Текст книги "Фараоны, Гитлер и колхозы"

Автор книги: Евгений Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Евгений Стариков
Фараоны, Гитлер и колхозы
(Краткии экскурс в историю – древнюю и не очень)

1

Собственность на средства производства в Древнем Египте была «общенародной», то есть государственной. И в этом плане Древний Египет мало чем отличался от своих соседей – повсюду в те далёкие времена царил «азиатский» способ производства. В ремесленной индустрии все мастерские, естественно, тоже были государственными, а рабочая сила товаром не являлась – попросту говоря, древнеегипетский работяга был прикреплён государством к своему предприятию и «уволиться» с него права не имел. Ну, для нас это дело знакомое – сами такое право лишь в 1956 году приобрели, тем самым сильно опередив древних египтян в области прав человека. Все остальное в древнеегипетском производстве нам тоже не в диковинку: на государственных предприятиях пользовались государственным инструментом и государственным сырьём под присмотром государственных чиновников, а всю продукцию сдавали государству же, причём действовала очень строгая госприёмка.

Древнеегипетская рабсила делилась на квалифицированную («мастера») и неквалифицированную (название до сих пор египтологами до конца не расшифровано). Уже в те древние времена существовало нечто вроде трудового законодательства, по которому рабочий день «мастеров» ограничивался восемью часами. Работали они по десятидневкам, каждый одиннадцатый день был выходным; не работали и в праздничные дни. От государства «мастера» получали должностные владения, то есть дома в «посёлке мастеров» (мы назвали бы эти дома «ведомственной жилплощадью»), и ещё гробницу бесплатно, что при серьёзном отношении древних египтян к загробному миру тоже было нелишним. Денег в то время ещё не изобрели, и поэтому зарплата выдавалась натурой с государственных складов в виде продовольственных пайков, одежды и прочего ширпотреба.

Как видим, положение древнеегипетских «мастеров» было не столь уж и плохим, хотя свободными этих прикреплённых к своим местам работников назвать нельзя. Историк Р. М. Нуреев определяет их как «наёмных работников древневосточного типа, для которых характерно противоречивое сочетание признаков рабства и наёмного труда». Несмотря на своё полурабское положение, «мастера» цену себе знали и при необходимости постоять за себя могли. Вот что пишет по этому поводу Р. М. Нуреев: «Ремесленники были объединены в корпорации, которые уже со времён Древнего царства отстаивали свои права. В случае длительной задержки оплаты ремесленники бросали работу до тех пор, пока оплата не возобновлялась. Истории Древнего Востока известны примеры таких древнейших забастовок». А ведь мы-то вплоть до наших недавних шахтёрских забастовок думали, что явление это имеет место лишь там, где рабочая сила – товар и где царит «наёмное рабство». Ан нет, трудящиеся Древнего Египта доказали, что и в безрыночно-безденежном обществе могут быть и стачкомы и забастовки – причём не только экономические, но и политические. Шаржирую, позволяю себе натянутые параллели и искусственные ассоциации? Ничуть. Приведу для примера документальную хронику событий XII века до нашей эры. Речь идёт о работниках, занятых наиболее важным, с точки зрения древних египтян, делом – о рабочем «соединении» (нечто вроде нашего строительно-монтажного управления), трудившемся на царском кладбище. К заупокойным обрядам, повторю, египтяне относились трепетно, особенно если дело касалось царей, и вряд ли работники этого кладбищенского «СМУ» уступали по престижности своего труда ну хотя бы нашим шахтёрам. Но бюрократическое начальство одинаково на протяжении тысячелетий – будь то в Кузбассе нашего XX века или в египетском «городе мёртвых» XII века до новой эры. Короче говоря, древнеегипетское начальство приворовывало из царских житниц, создавая тем самым продовольственный дефицит, а голодным работникам заявляло, что продовольствия в житницах нет. И вот, как сообщает историк, «10-го числа 2-го зимнего месяца 29-го года царствования Рамсеса III изголодавшиеся работники прорвались через пять укреплённых стен, окружавших царское кладбище, где они трудились», и, организовав нечто вроде митинга, требовали к себе начальство и взывали к главе государства (фараону) и к главе своего ведомства. Администрации и работникам идеологического фронта (жрецам) они заявили: «Мы пришли сюда от голода и жажды. Нет одежды, нет масла, нет рыбы, нет зелени. Напишите о них фараону, нашему владыке, и напишите верховному сановнику, нашему начальнику, чтобы нам предоставили средства к существованию» (подлинный текст). Как водится в таких случаях и по сей день, проворовавшееся местное начальство испугалось огласки и, дабы как-то разрядить обстановку, выдало голодающим довольствие… за прошлый месяц, а в остальном кормило работников бесчисленными обещаниями, естественно, не выполнявшимися. Посулы сменялись угрозами «суда», угрозы сменялись новыми лживыми посулами… В общем, терпение забастовщиков лопнуло и они перешли от экономических требований к политическим. Проблема продовольственного дефицита отодвинулась на задний план – весь гнев обрушился на местную «номенклатуру»: «Воистину, мы прошли [стены] вовсе не от голода, мы имеем сделать важное показание: воистину, неправда творится в этом месте фараона» (подлинный текст). Поскольку «неправда творилась» и в других «местах фараона», вечно идти на попятную перед требованиями древнеегипетских «масс» для древнеегипетской «номенклатуры» не было резона – что же тогда красть, если всех работяг снабжать по справедливости? Были у древнего руководства и свои контрпретензии к «мастерам»: поскольку «наёмный работник древневосточного типа» трудился не на рынок, а «на дядю», то есть на государство, трудовая дисциплина у древних египтян хромала не меньше, чем у наших соотечественников сегодня. Даже при нормированном восьмичасовом рабочем дне древнеегипетские «мастера», как пишет историк Е. С. Богословский, «прогуливали целые рабочие дни и не выполняли нормы. Тем не менее из источников нельзя установить, производились ли систематические и сколько-нибудь действенные наказания. За это даже редко пороли, хотя вообще-то в Египте пороли за малейшие провинности и без них…». С точки зрения древнеегипетского государства древнеегипетские трудящиеся вконец изнахалились, поскольку к забастовкам, митингам и прогулам «мастера» добавили требование сделать их должностные владения наследственными, то есть, выражаясь современным языком, передать «ведомственную жилплощадь» в личную собственность «квартиросъёмщиков». Терпение государства истощилось и… «мастеров» приравняли к «неквалифицированным». А быть «неквалифицированным» в Древнем Египте – не приведи господь! Работали они без выходных и праздничных дней, даже древнеегипетский новый год встречали на своём рабочем месте. За невыполнение нормы несли коллективную ответственность, так что следили друг за другом, и в случае чего неисправный работник получал «внушение» прежде всего от своих же товарищей. Все занятия считались равно неквалифицированными, и каждый мог быть легко переброшен на другую работу. Жили они за пределами поселков «мастеров» в трущобах, их продуктовый паек был намного меньше. Что и говорить, условия несладкие – одним словом, «лимита» древнеегипетская. Но, с другой стороны, государство гарантировало им и этот продовольственный паек, и минимум одежды с государственных складов, и бесплатные трущобы. А в стране с избыточным населением эти нищенские социальные гарантии значили немало. История не сохранила для нас сведений о том, как «неквалифицированные» встретили известие о переводе в их состав бывших «мастеров». Но, думается, мы не ошибёмся, если на основе собственного житейского опыта предположим, что древнеегипетские чернорабочие со злорадством приветствовали стремление своего фараона к «стиранию социальных различий», выразившееся в приравнивании сложного труда к простому.

Тенденция к нивелированию рабочей силы по низшему уровню свойственна всем странам «азиатского» способа производства. И если в Египте Нового царства этот процесс принял более менее мягкие, «брежневские» очертания, то в Шумере, во времена III династии Ура, которая шутить не любила, все это отлилось в предельно жёсткие формы древневосточного «сталинизма». Государственные работники Шумера, как пишет историк А. И. Тюменев, «разбитые на партии, подчинённые особым надзирателям… передавались по мере надобности из рук одного надзирателя во временное распоряжение другого, перебрасывались с одной работы на другую, наконец, в связи с объединением местных хозяйств, пересылались из одного хозяйственного центра в другой. В такие условия поставлены были теперь не только неквалифицированные работники… но и профессиональные ремесленники, не исключая представителей наиболее квалифицированных видов ремесленного труда». У создателя этой каторжной системы государственного хозяйства царя Шульги были твёрдые принципы, которыми он никогда не поступался: купля-продажа земли, как и вообще всякая частная нажива, была запрещена, в государственную собственность передано все, что только можно, стёрты были все различия не только между «умственным и физическим», «городом и деревней», но и между мужчиной и женщиной, взрослым и ребёнком: женщины и дети выполняли те же работы, что и мужчины, – землекопа, грузчика, бурлака… При подобных «гулаговских» методах эксплуатации смертность рабсилы достигала в среднем от 20 до 25 процентов к общему числу занятых в госсекторе, а на особо тяжёлых участках – до 35 процентов.

В чем же смысл подобной бесчеловечной нивелировки всех и всяческих видов труда к некоему среднему знаменателю, а именно к труду чернорабочего? Ну точь-в-точь как у Верховенского в «Бесах»: «Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство».

А иначе и быть не может в безденежно-бестоварно-безрыночном хозяйстве, принадлежащем государству, будь то государство «азиатского» способа производства или же «реального» социализма. Ведь наличие ярко выраженных индивидуальных особенностей предполагает и наличие индивидуальных потребностей. И удовлетворять эти различные потребности можно лишь путём эквивалентного обмена различными потребительными стоимостями. А такой взаимный обмен возможен лишь между хотя и совершенно разными, но одинаково равноправными субъектами. Короче говоря, различие способностей и потребностей может процветать тол ь к о в условиях рынка, который разные потребительные стоимости сводит к всеобщему эквиваленту – деньгам. Ну а там, где нет свободного обмена, где государство сгребает весь произведённый продукт в один общий котёл (на тюремно-лагерном жаргоне – «общак») и уже из него производит централизованное распределение, – там вполне естественно должны существовать не разнообразные субъекты (собственности и права), а лишь объекты, лишённые индивидуальных особенностей, со стандартными, унифицированными, раз и навсегда данными и несменяемыми потребностями (конечно, минимальными, аскетическими). Ведь, согласно К. Марксу, «распределение определяется как момент, исходящий из общества, а обмен – как момент, исходящий от индивидов» Отсюда – примитивный эгалитаризм, огосударствление как подавление индивидуального разнообразия, нивелировка личности по низшему уровню. «Формы правления азиатского типа вырастают из негативной реакции публичной власти на отношения товарного обмена, зародившиеся в недрах общества… – считает историк-востоковед М. А. Виткин, – Преследуя всеобщий интерес, государство приходит в противоречие с особыми интересами, встаёт на путь их подавления и установления над ними господства». Противостоять всеобщей унификации и нивелировке может лишь рынок – именно он автоматически отделяет сложный труд от простого, более производительный от менее производительного, вознаграждая каждый по заслугам. Если же нет товарного обмена, нет рынка, то открывается безграничное поле для реализации идеи повального равенства. Вряд ли суть этого равенства можно сформулировать более откровенно и лапидарно, чем это сделал в прошлом веке представитель грубо-уравнительного «коммунизма» Вейтлинг: «Никакое частное преимущество не должно иметь места; этого мы хотим ради выгоды тех, кем пренебрегла природа». Что ж, прав оказался Г. А. Столыпин, когда в речи перед П-й Государственной Думой 10 мая 1907 года сказал: «…Приравнять всех можно только к низшему уровню. Нельзя человека ленивого приравнять к трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному». Ленивым, тупоумным и всем тем, «кем пренебрегла природа», этого и не надо – они хотят обратного: чтобы умелых и талантливых низвели до уровня чернорабочих. Но, став на путь такой нивелировки и сказав «а», придётся затем проговаривать и весь алфавит. Иронизируя по поводу принципов абсолютного равенства, мыслитель прошлого века Вильгардель заметил, что наиболее последовательно и полно эти принципы уже реализованы в тюрьмах. Лагерь – неминуемое логическое завершение эгалитаристских утопий. Что и было экспериментально доказано ещё за несколько тысяч лет до нашей эры, а потом многократно подтверждалось вплоть до наших дней. Концлагерь – предельный, экстремальный случай тотального равенства, идеальная, логически «чистая» его модель. Посмотрим на примере этой модели, зачем и кому нужно низводить сложный труд до уровня простого.

Австрийский психолог Бруно Беттельгейм, будучи заключённым в Дахау, а затем в Бухенвальде в 1938 и 1939 годах, провёл своеобразное социально-психологическое исследование методом, который социологи именуют «включённым наблюдением». Вот как комментирует результаты этого исследования советский психолог М. Максимов: «Конечно, в лагере не так уж много возможностей для квалифицированного труда, но кое-что все же есть – небольшие заводы, мастерские и так далее. Представим себе интеллигента, который попадает, скажем, на кирпичный завод. Поначалу у него все валится из рук, вместо кирпичей – причудливой формы лепёшки. Но он очень старается. И вот месяца через три он уже делает вполне приличные кирпичи… Но как только эсэсовцы замечают, что у заключённого кирпичи начинают получаться, его сразу же переводят на другую – самую грязную и тяжёлую работу. Цель – показать тебе, что от твоего умения, старания, от тебя ничего не зависит. Ты будешь делать то, что может сделать любой. Ещё лучше, если эта работа к тому же й бессмысленна. Отсюда перетаскивание камней с места на место и погрузка песка в вагоны ладонями». Итак, одна из целей низведения сложного труда до уровня простого – психологическое подавление личности. Сам Бруно Беттельгейм пишет по этому поводу: «Ни при каких обстоятельствах не дадут они заключённому стать личностью через свои собственные усилия, даже если эти усилия полезны для СС». Другая причина – экономическая: нивелировка рабочей силы уменьшает необходимое рабочее время, увеличивая тем самым время прибавочное, а следовательно – степень эксплуатации. Сопутствующее понижение качества труда, да и чисто количественной его производительности, компенсируется в глазах «командиров производства» удобством управления обезличенной (а отсюда – и покорной) рабочей силой.

Ну, а теперь от древнеегипетской и тюремно-лагерной экзотики перейдём к отечественным трудовым будням. Ещё в 1917 году В. И. Ленин предсказывал: «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы» На пути к этому идеалу мы достигли ощутимых результатов. В 1931 году были утверждены тарифные ставки, о которых С. Н. Фёдоров сказал: «Тарифная ставка отрицает принцип справедливого распределения по труду. Работаешь хорошо, работаешь плохо – почти одно и то же». В 1956–1965 годах количество разрядов сокращено с 8 до 6, а разрыв в тарифных ставках уменьшился с 3,5 до 1,5–1,7 раза. Но реальные различия в производительности труда рабочих, выполняющих одну и ту же операцию, очень большие. Причём наполовину эти различия обусловлены стажем и квалификацией, наполовину – отношением к труду. Вместе эти половины обусловливают перепад в производительности труда в 40–70 процентов между плохим и хорошим рабочим. И огромной разнице в произведённой работе соответствует разница зарплаты в… 13 рублей (данные Н. А. Аитова по результатам исследований в Уфе). Ну как тут не вспомнить слова П. Г. Бунича, произнесённые им на первом Съезде народных депутатов СССР: «…Когда человек хуже работает, ему лучше. В расчёте на единицу труда он зарабатывает больше. Поэтому у нас существует не тяга подняться снизу вверх, а тяга опуститься сверху вниз… Я бы сказал вот что: «Кто не работает – тот ест того, кто работает».

Колоссальными темпами и со все нарастающим ускорением падает уровень зарплаты инженерно-технического персонала относительно зарплаты рабочих. В 1937 году зарплата инженера на производстве составляла 1500 рублей в месяц против 200–300 у квалифицированного и 110 – у неквалифицированного рабочего (по номиналу тех лет, естественно). В 1970 году в промышленности среднемесячная зарплата инженеров превышала зарплату рабочих на 47,4 рубля, а в 1986-м – всего на 22,6 рубля. В строительстве и того «лучше»: 1970 год – зарплата инженера на 51,5 рубля больше; 1986 год – на 6,1 рубля меньше, чем у рабочего. И вот результат: в целом по стране более 20 процентов инженерно-технических работников сменили профессию и занимаются трудом, не требующим столь высокой квалификации. Оставшиеся же на своих должностях инженеры понизили трудовую отдачу до уровня своей нищенской зарплаты, как следствие, их профессиональный уровень упал, произошла деквалификация и депрофессионализация. А если вместе с инженерами взять дипломированных специалистов в целом, включая учителей, врачей, агрономов, то окажется, что 4 миллиона человек (около 12 процентов общей численности) трудятся не по специальности. Единственная на сегодня реальная возможность для высококвалифицированного специалиста или рабочего спастись от депрофессионализации – включиться в начавшийся с открытием наших границ процесс «brain-drain» – утечки мозгов. Трагичный «выход» из ситуации. Трагичный для отъезжающих; вдвойне, втройне трагичный для страны, ибо на восстановление утерянного «мозгового» потенциала потребуется смена двух поколений. Отставание теперь уже не от Запада, а от стран «третьего мира» – вот плата за тюремно-лагерный уклад, за копирование «социальной политики» египетских фараонов XX династии и царей III династии Ура, живших в XXI веке до нашей эры. На подходе XXI век нашей эры – так не лучше ли выбрать для подражания иные образцы?

2

В статье Игоря Клямкина «Почему трудно говорить правду» («Новый мир» № 2, 1989 год) есть раздел под заголовком «Как нам себя называть?», перекликающимся с заголовком вышедшей в том же году книги JI. А. Гордона и Э. В. Клопова «Что это было?», – размышления по поводу триединого вопроса: кто мы? где находимся? куда идём? Теоретическая суть этого вопроса понятна: авторы желают определить формационную принадлежность общества, которое было построено в нашей стране за 70 лет советской власти. Что это за формация? Какой способ производства? Было ли в истории человечества нечто подобное или же это что-то новое, неизвестное? Вот что по этому поводу думает И. М. Клямкин: «Не обнаружив ничего подходящего рядом, стали искать сзади. Взгляд скользнул по векам и эпохам – и быстро добрался до Древнего Востока. Показалось – вот оно наконец-то, то самое, вот они, наши истоки. Понятно, что и это открытие не дошло до трибун и печатного станка ни в 60-х, ни тем более в 70-х. Но зато сейчас оно тиражируется широко и беспрепятственно: у нас не социализм, у нас – «азиатский способ производства»!

Это уже теплее. Но ещё не горячо. Да, азиатский способ производства – это замкнутое натуральное или мелкотоварное хозяйство, это регулирующая роль государства в экономике при культе первого лица, наделённого неограниченной властью. И все же… Все же азиатский способ производства – дитя сельскохозяйственной, а не индустриальной цивилизации. А самое главное – азиатское государство, регулируя хозяйственные связи между общинами, не вмешивается в их внутреннюю экономическую жизнь. Но у нас-то совсем другое, у нас – всепроникающее, тотальное огосударствление!»

Очень жаль, что столь эрудированный автор, как И. М. Клямкин, впал в широко распространённое в научной среде предубеждение против так называемого «опрокидывания древности в современность», а проще говоря, против широкомасштабного и непредвзятого сопоставления современных и архаичных социально-экономических систем. Все обнаруженные таким путём аналогии обычно заранее объявляются натяжками, а инварианты исторического развития рассматриваются как поверхностные параллели чисто конъюнктурного свойства; попытки сопоставления архаичных и современных структур заранее считаются ненаучными, не учитывающими «качественно иной этап развития», несопоставимость «уровней производительных сил» и т. д. и т. п. Вот и у Клямкина те же аргументы. Мне кажется, пришла пора с этими расхожими аргументами разобраться.

Итак, аргумент первый – насчёт «детища индустриальной цивилизации» и несопоставимости уровней развития производительных сил. Вроде бы аргумент настолько убийствен в своей самоочевидности, что и спорить не о чем. Ну как, в самом деле, сопоставить СССР и Древний Египет по такому экономическому показателю, как выплавка стали? Мы свыше 160 миллионов тонн в год ею получаем, а египтяне стали вообще не знали, дай бог, бронзы 3–5 тысяч (не миллионов) тонн в год выплавляли. О чем тут вообще говорить?

Не спешите с выводами. Читал я где-то, что во время войны с американцами на Тихом океане у японских моряков бытовала горько-ироничная поговорка; «В мире есть три абсолютно бесполезные вещи: египетские пирамиды, великая китайская стена и линкор «Ямато»». И в самом деле, флагман японского военного флота, крупнейший в то время в мире боевой корабль водоизмещением более 60 тысяч тонн, с полуметровой броней и невиданными 450-миллиметровыми орудиями, так за всю войну ни разу своими двухтонными снарядами и не выстрелил. Уже в конце войны японские адмиралы, пытаясь любой ценой реализовать колоссальную ударную мощь своего любимого монстра, бросили его против американской авианосной эскадры. За несколько сот миль от неё он был обнаружен, а затем и потоплен американской палубной авиацией.

Так вот, мораль сей притчи такова: к перечисленным в японской морской поговорке трём самым ненужным в мире вещам мы можем вслед за героическим линкором присовокупить свою не менее героическую тяжёлую индустрию. От пирамид, стены и линкора ею отличает разве что одно: если первые три великие бесполезности в общем-то безвредны, как говорится, «есть не просят», то о нашей индустрии этого не скажешь, – занимаясь главным образом расширенным воспроизводством самой себя, она в то же время не только загрязняет окружающую среду и истощает природные ресурсы, но и наводняет нашу денежную систему «пустыми» рублями, выданными в виде зарплаты занятым в ней работникам. Отоварить рубли нечем: к выпуску продукта конечного спроса (того, что нужно людям) каша тяжёлая индустрия отношения не имеет. Мне могут возразить, что задача отраслей группы «А» – не население снабжать, а группу «Б» обеспечивать станками и машинами. Верно! Но вот этого-то она (группа «А») как раз и не делает. Несчастная группа «Б» до сих пор зачастую использует станки, выпущенные у нас давным-давно или купленные за рубежом. Так вот, к вам вопрос (это я к Клямкину обращаюсь): а какое вообще отношение наша тяжёлая индустрия имеет в таком случае к производительным силам и к экономике? Ведь экономика и производительные силы – это по самому своему определению то, что производит нечто полезное для человека. Наша тяжёлая индустрия полезного для человека производит мало, а вредного – от выбросов и отходов до неотоваренных рублей – сколько угодно. Если это и экономика, и производительные силы, то со знаком минус – антиэкономика, разрушительные силы. Сравнивать их по уровню с экономикой Древнего Востока действительно смысла никакого нет, но не потому, что у этих «сил» «уровень несопоставимо выше», а потому, что к экономике они имеют такое же отношение, как и египетские пирамиды. И ещё один ехидный вопрос Игорю Клямкину: а если бы египетские фараоны вместо пирамид насооружали металлургические комбинаты и завалили весь Египет чугуном и сталью – перешёл бы тогда Древний Египет на более высокую (может быть, даже социалистическую – учитывая тотальное господство государственной собственности в фараоновском Египте) стадию развития? Эх, уж лучше бы наши ведомства пирамиды строили вместо гигантов индустрии. Очень по этому поводу хорошо Алексей Черниченко высказался: «Поистине блажен, кто не ведает, что это «индустриальное величие» в доставшемся от Сталина безвариантном варианте с его, будь он неладен, чугуном и трактором на душу населения – кошмарнейшая, безвыходнейшая экономическая ловушка, экстенсивный тёмный тупик. Знать бы философу, что храмы старой веры пригодились Сталину под зерносклады и клубы, а вот храмы его, сталинской веры (точнее, в него веры), все эти гиганты-первенцы, и под такое не годятся, они-то и вяжут нас сегодня больше всего, не дают повернуться, сманеврировать в тупике, чтобы найти верный путь. Именно из-за них, как в кошмарном сне, когда не в силах проснуться, мы продолжаем топить себя в тракторах, комбайнах, тоннах чугуна, самых многочисленных и плохих в мире. Именно эти гиганты ни в кооператив переделать, ни в аренду отдать невозможно. И остановить – как? Ведь с ними связаны сотни тысяч людей». Так что, если уж и сравнивать наши и «азиатские» производительные силы, то тяжёлую индустрию придётся вынести за скобки. Сравнивать следует отрасли группы «Б» и сельское хозяйство. Ну что же, сравним. К концу IV тысячелетия до нашей эры – в условиях меднокаменного века – египтяне добивались урожаев сам-двадцать. То же самое было и в Шумере. Это выше среднемирового уровня (24,4 центнера с гектара), тем более – среднего уровня всех развивающихся стран (21,5). Советский Союз с урожайностью в эти годы (1983–1985) 15,6 центнера с гектара занимал 90-е место среди 109 стран, отмеченных статистикой ФАО.

Итак, от Древнего Египта по урожайности мы отстаём примерно в два раза. Конечно, и климат, и почва в Египте не те, что у нас. Да ещё Нил с его разливами. Но, с другой стороны, у древних египтян – деревянный серп с кремневыми вкладышами, а у нас – комбайн «Дон». Да и спросим себя положа руку на сердце: а если бы мы свои колхозы и совхозы перенесли в Египет – в какую сторону изменилась бы там урожайность? Боюсь, что в лучшем случае она не увеличилась бы. Уровень развития производительных сил в сельском хозяйстве у нас, и на Древнем Востоке очень даже сопоставим. В пользу древних. А если из Египта перенестись в Древний Рим, то сравнение по уровню и качеству жизни вовсе будет не в нашу пользу.

«Эка его занесло в очернении нашей действительности! – скажет иной читатель. – А про то, что все это древнеримское благолепие покоилось на плечах рабов, забыл?!» Эх, уважаемый оппонент, уж лучше бы вы не задавали этот вопрос, ибо ответ на него будет не в вашу пользу. Но если вопрос поставлен, то, как бы это ни было для нас горько и стыдно, давайте сопоставим уровень жизни, быт самого эксплуатируемого жителя, скажем, Древнеримской империи – сельского раба – с бытом нашего колхозника в сталинскую эпоху. Что ни римские рабовладельцы, ни сталинская сельская бюрократия альтруизмом не отличались – это козе понятно. Но зато римские рабовладельцы отличались рационализмом. Откроем книгу В. И. Кузищина «Античное классическое рабство как экономическая система» и прочитаем: «Хозяйский рационализм требовал проявлять постоянную заботу о том, чтобы говорящие орудия функционировали нормально и не выходили из строя раньше срока. Купить раба на рынке, заплатив за него немалую сумму, а затем уморить его голодом или довести до болезни и потери трудоспособности вряд ли было в господских интересах.

Вот почему столь естественным в отношении к рабам, и прежде всего к их бытовому устройству, было правило, сформулированное одним из самых строгих римских рабовладельцев Катоном Старшим: «Рабам не должно быть плохо: они не должны мёрзнуть и голодать». Исследование бытовых условий рабов, поскольку они получили отражение в наших источниках, подтверждает, что это было не риторическое высказывание». Далее учёный подробно перечисляет нормы довольствия римского сельского раба: в день – 1,5 килограмма пшеничного хлеба (такой же была норма римского легионера), 0,5–0,7 литра виноградного вина третьей выжимки (кислятина страшная, но не хуже нашей «бормотухи», которую никакой римский раб пить не стал бы, да никакой рабовладелец ему ею пить и не позволил бы – своих рабов римляне не травили). Кроме этого, масло, маринованные маслины, овощи, фрукты, на горячее – густая бобовая похлёбка. Как считает В. И. Кузищин, питание рабов «было достаточным для того, чтобы проводить тяжёлые полевые работы на открытом воздухе, и рабы не голодали».

Древнеримские рабы не голодали… А вот наши колхозники голодали. Голодали в 30-е, 40-е, в начале 50-х. Ели жмых и древесную кору, пухли от голода (не говорю уже о периодах искусственно созданного Сталиным голода, когда умирали миллионы и доходило до каннибализма). Но голодным колхозникам завидовали ещё более голодные рабы-зэки. На перечисленный историком паек одного римского раба можно было бы прокормить десяток обитателей ГУЛАГа. Ну, а в нынешние дни? Свидетельствует академик ВАСХНИЛ народный депутат СССР Владимир Тихонов: «Два года назад я предупреждал: нас подстерегает голод. Я не имел в виду голодную смерть людей. Я говорил о голоде, как росте числа людей, которые недоедают. За эти два года количество хронически недоедающих увеличилось в стране с 40 миллионов человек почти до 60 миллионов. А у остальных все более скудеющий рацион питания, отсутствие элементарного выбора. Это ведь и есть голод! Если так и дальше пойдёт, то начнётся опухание людей. И нечто подобное уже существует в некоторых особенно глухих российских деревнях; муки туда вообще не завозят, печёный хлеб продаётся один раз в неделю, да и то с ограничениями: одна буханка на человека». Вот вам и «несопоставимые уровни развития»…

И, наконец, главное. Сравнивая «уровни развития производительных сил», мы всегда как бы невольно сводим их лишь к вещному компоненту – средствам производства, технике. Но есть мудрая экономическая притча: «Что было бы, если бы неведомым образом вся техника Швеции очутилась у какого-нибудь дикого племени, а сама Швеция осталась бы без техники? А ничего бы не изменилось…» Элементарной аксиомой является то, что главная производительная сила общества – человек, то есть непосредственный производитель. Повысился ли уровень развития производительных сил страны в 30-е годы посредством почти единовременного переноса на нашу территорию закупленных в США заводов (удельный вес СССР в мировом импорте машин и оборудования составил в 1932 году 50 процентов), учитывая, что осуществлён этот акт был за счёт голодной смерти миллионов крестьян – иными словами, за счёт уничтожения или деградации рабочей силы в условиях гулаговского рабовладения и колхозного крепостничества? Эти смерти, этот голод, эти унижения – повысили ли они уровень «главной производительной силы» нашего общества? Ответ на этот вопрос мы найдём в статье моего заочного оппонента Игоря Клямкина «Была ли альтернатива Административной системе?» («Политическое образование» № 10, 1988 год), в которой вполне резонно утверждается, что главное для характеристики экономической системы – это тип личности работника. Какой же сейчас у нас этот тип? И. Клямкин считает, что «дотоварный» тип работника, ориентированный не на оплату по труду, а на уравниловку и гарантированное удовлетворение самых элементарных потребностей, не только сохраняется, но и – в процессе кризиса Административной системы – «развивается» в направлении добуржуазного индивидуализма с его принципом «как бы не переработать за другого». Но позвольте, ведь это тот самый работник, на которого делали ставку фараоны Древнего Египта и цари III династии Ура! Один к одному!