядом был комиссар Карпов, и он-то силой стащил Белуху с корабля. Михаил Иванович не хотел покидать горевшей «Кахетии».

Когда я подвела его к кровати, он молча лег на спину, фуражка упала. Крупные слезы медленно текли по щекам.

– Погибла "Кахетия", – негромко, с мукой произнес он. – Горит – смотреть страшно.

И этот славный человек, смеявшийся над "душевными переживаниями", лежал на постели и горько плакал.

Тут меня позвали. Кто-то сердито произнес:

– И куда наши врачи пропали! Ни одного нет, а люди умирают.

Я занялась ранеными.

* * *

Через два-три часа нам приказали собраться в «вестибюле» штольни. Нас разделили на несколько групп: Белуха и Карпов, затем Тарлецкий, штурман и еще некоторые квалифицированные корабельные специалисты получили приказание явиться в штаб обороны для направления в Новороссийск. Весь вольнонаемный состав корабля, няни, санитарки и все наши раненые должны были остаться в штольне и дожидаться попутного транспорта, чтобы тоже отправиться на Большую землю.

Нашу санитарную часть разделили: одни оставались в штольне ухаживать за ранеными, другие, в том числе я, должны были явиться в санитарный отдел Севастополя за получением назначения в часть для защиты города.

Затонула дорогая «Кахетия», и люди, столько месяцев жившие бок о бок, вместе работавшие и страдавшие в тяжелой обстановке боевых рейсов, разлучались.

Мы вышли из штольни. Ночь была звездная. Справа виднелось уже невысокое пламя догоравшей «Кахетии»; шла стрельба, то и дело слышались близкие и далекие выстрелы, гудели самолеты; на небе сверкали красные, зеленые и желтые огоньки трассирующих пуль. Все, как по команде, остановились; взоры всех обратились к горевшей массе, так недавно бывшей красивым, благоустроенным кораблем, проделавшим много славных походов и спасшим так много людей.

Кто-то громко, надрывно сказал:

– Прощай, «Кахетия»!

Кто-то заплакал, словно мы прощались с другом.

– Пойдем, товарищи! Вперед!

Чей-то молодой голос крикнул:

– До свидания, товарищи! До свидания, друзья!

И мы разошлись группами в разные стороны, на всю жизнь запомнив наш прекрасный корабль, нашу трудную жизнь, наши боевые походы, унося в сердце любовь к товарищам и надежду на лучшее будущее.

Евгений Петров
Севастополь борется

Прошло много дней, как немцы начали наступать на Севастополь. Все эти дни напряжение не уменьшалось ни на час. Оно увеличивается. Восемьдесят семь лет назад каждый месяц обороны Севастополя был приравнен к году. Теперь к году должен быть приравнен каждый день.

Сила и густота огня, который обрушивает на город неприятель, превосходит все, что знала до сих пор военная история. Территория, обороняемая нашими моряками и пехотинцами, не велика. Каждый метр ее простреливается всеми видами оружия. Здесь нет тыла, здесь только фронт. Ежедневно немецкая авиация сбрасывает на эту территорию огромное количество бомб, и каждый день неприятельская пехота идет в атаку в надежде, что все впереди снесено авиацией и артиллерией, что не будет больше сопротивления. И каждый день желтая, скалистая севастопольская земля снова и снова оживает, и атакующих немцев встречает ответный огонь.

Города почти нет. Нет больше Севастополя с его акациями и каштанами, чистенькими тенистыми улицами, парками, небольшими светлыми домами и железными балкончиками, которые каждую весну красили голубой или зеленой краской. Он разрушен. Но есть другой, главный Севастополь, город адмирала Нахимова и матроса Кошки, хирурга Пирогова и матросской дочери Даши. Сейчас это город моряков и красноармейцев, из которых просто невозможно кого-нибудь выделить, поскольку все они герои. И если мне хочется привести несколько случаев героизма людей, то потому лишь, что эти случаи типичны.

В одной части морской пехоты командиры взводов лейтенант Евтихеев и техник-интендант 2-го ранга Глушенко получили серьезные ранения. Они отказались уйти с поля сражения и продолжали руководить бойцами. Им просто некогда было уйти, потому что враг продолжал свои атаки. Они отмахнулись от санитаров, как поглощенный работой человек отмахивается, когда его зачем-нибудь зовут.

Пятьдесят немецких автоматчиков окружили наш дзот, где засела горсточка людей. Но эти люди не сдались, они уничтожили своим огнем тридцать четыре немца и стали пробиваться к своим только тогда, когда у них не осталось ни одного патрона. Удивительный подвиг совершил тут краснофлотец Полещук. Раненный в ногу, не имея ни одного патрона, он пополз прямо на врага и заколол штыком двух автоматчиков.

Краснофлотец Сергейчук был ранен. Он знал, что положение на участке критическое, и продолжал сражаться с атакующими немцами. Не знаю, хотел ли он оставить по себе память или же просто подбодрить себя, но он быстро вырвал из записной книжки листок бумаги и записал на нем: "Идя в бой, не буду щадить сил и самой жизни для уничтожения фашистов, за любимый город моряков Севастополь".

Вообще, в эти торжественные и страшные дни людей охватила потребность написать хоть две-три строки. Это началось на одной батарее. Там кто-то взял портрет Сталина и написал на нем, что готов умереть за Севастополь. Он подписал под этими строками свою фамилию, за ним то же самое стали делать другие. Они снова давали родине клятву верности, чтобы сейчас же тут же сдержать ее. Они повторяли присягу под таким огнем, которого никто никогда не испытал. У них не брали присягу, как это бывает обычно. Они давали ее сами, желая показать пример всему фронту и оставить память своим внукам и правнукам.

В сочетании мужества с умением заключена вся сила севастопольской обороны лета 1942 года. Севастопольцы умеют воевать. Какой знаток военно-морского дела поверил бы до войны, что боевой корабль в состоянии подвезти к берегу груз, людей и снаряды, разгрузиться, погрузить раненых бойцов и эвакуируемых женщин, и детей, сделав все это в течение двух часов, и вести еще интенсивный огонь из всех орудий, поддерживая действия пехоты! Кто поверил бы, что в результате одного из сотен короткого авиационного налета, когда немцы сбросили 800 бомб, в городе был всего один убитый и один раненый! А ведь это факт. Севастопольцы так хорошо зарылись в землю, так умело воюют, что их не может взять никакая бомба.

Только за первые восемь дней июня на город было сброшено около 9 тысяч авиационных бомб, не считая снарядов и мин. Передний край обороны немцы бомбили с еще большей силой.

Двадцать дней длится штурм Севастополя, и каждый день может быть приравнен к году. Город держится наперекор всему – теории, опыту, наперекор бешеному напору немцев, бросивших сюда около тысячи самолетов, около десяти лучших своих дивизий и даже сверхтяжелую 615-миллиметровую артиллерию, какая никогда еще не применялась.

Город продолжает держаться, хотя держаться стало еще труднее.

Когда моряков-черноморцев спрашивают, может ли удержаться Севастополь, они хмуро отвечают:

– Ничего, держимся.

Они не говорят: "Пока держимся". И они не говорят: "Мы удержимся". Здесь слов на ветер не кидают и не любят испытывать судьбу. Это моряки, которые во время предельно сильного шторма на море никогда не говорят о том, погибнут они или спасутся. Они просто отстаивают корабль всей силой своего умения и мужества.

Георгий Гайдовский
Вечная слава. Севастопольские новеллы

1. Станки гудели ровно и спокойно

Тяжелая бомба разорвалась где-то совсем рядом. Земля задрожала, со стен подвала посыпались песок и земля. Нина Михайлова открыла глаза, прислушалась. В наступившей тишине она явно услыхала тиканье своих маленьких ручных часов, взглянула на циферблат и вскочила. Утомленная и обессиленная, она проспала несколько часов и не заметила, как наступил рассвет.

Издали донеслось несколько разрывов. Пулеметные очереди сливались с грохотом канонады.

В подвале просыпались. Многие не спали вовсе. Кто-то шепотом в полутьме рассказывал:

– Улица Ленина горит, на Пролетарской завалило убежище, на Фрунзе пожары… Дарью Пустынину пришибло на базаре.

Второй день фашисты бомбили Севастополь. Рушились дома, взлетали на воздух булыжники мостовой. Нестерпимо ярким огнем горели зажигательные бомбы. Над городом поднимался черный, тяжелый дым. Гарь проникала в подвал, удушливая и смрадная.

Нина поднялась. Старуха-мать спросила:

– Куда ты?

– На завод.

– Сиди, полоумная.

– Как же мне сидеть, если я на завод должна?

– Говорю, сиди!

Старуха заплакала мелкими горькими слезами. Нина хотела ответить, передумала и двинулась к выходу.

Она работала на заводе недавно, но знала, что к смене нужно придти обязательно, что бы ни произошло – завод не может остановиться.

Когда вышла из подвала, свет ударил ей в лицо. Тотчас завыла бомба, разрыв показался исключительно сильным. Первое движение было – вернуться в подвал. Нина пересилила растущее чувство страха и побежала по ставшему за эти сутки чужим и незнакомым переулку. Она споткнулась о груду камней, упала, больно ушибла колено, поднялась и, прихрамывая, побежала дальше.

Взрывы раздавались часто.

С фронта доносился гул артиллерийских выстрелов.

Горела Северная сторона, дым стлался над Корабельной.

Улицы были пусты и безлюдны. Путь преграждали воронки, развалины домов.

Нина наткнулась на труп женщины, вскрикнула, бросилась в сторону, сквозь пролом в заборе вбежала в чей-то сад и упала на мягкую, хорошо пахнущую, недавно вскопанную грядку. Она проползла несколько шагов, наткнулась на каменный массивный забор, прижалась к нему и почувствовала, что больше двинуться не может.

Бомбы рвались в отдалении.

Терпко и пряно пахла цветущая акация. Запах акации смешивался с едкой, вызывающей слезы, гарью.

Нина отдышалась, немного пришла в себя, поднялась.

Разрывы прекратились. Вдали гудели невидимые немецкие самолеты.

Нина выбралась на улицу и пошла к голубевшей вдали бухте. Внезапно что-то пронзительно заревело над ее головой, кто-то засвистел тонко и отрывисто совсем рядом, пыль небольшими фонтанчиками взметнулась у ее ног.

Ничего не понимая, Нина остановилась.

Черная тень самолета пересекла улицу, но и тут Нина не сообразила, что самолет охотится именно за нею, маленькой, семнадцатилетней Ниной Михайловой, работницей севастопольского подземного завода, которая осмелилась выйти в этот день на улицу.

Нина подняла голову и увидела, как над ней пронеслась машина со свастикой на крыльях. Фашистский летчик дал очередь. Над Нининой головой в стене дома пули выбили четкую линию углублений.

Маленький острый осколок рассек Нине висок, по щеке скатилась капелька крови.

В третий раз фашист атаковал Нину. И она, все поняв, рассердилась, побежала по улице, торжествуя и радуясь, когда летчик снова и снова пикировал мимо, всаживая пули в землю, в заборы, в дома.

Нина спешила на завод.

Страх оставил ее.

Озверевший летчик не отставал от девушки. Однажды Нине показалось, что она увидела над бортом его перекошенное лицо с неестественно большими от очков глазами.

В эти минуты во всем городе было пусто. Только Нина бежала вперед, и ее беленькая блузка, на которой кровь, сбегавшая по щеке, ткала необыкновенные узоры, мелькала среди развалин, над зеленью клумб, среди дыма пожарищ.

Теперь Нина знала, что никто ее не может остановить.

Еще несколько раз летчик пикировал на девушку. Снова пули проносились мимо.

Нина выбежала к покрытому пеплом, обожженному огнем и солнцем пустырю.

И тут она снова испугалась. Ее сердце застучало сильно и быстро, ладони рук похолодели и стали потными. Казалось немыслимым пройти по этому открытому со всех сторон пустырю. Где-то над головой ревел самолет фашиста.

Нина закрыла глаза и быстро побежала вперед. Ей почудилось, что самолет повалился на нее, придавил к земле. Она упала, прижалась к траве, с ужасом прислушиваясь к пулеметным очередям.

А пулеметы работали непрерывно. В воздухе стоял сплошной рев. Нина приподнялась и увидела, как над ее головой советский летчик расстреливал гитлеровца. Потом выстрелы оборвались, что-то тяжелое пронеслось по воздуху и со скрежетом упало на землю совсем недалеко от Нины.

"Бомба! Конец!" – подумала девушка.

Но конца не было.

Когда Нина поднялась, она увидела горящие обломки фашистского самолета, а в стороне неподвижное тело человека с неестественно большими от очков глазами.

Чувство гордости к радости охватило Нину. Она улыбнулась.

Она улыбалась, стоя у своего станка, смотря на металлическую стружку, которая ползла из-под резца.

Разрывы бомб доносились сюда глухо и не страшно. Станок гудел ровно и спокойно…

2. Чувство меры

Восьмой день шли бои под Севастополем, все усиливаясь и нарастая.

Фашисты шли в атаку на наши позиции почти непрерывно. Днем и ночью севастопольцы уничтожали врагов. Тошнотворный запах тлена поднимался над долинами и высотами.

На батарее было затишье.

В точно назначенный день и час приехала кинопередвижка. Краснофлотец-механик деловито и спокойно (для того, чтобы попасть на батарею, он дважды прорывался сквозь орудийный обстрел) установил аппарат, повесил экран.

Свободные от вахты краснофлотцы рассаживались, предвкушая удовольствие.

Гул артиллерийской канонады сюда едва доносился, и эти люди, привыкшие к боям, его не замечали.

Экран осветился. На нем появились ленинградские улицы, девушка, пришедшая записаться в санитарную дружину.

Краснофлотцы, должно быть, не раз видели эту картину. Появление героини они приветствовали веселыми возгласами:

– Здравствуй, «Чижик»!

Среди зрителей было двое москвичей. Они с начала войны находились на флоте, многое поняли, чего не понимали раньше, ко многому привыкли, со многим освоились. Смотрели они картину, разворачивающуюся перед ними, с таким же удовольствием, как краснофлотцы, хотя в Москве обычно все кинокартины критиковали, были ими недовольны и полагали, что все нужно сделать по-иному.

На экране белели снега Финляндии. Героические девушки ползли по снегу.

И вдруг приятели переглянулись. Ничего особенного на экране не происходило, а режиссер все больше и больше прибавлял орудийного грома, пулеметных очередей, свиста бомб и винтовочных выстрелов.

Один из москвичей поморщился и сказал соседу:

– Нет чувства меры!

– Еще бы, – ответил второй, – картину снимали люди, никогда не бывшие на фронте.

А режиссер, видимо, действительно увлекся звуковым оформлением. Даже самые идиллические эпизоды проходили под грохот зениток и трескотню пулеметов.

Внезапно и неожиданно громко прозвучал сигнал боевой тревоги. Демонстрация фильма прекратилась. Краснофлотцы мгновенно покинули блиндаж.

Москвичи последовали за ними.

На разбомбленный, окутанный дымом, полуразрушенный Севастополь шли немецкие бомбовозы.

Зенитки щелкали сухо и пронзительно. Вот один из вражеских самолетов задымился и начал падать.

Над городом взметнулись фонтаны камней, земли и дыма – там упали бомбы.

Налет прекратился. Севастополь вдали тлел и дымился, даже в эти минуты прекрасный и величественный.

На батарее была объявлена готовность номер два. Краснофлотцы вернулись в блиндаж, и механик спокойно (он только что помогал подносить снаряды к орудиям) включил киноаппарат.

На экране появились знакомые эпизоды. Механик прокручивал вторично последнюю часть.

Слышалась музыка и вовсе не было свиста бомб, орудийных раскатов и пулеметных очередей.

Москвичи переглянулись.

Они поняли, что режиссер ни в чем не был повинен. Во время демонстрации фильма стреляли настоящие орудия, захлебывались настоящие пулеметы, свистели настоящие бомбы. И это было закономерно, в этом было свое особое "чувство меры", иначе быть не могло, потому что здесь был осажденный, мужественно отбивающийся от врага, выполняющий свой великий долг перед Родиной героический Севастополь.

3. Одиночество

Кандыба в изнеможении оторвался от пулемета, разжал занемевшие пальцы и глубоко втянул в себя свежий вечерний воздух.

– Все! – сказал он и неслушающимися пальцами начал сворачивать самокрутку.

Старшина Шаломытов лежал рядом с ним. Он недавно был ранен и сейчас старался сохранять полную неподвижность, потому что каждое движение причиняло нестерпимую боль.

Кандыба наклонился над ним и спросил:

– Что, браток?

Шаломытов открыл глубоко запавшие, воспаленные глаза и еле слышно ответил:

– Ничего… Выдержу…

Вечерние сумерки мягко заполняли дзот. Туманные тени скрыли лежащих в углу убитых краснофлотцев. Дольше светились расстрелянные гильзы.

Кандыба курил жадно, глубоко затягиваясь, шумно выпуская из легких едкий махорочный дым.

Шаломытов пошевелился, застонал и спросил:

– Что там?.. В Севастополе?..

– Горит.

– Сожгут, проклятые…

– Они сожгут, а мы новый выстроим. Ты помалкивай, не тревожься.

– Помнишь, как мы на Приморском бульваре… когда с корабля сходили… Как ее звали?

– Катя. Да ты помалкивай, браток. Отдохнешь – легче будет. Обязательно к нам пробьются, в госпиталь тебя свезут, вылечат.

Шаломытов, видимо, думая о своем, прошептал:

– Катя…

Прислушался и сказал:

– Опять лезут.

Кандыба сплюнул окурок и взялся за пулемет.

Третий день дзот был отрезан от своей части. Третий день немцы пытались взять дзот, посылали автоматчиков, били из минометов, из орудий.

В живых остались двое: Кандыба да тяжело раненый Шаломытов…

Когда гитлеровцы (в который раз!) откатились от дзота, уже стемнело. Вдали полыхало севастопольское зарево.

Кандыба, утомленный до предела, задремал над пулеметом.

Проснулся он внезапно.

Его поразила странная тишина. Ее не мог нарушить непрерывный грохот артиллерии, пулеметов и винтовок.

Перед дзотом было все спокойно. Кандыба никак не мог сообразить, что произошло, окликнул Шаломытова. Старшина ничего не ответил. Кандыба легонько потрогал его и отдернул руку. Шаломытов уже успел остыть.

Тогда Кандыба понял: он остался один. И тоска, такая жестокая, что хотелось закричать, сдавила ему грудь.

С укоризной он сказал товарищу:

– Что же ты оставил меня одного, браток? А?

Отблески вспыхивавших над фронтом ракет проникали сквозь амбразуры дзота, освещали заострившийся нос Шаломытова, бескровные тонкие губы, по которым пробегал суетливый муравей.

Впервые за эти дни Кандыба потерял спокойствие. Одиночество давило, пригибало к земле, лишало мужества, ослабляло волю. Одиночество становилось нестерпимым и страшным.

Кандыба терял самообладание, несколько раз брался за рукоятки пулемета, чтобы в грохоте расстреливаемых патронов утопить свое одиночество, и только напряжением воли заставлял себя оторваться от пулемета.

И тогда он услышал тихий, осторожный шорох.

Кто-то подползал к дзоту.

Кандыба затаил дыхание.

Шорох приближался. Еле слышный, он казался необычайно громким, точно на дзот, лязгая и громыхая, надвигался танк.

Это в осажденный дзот пробрался политрук Филиппов. Только что чуть не убивший политрука Кандыба счастливо смеялся, не выпуская из своей обожженной руки руку комиссара, заглядывал ему в глаза, невидимые в темноте.

– Приполз, товарищ политрук? – говорил он любовно. – Добрался, не забыл нас, хороший ты человек.

– Один остался?

– Один, товарищ политрук.

– До рассвета продержишься?

– Если надо, продержусь.

– Помни: сдадим дзот – откроем фашистам прямую дорогу на Севастополь. Надо держать. На рассвете придем, поможем. Жди нас, Кандыба.

– Есть ждать, товарищ политрук!

И когда исчез политрук в ночной темноте, когда снова потом двинулись враги на дзот, когда били снаряды, обрушивая землю и доски, наполняя дзот дымом и гарью, Кандыба знал – он не один.

И даже когда в блеске рвущихся брошенных им гранат он увидел фигуры гитлеровцев в нескольких шагах от себя, знал, – он не один, с ним политрук, с ним родная часть, с ним Севастополь, с ним вся Родина…

4. Невозможное

Встреченные пулеметным огнем гитлеровцы залегли, потом начали отступать.

Так было уже несколько раз.

С высотки, преграждавшей фашистам путь к Севастополю, снова и снова били пулеметы, делали невозможным продвижение вперед. А Севастополь казался близким и доступным. Вражеские солдаты видели домики, зелень садов. Солнце жгло, хотелось тени, прохлады, конца этого много дней длящегося, нескончаемого боя.

Обер-лейтенант кричал:

– Сколько их там? Двадцать? Тридцать? Самое большее – пятьдесят… Нужно опрокинуть, раздавить, уничтожить! Вперед!..

И снова, харкая кровью, обливаясь холодным потом, ползли гитлеровцы, и перед высоткой росла новая гора из трупов.

Фашисты открыли огонь из минометов. По неприступной позиции били орудия. Над высоткой взметались дым и земля.

Гитлеровцы поднимались, бежали вперед, были уверены, что теперь дорога на Севастополь расчищена, сопротивление сломлено, все живое истреблено. Но пулеметные очереди, меткие и убийственные, пронизывали воздух, атака захлебывалась, новые трупы устилали долину, новые раненые поливали своей кровью высушенную солнцем севастопольскую землю.

Высшее командование нервничало. Оно требовало немедленно ликвидировать позицию большевиков. Планы срывались, продвижение вперед тормозилось.

Группа бомбовозов поднялась в воздух и сбросила свой груз на высотку. Казалось, земля взметнулась к небу и медленно опустилась.

Фашисты двинулись вперед, робея и задыхаясь. Они со страхом смотрели на развороченную высотку. Постепенно шаг их становился увереннее, спины выпрямлялись – проклятые большевики были уничтожены, они молчали.

Солдаты пошли во весь рост.

Впереди Севастополь!

– Хайль, хайль!..

И тогда пулемет стегнул, как бич в руках опытного пастуха.

Бой шел до вечера.

Опять били минометы и орудия, опять шли бомбовозы и штурмовики, а воздушные разведчики доносили о прекрасно укрытой и замаскированной позиции.

К вечеру немецкое командование ввело в бой резервы. До батальона наступало на неприступную позицию. Широкими клещами фашисты охватывали высотку.

И, наконец, высотка замолчала.

Она молчала, когда охваченные страхом гитлеровцы подползали к таинственным блиндажам. Она молчала, когда они перелезали через трупы своих солдат. Она молчала, когда они бросились в штыки. Она молчала, когда они ворвались в разрушенные блиндажи и остановились, тяжело дыша, захлебываясь, не веря этой тишине, ожидая смерти.

И дождались!

В наступающей темноте ярко вспыхнуло пламя рвущихся гранат осветило падающих, бегущих, ползущих фашистов.

Но сзади шли новые цепи, и высотка замолчала навсегда.

Когда об этом доложили большому начальнику, украшенному железными крестами, тот спросил:

– Пленных взяли?

– Нет.

– Все уничтожены?

– Да.

– Сколько же их там было?

– Один.

– Батальон?

– Человек.

– Абсурд! Это невозможно. Вы осмотрели всю позицию?

– Да.

– Один?

– Да, но это был моряк…

Начальник больше ни о чем не спрашивал. Он посмотрел в ту сторону, где скрытый темнотой лежал Севастополь, и плечи его передернулись так, точно ему в эту жаркую крымскую ночь стало вдруг очень холодно.

5. Неизвестный матрос

Подводная лодка смогла подняться на поверхность Стрелецкой бухты только поздней ночью, когда немцы перестали бомбить причалы.

Встречавший ее батальонный комиссар увидел, как на берег сошло несколько матросов. Он подсчитал – их было семь.

– Все? – спросил комиссар широкоплечего старшину.

– Да.

– Ну, что ж! Придется каждому сражаться за десятерых. Пойдете на батарею лейтенанта Соловьева. Дорогу туда покажет всякий. А этот пакет, – комиссар передал старшине конверт, – беречь и вручить комиссару батареи.

– Есть вручить, товарищ батальонный комиссар.

Моряки пошли к городу.

Он открылся перед ними в зареве пожаров. Было удивительно – что еще могло гореть в этих грудах камня?.. Даже те, кто бывал здесь раньше, с трудом угадывали знакомые здания.

По горизонту вспыхивали и угасали кроваво-красные зарницы. Оттуда доносился однообразный, низкий гул.

Моряки остановились.

Они смотрели на сплошь изрытую воронками землю, на дымящиеся развалины, на багряное, словно подернутое ржавчиной, небо.

Самый младший из них снял бескозырку и сказал:

– Здравствуй, Севастополь! Вот как довелось познакомиться.

Ветер, принесший запах моря и водорослей, тронул его светлые волосы, и легкая прядь упала на высокий загорелый лоб. Движением головы матрос отбросил ее.

Что-то девичье было в его юном лице. Серые глаза испытующе и удивленно глядели в тревожную и зыбкую даль. Руки спокойно лежали на прильнувшем к груди автомате. Когда моряки двинулись, он, ступая легко и быстро, обогнал других. Ему не терпелось скорее туда, где земля и небо, соединившись, образовывали огненное непроходимое кольцо.

По городу шли молча.

Каждый думал свою думу.

Остановились у перекрестка, где дорога спускалась к вокзалу. Здесь, среди щебня и мусора, стояла цветущая акация. Трудно было сказать, как уцелела она – память о недалеком прошлом солнечного и веселого города.

Молодой моряк сорвал ветку, понюхал и улыбнулся, точно вспомнил что-то.

Старшина деловито сворачивал самокрутку, поглядывая вдоль дороги, где, объезжая воронки и камни, двигалась полуторка.

Снаряд разорвался рядом с акацией.

Когда дым рассеялся, они увидели, что подсеченное под корень дерево лежит на земле, прикрыв своими ветвями неподвижного, словно решившего отдохнуть, старшину. Он все еще сжимал в руке самокрутку. Казалось, что сейчас поднимется и закурит, выпустит густое облако пахучего дыма. Но моряк был мертв.

Угрюмый высокий матрос наклонился и тихо сказал:

– Прощай, старшина!

Он достал с груди убитого пакет. Сладкий запах акации чуть кружил голову.

Неподалеку разорвался еще снаряд. Тихо взвизгнув, пролетел над головами осколок.

Полуторка поровнялась с моряками.

– Куда, братки? – спросил шофер, веселый, кудрявый армеец.

– На батарею Соловьева.

– Слыхал о такой. Садись, подвезу.

Моряки взобрались на полуторку.

Их было четверо, когда они вышли к передовой и попали под артиллерийский налет.

Трое добрались до полевой батареи.

Самый молодой из них спросил:

– На батарею лейтенанта Соловьева идем правильно?

Артиллерист отер пот с лица и, расправив спину движением долго трудившегося косаря, ответил:

– Путь прямой. Только туда ходу вовсе нет. У нас тут настоящий ад по всей форме. А у них можно сказать, – конец света…

– Вот туда нам и нужно, – сказал самый молодой, тот, что, сняв бескозырку, приветствовал Севастополь, ступив на берег.

…Их было двое, когда они ползком пробирались к вершине, где воевала батарея лейтенанта Соловьева. Мимо убитых, мимо раненых, через воронки, через острые камни, под свист снарядов и завывание мин.

А когда снаряд разорвался рядом – остался один. Самый молодой. Он поглядел на товарища – тот лежал прильнув щекой к земле, точно прислушивался к чему-то далекому, только ему одному ведомому.

Юноша взял у товарища пакет, тщательно запрятал его на груди – туда, где лежал комсомольский билет и двинулся дальше.

Начинало светать. Небо стало сиреневым, а восток – желто-розовым. Недалекая вершина – цель пути – открылась в дыму и столбах поднятой снарядами земли. Можно было подумать что по этой крошечной вершинке непрерывно долбят многотонные молоты.

Когда раскаленный шар показался над горизонтом, стало вдруг тихо. Легкий звон наполнил воздух. Это цикады пели свою нескончаемую щемящую песню.

…На батарее лейтенанта Соловьева тоже было тихо. Моряки пользовались немногими драгоценными минутами покоя. Один спал, прислонившись к снарядным ящикам, другой распластался на взрыхленной земле, третий лежал ничком.

Не отдыхал только комиссар. Медленно, не спеша проходил он по фронту батареи.

Остановился у лежащего навзничь матроса. Увидел, как из-под тела моряка расползается по пыли кровь, приближаясь к упавшей рядом бескозырке. Бережно поднял бескозырку, положил ее на грудь убитого.