Текст книги "Записки натуралиста"

Автор книги: Евгений Спангенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Разве это не замечательный поступок для животного? Разве он не свидетельствует о сложной нервной деятельности собак? Безусловно, это результат многовекового общения с человеком. Любя простор и свободу, Гаудик чувствовал себя вполне счастливым только на природе. Большой многолюдный город, московскую квартиру – все это пес рассматривал как временное явление, как вынужденное житье между поездками. Но, естественно, иной раз эти перерывы оказывались весьма длительными, и Гаудик, явно скучая от бездействия, придумывал занятия, о которых я рассказал.

Особенно хорош Гаудик был во время наших поездок. Обычно я начинал собираться и укладывать вещи за несколько дней до отъезда. Пес замечал это – становился беспокойным, даже гулял неохотно: все спешил домой, видимо, опасаясь, что его не возьмут в экспедицию. Целые дни он дежурил возле вещей, а ночью, свернувшись в пушистый комочек, чутко спал на чемодане. Если нужно было передвинуть вещи, чтобы вымыть или подмести пол, приходилось передвигать вместе с чемоданом и взобравшегося на него Гаудика.

Но вот приходит день отъезда. Большинство вещей уже с вечера сдается в багаж, а дома остаются только маленький чемоданчик, ружье и заплечный мешок. В этот день пес сам не свой. Он напряженно следит за каждым моим движением. И наконец, наступает заветная минута. Я развязываю заплечный мешок, и Гаудик, не дожидаясь моей команды, молча и поспешно влезает в него и сворачивается в клубочек. Как ненавидит пес этот же самый мешок, когда я, никуда не собираясь, просто хочу похвалиться перед гостями способностями собаки. Гаудик возмущается, рычит, выполняя мое приказание. Но когда пес знает, что мешок появляется не ради забавы, его не надо принуждать к этому.

Однажды, возвращаясь с охоты, я слез с дачного поезда и вошел в метро. Рядом со мной на поводке шел Гаудик – что поделаешь, я часто бываю рассеян.

– С собачкой нельзя,– остановил меня при входе милиционер.

Сообразив, что сделал большую глупость, я огорченно отошел в сторону. «Не пускают,– обратился я к собаке,– придется пешком тащиться. А впрочем…» Я быстро снял рюкзак, развязал его, открыл и наклонился к собаке. Молча и деловито на глазах милиционера Гаудик забрался внутрь.

– Ну, а теперь можно? – завязав рюкзак и закинув его за плечи, обратился я к милиционеру.

– С вещами можно,– едва сдерживая улыбку и пропуская меня, ответил тот.

При поездках на вокзале я могу оставить чемодан и заплечный мешок на платформе с полной уверенностью, что с вещами ничего не случится. Гаудик не допустит этого. Мне стоит только сказать собаке: «Смотреть надо»,– и пес – весь внимание. Он скромно сидит на вещах и лишь показывает зубы тому, кто вздумает подойти к багажу слишком близко.

По нескольку раз в год мы с Гаудиком совершали поездки. Весной, например, отправлялись в горы Армении, летом – в Вышний Волочек, в августе – в Крым на отдых, в октябре на Сырдарью. Холода Гаудик не боялся, но, будучи покрыт густой и высокой шерстью, плохо переносил южную жару. Я вынужден был прибегать к стрижке: низко срезал высокую густую ость и оставлял подпушь. До чего же смешон становился пес после такой операции! Темно-бурая, почти черная, голова резко разнилась от светло-палевого, почти желтого тела. Гаудик страшно боялся стрижки, первые дни чувствовал себя несчастным, стыдился своего вида и большую часть дня прятался под кушеткой. Но проходило несколько дней, и пес примирялся со своей обезображенной внешностью.

За годы наших совместных путешествий я оценил все достоинства лайки. Эту умную, выносливую собаку можно назвать жемчужиной нашего Севера и ею гордиться. Пес шел на любую дичь и легко осваивал незнакомую охоту. В горах Гаудик находил и поднимал уларов, кавказских тетеревов, на озерах ловил нелетных утят, заставлял подниматься на крылья взрослых уток, а на Сырдарье – фазанов. Он отыскивал дичь не хуже легавой собаки.

Увлекался пес охотой до страсти, но и мне помогал собирать для коллекции птиц и зверушек. Зато к себе и к своей работе требовал уважения. Обидишь его,– пес долго не может простить обиды. Но любил и ценил собаку я не только за эти качества. Гау-дик был не просто исполнительной собакой, но моим помощником и другом. Он старался помочь во всем, на что былхпособен. Какое, например, ему дело до всевозможных маленьких птичек. Ведь до того момента, как попасть ко мне, он был охотничьей собакой и прекрасно знал, что такое дичь. Прочие обитатели наших лесов и полей его мало интересовали. Но это было только вначале. Собака видела, что время от времени ее новый хозяин стрелял маленьких птичек и бережно укладывал добычу в коробку.

И вот однажды вскоре после того, как я добыл дятла, лес вдруг наполнился веселым лаем. Я поспешил туда, где лаял Гаудик: ведь он никогда не лаял напрасно. Но в этом случае я ошибся – Гаудик лаял не на дичь, а на дятла. «Да ты что, совсем одурел?» – с досадой обратился я к собаке. Лай прекратился, Гаудик виновато смотрел на меня. После этого случая пес не лаял на то, что не принято считать дичью, и лишь отыскивал застреленную добычу. В другой раз Гаудик подбежал ко мне, когда я, опустившись на колени, тщательно рассматривал гнездо маленькой птички. «Гнезда искать надо,– обратился я ко псу, указывая на гнездо рукой.– Ну-ка, подай голос!» Исполняя приказание, собака пролаяла два раза, сделала это как-то бессознательно и смотрела мне в руки, как будто я держал в них лакомый кусок. «Да нет у меня ничего,– поднес я к собачьему носу пустые руки.– Когда гнездо найдешь, тогда голос подавать надо – понял?» Собака с недоумением посмотрела на меня и еще раз обнюхала гнездышко. «Ничего не понял, дурак ты этакий!» – ласково потрепал я своего любимца и пошел дальше. На другой день – трудно поверить этому, но Гаудик нашел гнездо маленькой птички, лаем привлек мое внимание и, тыча носом, указал на куст, где находилось гнездо с яйцами. «Неужели мог понять?» Растерянно переводил я глаза с гнезда на собаку и обратно. Гаудик задорно лаял на куст и на меня, как будто стараясь показать, что ему все понятно. Тысячи гнезд осмотрел я позднее, пользуясь услугами собаки. Нашел я благодаря псу такие гнезда, которые ранее не попадали в руки ученых.

Расскажу еще об одном случае, ярко характеризующем моего четвероногого друга. Как-то я услышал лай собаки. «Что там еще такое,– подумал я, всматриваясь в мелкий кустарник, расположенный метрах в семидесяти от меня среди мокрого луга.– Небрежно лает, наверное напутал»,– соображал я, оставаясь на месте. Откровенно говоря, уж очень не хотелось тащиться назад через сырое место. Но Гаудик появился на краю зарослей и явно показывал, что он нашел что-то и ждет хозяина. «Ну что тебе?» – с некоторым раздражением обратился я, подойдя к собаке. Тогда он привел меня к заросли и показал задушенного грызуна – полевку. Может быть, нужно,– так бери,– выражали живой взгляд глаз собаки, поза, весь вид. «Ну что же, пригодится»,– забывая, что передо мной не человек, а собака, сказал я и сунул полевку в сумку.

Вот какой был Гаудик! Сообразительный, веселый и преданный мне всем своим собачьим сердцем, он действительно был надежным другом. Именно в таком друге вы остро ощущаете нужду, как только отрываетесь от цивилизованного мира и подолгу в одиночку скитаетесь среди природы.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ДРАТХАР

– Где бы мне достать хорошего дратхара? Нравится мне эта порода,-обратился ко мне на перемене между лекциями мой приятель Нестор Григорьевич.

– Это зачем? На что тебе какой-то дратхар понадобился? – неодобрительно спросил я.– Мало тебе своих хороших собак. Заведи сеттера или лайку, их работу мы знаем. А то дратхара! Будет ли еще дратхар работать в наших условиях?

Надо сказать, что в то время собак этой породы только начали завозить к нам, и мы имели смутное представление об их полевых способностях.

– Не понимаешь ты ничего! – с сожалением пожал плечами Нестор Григорьевич.– Ты работы дратхара не представляешь: ведь это единственная универсальная собака. Она и стойку превосходно держит, и зайца гоняет с голосом – одним словом, это то, что «во как!» – Нестор показал на горло – необходимо городскому охотнику. Не могу же я в городских условиях и гончака, и легавую, двух собак сразу держать!

– Вероятно, ты прав, только не нравится мне это модное увлечение. Многие наши охотники дратхаров сейчас заводят, и ты в том числе.

– Да ты собак этих, наверное, и во сне не видел, не снились они тебе! – ни с того ни с сего кольнул меня Нестор Григорьевич. – Дратхар, дратхар, а сам о них никакого понятия не имеешь. Критик нашелся!

– Что значит не видел, понятия не имеешь? Представь себе, видел! – возразил я.

Характер разговора, тон Нестора Григорьевича мне, признаться, был неприятен. Дымит своей махоркой и ни с того ни с сего говорит дерзости.

– Да и что, собственно говоря, может привлечь в собаках этой породы? Здоровенные, как хорошая лошадь, съедают больше, чем четыре другие собаки, вниз, как мочала, усы свисают, слюни текут. Такая собака мне старую швабру напоминает.

– Как это швабру?!

– Да так, швабру, да при том старую швабру! – с насмешкой ответил я.

Не знаю, чем бы закончился наш разговор, если бы не звонок. Он напомнил, что перемена закончена.

– А я все-таки купил дратхара! – несколько месяцев спустя сообщил мне Нестор Григорьевич.– Правда, родословной достать не удалось. Собака недавно привезена, но экстерьер замечательный, хоть на выставку, и работает неплохо. По зайцу попробовать еще не успел, но по тетеревам стойку хорошо держит.– И Нестор Григорьевич выпустил изо рта целое облако табачного дыма.

– И, знаешь, на редкость послушная и воспитанная собака,– продолжал он.– Каждое слово, каждое требование, как закон, выполняет. Скажешь: «Дай правую лапу» – дает правую. «Левую дай» – дает левую. Даже заднюю ногу давать умеет.

– Зачем же заднюю? – желая подразнить Нестора Григорьевича, задаю я вопрос.

Но на этот раз мой приятель был в благодушном настроении и ответил спокойно.

– Конечно, не нужно! – попыхивая цигаркой, улыбнулся он.– Просто хорошая дрессировка видна. А впрочем, что говорить! Известно же, что каждый кулик хвалит свое болото, а вот поедем как-нибудь вместе, увидишь, как по тетеревам стойку держит. Пожалуй, еще сам дратхара завести захочешь.

Прошло месяца два или три. Досадно, как быстро бежит неумолимое время. Несколько раз приглашал меня Нестор Григорьевич на охоту с новой собакой, не раз рассказывал о ее достоинствах и вдруг… замолчал. Да и как замолчал! Замолчал надолго, видимо, замолчал бы совсем, если бы я сам как-то не напомнил ему о собаке. А случилось это таким образом.

Прошла осень, потом вся зима, весна и лето, и настала новая осень.

– Хоть бы ты меня, Нестор Григорьевич, раз на охоту взял, показал бы, как твоя новая собака работает,– обратился я однажды к приятелю.

– Да она еще щенок, какая от нее работа? Натаскивать надо!

– Как это так? С каких пор твой дратхар в щенка превратился? Ведь он, по твоим же словам, больше года тому назад по тетеревам отличные стойки делал? А теперь вдруг щенок?

– А, вот ты о чем! – усмехнулся Нестор Григорьевич.– Мы о разных собаках говорим. Того дратхара у меня давным-давно нет. Отдал я его. Другую молодую собаку, тоже дратхара, завел, но только еще как следует натаскать не успел.

– Как же это случилось? Я ведь хорошо помню, как ты долго искал дратхара, нашел, наконец, и купил, а потом хвалил его, говорил, что стойки превосходные делает, и вдруг другая собака, которую даже натаскать не успел. Не могу понять, как все это случилось?

– А вот понимай, как хочешь,– случилось, да и только! Отдал я ее даром одному леснику. Не подошла она мне. И рад бы не отдавать, ведь она мне в копеечку обошлась, а отдать пришлось,– уклончиво ответил Нестор Григорьевич.

– Чудно все это, даже поверить трудно. Ну, объясни, почему это вдруг взял да отдал? – привязался я.

– Не вдруг, вдруг такие дела не делают,– после долгой паузы начал Нестор Григорьевич.– Терпел я, терпел, а все-таки решил отдать, хоть и хорошая собака была.

И мой приятель подробно рассказал мне несложную историю.

Уже с первых дней жизни на новом месте у собаки проявились какие-то странности. Утром между собакой и Нестором Григорьевичем были самые лучшие отношения. Собака скакала вокруг хозяина, когда он одевался и брал поводок, чтобы пойти на прогулку, с тоскливой покорностью провожала его глазами, когда он уходил на работу, но крайне недружелюбно встречала его, когда Нестор Григорьевич возвращался домой вечером.

– Ну чего ты боишься? Иди же ко мне! – ласково подзывал он собаку и протягивал к ней руку.

Но собака явно избегала хозяина. Она пряталась от него, следила за ним недружелюбным взглядом и, когда он пытался подойти ближе, глухо рычала, а ее глаза загорались недобрым блеском. Более месяца продолжалось такое странное поведение дратхара.

– Утром и днем все ничего, а вечером – волком смотрит, того и гляди искусает.

– Но в чем же дело, Нестор Григорьевич? Я ничего понять не могу,– не выдержал, наконец, я.

– Я тоже долго понять не мог. Ведь если бы щенком ко мне попала, а то взрослой купил. Наверное, ее прежний хозяин «за галстук закладывал» и, когда напивался, лупил собаку, вот она и привыкла запаха алкоголя бояться.

– Так вот в чем дело! Значит, собака на тебя рычала, когда ты в нетрезвом виде домой являлся… Теперь все понятно.

– Какой там нетрезвый вид! – возразил Нестор Григорьевич.– Каплю выпьешь, никому и в голову не пришло бы, что выпил, а она своим собачьим чутьем обнаружит и рычанием весь дом взбудоражит. За последнее время, веришь ли, житья от нее просто не стало. Подумал я, подумал, помучился с ней и, наконец, отдал знакомому леснику. Сейчас взял щенка, скоро натаскивать его буду.

– А все-таки жалко дратхара,– сказал я.– Работал, говоришь, хорошо да еще такой ценной особенностью отличался – водки не выносил.

– А ну его к шуту! – только проворчал в ответ Нестор Григорьевич.

ТРИ СОБАЧЬИ СУДЬБЫ

В октябре 1956 года мне привелось недельку провести в горах Киргизии на высокогорной станции Академии наук. Эта станция расположена в ущелье Кызылсу, в хребте Терскей-Ала-Тоо, на высоте 2800 метров над уровнем моря. Выезжая в Киргизию на этот раз, я не собирался подниматься высоко в горы. Ушли те золотые деньки, когда горы были мне доступны. Станция располагалась слишком высоко, а высота противопоказана моему здоровью – так утверждают врачи. Однако все случилось не так, как я рассчитывал. Волей-неволей мне пришлось посетить высокогорную станцию, и, так как в ее окрестностях обитало много интересных птиц и зверей, я прожил здесь неделю.

– Когда будете проезжать Покровку, остановитесь там ненадолго, загляните на нашу высокогорную станцию. Это незаурядное место,– посоветовал мне один из сотрудников Киргизской академии наук.– База на восточной окраине поселка, мы дадим туда телеграмму, вас встретят, обеспечат жильем и предоставят верховых лошадей, чтобы подняться до места.

От всего сердца поблагодарил я за оказанное внимание. Спустя час после этого разговора телеграмма была отправлена, а я, втайне предполагая провести время не в горах, а внизу, в зарослях облепихи того же ущелья, выехал на машине в Иссык-Кульскую котловину, рассчитывая вскоре попасть в Покровку. Но в Покровке меня не встретили. Телеграмме не суждено было попасть в руки станционной администрации, и я, явившись на базу, оказался там нежданным и – больше того! – непрошеным гостем.

– Куда могла пропасть телеграмма?! Я своими глазами видел ее подписанной и был свидетелем, когда ее отправляли! – пытался я убедить директора.

Но он, видимо, больше всего на свете ценя покой, только пожимал плечами и выражал явное недоумение. Еще раз повторяю, что посещение высокогорья не входило в мою программу. Однако отказаться от этого при создавшемся положении, когда на моем пути вдруг появилось препятствие, я не хотел. К счастью, на станции, недавно принадлежащей Московскому географическому институту, а затем переданной Киргизской академии наук, еще продолжало существовать двоевластие. То, чего не пожелали сделать осторожные новые хозяева, не долго думая сделали москвичи. Одним словом, на другой день к вечеру меня перебросили на автомашине в горный лесхоз, откуда в сопровождении десятиклассника Павлика я уже пешком отправился дальше.

Вскоре наползли тучи и вечерние сумерки сменились ночью. Освещая тропинку карманным фонариком, мы медленно поднимались вверх по ущелью старым еловым лесом. Сверху бесшумно падали крупные хлопья снега.

«Как резко изменилась погода! В Покровке днем по-летнему жарко – градусов двадцать выше нуля,– а здесь хлопьями валит снег, наверное, совсем скоро наступит зима»,– думал я, поднимаясь все выше в горы едва заметной лесной дорожкой.

Часа два спустя мы добрались до широкой поляны. На ней стояла высокогорная станция. Несмотря на позднее время, в окнах ее светились приветливые огоньки. Издали заслышав наши шаги, несколько собак различной породы и масти кинулись нам навстречу. Дружелюбно помахивая хвостами и повизгивая, они встретили моего спутника Павлика, а заодно и меня, незнакомого им человека.

– Вот так охрана! – не выдержал я, гладя голову крупной белой собаки.

– А что здесь охранять? Да, кроме того, они меня издали узнают. Ведь все они моей мамы питомцы; она брошенных собак под свою защиту берет,-пояснил Павлик.

Как оказалось позднее, под опекой матери Павлика, Юлии Павловны, в ее совсем не просторной квартире, безмятежно проживали три спасенные ею собаки. Одну из них звали Тата, другого пса – Кузя, третью – Текеч. И хотя все собаки жили под одним кровом и пользовались защитой одной хозяйки, жизнь их протекала по-разному. Большую часть дня и ночи Тата спала на кушетке в комнате Юлии Павловны. Кузина жизнь проходила в темном проходном коридоре, а Текеч жил на балконе. Днем, когда солнце поднималось над снеговыми вершинами гор, застекленный балкон прогревался. Однако ночью, уже в октябре, на балконе царила настоящая стужа. При дыхании клубился пар, леденели окна, в ведрах замерзала вода.

Интересно, что размещение собак на горной станции отнюдь не зависело от Юлии Павловны. Не считаясь с теснотой и явными неудобствами, она охотно поместила бы всех четвероногих питомцев в своей маленькой комнате. Но собаки и без хозяйки сами распределили между собой жилую площадь. Издавна занимая кушетку, вздорная и ревнивая Тата не подпускала Кузю к Юлии Павловне и бросалась на него, как только он появлялся в дверях комнаты. Здоровенный, но миролюбивый пес Кузя избегал ссоры и устроился в коридоре. Здесь он привык получать пищу и укладывался спать, загромождая своим большим телом выход наружу. Ну, а Текеч? Больше всего на свете он любил свежий воздух, кое-как примирился с крышей над головой, но совершенно не мог выносить атмосферу утепленного помещения. Холодный балкон оказался для него самым подходящим местом на станции.

До того как попасть к Юлии Павловне, жизнь каждой из этих собак проходила по-разному. Быть может, отчасти поэтому они отличались одна от другой не только своим внешним видом, но и нравом. Сейчас мне и хочется кратко рассказать об этих четвероногих друзьях человека.

Тата – неказистая маленькая собачонка неопределенной породы. Возвращаясь с экскурсии, я всегда встречал эту собаку в комнате Юлии Павловны. Когда я обедал или вечерами приводил в порядок собранные за день коллекции и писал свой дневник, она неизменно спала или, сидя, дремала на кушетке своей хозяйки. «И дремлет, качаясь, и слышать не может, глаза застилает туман»,– обязательно вспомнишь стихи, как только взглянешь на сонную собачонку. Темная ее шерсть неопределенной окраски не успела вылинять окончательно. Не отросшая короткая шерсть покрывала переднюю половину тела животного, а на задней висела клочьями. Кончики небольших торчащих ушей, выдавая дворнягу, безнадежно повисли вниз. Не помню точно, как выглядел хвост. Кажется, в виде обрубка хвост сохранился только наполовину. Одним словом, уже с первого взгляда внешность собаки производила невыгодное впечатление. Что и говорить, неказистая собачонка. Это впечатление усугублялось еще недовольным видом и вздорным нравом. Избалованная собака нежилась на кушетке, с кряхтением поворачиваясь с боку на бок, и глухо рычала, когда мимо дверей комнаты проходил коридорный Кузя. Ну и Тата! Ох и Таточка!..

Но вскоре я обратил внимание на глаза избалованной собачонки: они подкупали своей смышленостью. Выпуклые и блестящие, они незаметно следили за всем, что происходило в коридоре и комнате. Вот Татка, не отрывая головы от кушетки, поворачивает морду к двери, и ее взгляд выражает недовольство и явное пренебрежение. И хотя я не смотрю, кто именно входит в комнату, но и без этого, по выражению собачьих глаз, вижу, что пришел сын Юлии Павловны – Павлик. Он бесцеремонно обращается с избалованной Таткой, часто мнет ее, не давая покоя, и сейчас она недовольна его появлением. Но вдруг в одно мгновение выражение выпуклых глаз собаки меняется. Теперь они выражают не досаду, а беспредельную преданность. И сразу становится ясно, что в комнату входит хозяйка.

К смешной, неказистой дворняжке с выпуклыми глазами и лучистым взором, естественно, возникает симпатия.

– Татка, не пора ли тебе прекратить спанье! Хочешь «ключик»? – бросаю ей на кушетку конфету.

Она, не жуя, как-то брезгливо глотает лакомство и исподлобья смотрит отнюдь не ласковым взглядом.

– Давай познакомимся. Можно тебя погладить? – издали протягиваю к ней руку. Но собака морщит губу, показывая острые зубы.– Нельзя, значит? Ну и не надо. Противная ты дворняга, подальше от такой собачонки.

Несколько лет назад Юлия Павловна подобрала брошенную всеми дворнягу где-то на улице селения Покровки. И бездомной собаке улыбнулось счастье. Правда, жизнь редко течет совершенно спокойно и гладко. Как-то Татка попала в капкан, поставленный на лисицу, и чуть не замерзла; после этого долго болела нога. Были и другие невзгоды. Но теперь все это далеко позади, и жизнь Татки течет без зазоринки. «Не родись богатым, не родись красивым, а родись счастливым». Эта поговорка вполне подходит к моей новой знакомой – неказистой, но в общем незаурядной дворняге Татке.

Иначе сложилась жизнь у незадачливого коридорного пса Кузи. Не так давно породистого красивого щенка желто-пегого сеттера Кузю привезли на высокогорную станцию. Но, к сожалению, никто не заинтересовался его охотничьими качествами и способностями, а вскоре он совсем лишился хозяина и стал никому не нужен. Много невзгод вынес пес за свою короткую жизнь. После чьей-то неудачной попытки застрелить обездоленную собаку тяжело израненный дробью Кузя попал под надежное покровительство Юлии Павловны и, как мы уже знаем, поселился в коридоре. Само собой разумеется, пережитые невзгоды не прошли бесследно. Больше всего на свете Кузя стал бояться ружья, выстрела и постепенно потерял прирожденное влечение к ружейной охоте. Однако время от времени он все же проявлял интерес к птицам.

На краю усадьбы станции, искрясь и журча, текла горная речка. На ней постоянно держались некрупные, но заметные темные и белобрюхие птички – оляпки. Часто махая короткими крыльями и подавая голос, они низко перелетали с места на место, порой бросались в воду, чтобы спустя секунду-другую сухими вновь появиться на камне. Эти смешные оляпки всегда привлекали внимание Кузи. Иной раз часами он гонял птиц по реке, энергично перепрыгивал с камня на камень, попадал в ледяную воду и вновь выбирался на сухое место. Охота за подвижными птицами никогда не кончалась успешно. Оляпка близко подпускала к себе собаку, возбужденно подергивала коротким хвостом, а затем перелетала на соседние камни. Прозябший и измученный, но неизменно довольный, Кузя возвращался в коридор, и, лежа там, облизывал лохматые мокрые лапы. Но охота на речке случалась не особенно часто, и жизнь коридорной собаки протекала и однообразно, и скучно.

От нечего делать Кузя пытался сторожить станционное помещение, но делал это так неудачно, что всегда оказывал окружающим медвежью услугу. Заслышит, бывало, невнятный шум на усадьбе, с лаем выскочит на широкий двор и, настежь открыв двери наружу, выстудит всю квартиру. Нескладного Кузю никто не наказывал, не бранил за эти поступки. Все привыкли давно к его бестолковым выходкам. Добрый и преданный пес делал все от чистого сердца. Что же делать – неудачник, и только!

Третья собака, по кличке Текеч, на горной станции доживала свою грустную старость. В прошлом Текеч принадлежал киргизу-охотнику.

Этот охотник, по имени Толемыш, и сейчас живет в маленьком домике на краю ельника на другой стороне горной речки. У его жилья на зеленой поляне здесь и там валяются кости и рога горных козлов – тау-теке. Бывший хозяин собаки не случайно дал ей имя Текеч. Когда пес был помоложе, он превосходно шел на горных козлов, а потому и получил кличку Текеч, то есть козлятник. В постоянной горной охоте много лет прожил Текеч у киргиза. Потом незаметно подошла старость, и четвероногий помощник стал бесполезным. Вероятно, смерть от винтовки хозяина ожидала собаку, но ее взяла под свое покровительство Юлия Павловна. Теперь на балконе горной станции костлявый от старости пес доживал свои дни. В дневные часы он грелся на солнышке, а ночами крепко спал, свернувшись в клубок от холода.

На второй или третий день моего пребывания на станции случилось маленькое происшествие. Оно живо сохранилось в моей памяти, и, когда я о нем вспоминаю, мне становится и смешно и досадно.

В горах резко изменилась погода, и я, рано возвратившись с охоты, уселся за стол и приводил в порядок коллекции. Вскоре за окном послышался конский топот, и около десяти карих и гнедых лошадей проскакало мимо. Шум разбудил спящих собак. С громким лаем, распахивая настежь коридорные двери, из дому кинулся сеттер Кузя. За ним последовала проснувшаяся на кушетке Татка. И вдруг со двора донеслись невыносимые, страшные вопли собаки. Они наполнили все жилье. Не помня себя, я выскочил из-за стола и в следующую секунду был уже на крыльце. Я был уверен, что увижу растоптанную лошадьми собаку. Однако все объяснилось проще, чем я ожидал, и никто, кроме меня, нового человека, не обратил на собачьи вопли никакого внимания.

Против крыльца, топчась и извиваясь на одном месте, неистово голосил костлявый Текеч.

– В чем дело, что случилось?! – кинулся я к одному из рабочих.

– Да ничего не случилось,– с усмешкой ответил он.– Ноги себе старый пес отлежал. Спросонья забыл, что кости болят, и кинулся за другими собаками.