355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Бузни » Жизнь и любовь. Сборник рассказов » Текст книги (страница 4)
Жизнь и любовь. Сборник рассказов
  • Текст добавлен: 11 марта 2022, 08:02

Текст книги "Жизнь и любовь. Сборник рассказов"


Автор книги: Евгений Бузни



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Однако работа на воздухе доставляет ни с чем несравнимое наслаждение. Это вам не бумагами шуршать на столе. Хоть и не лёгок физический труд на земле, а душу радует. Ведь очень хочется, чтобы то, во что ты столько сил вкладываешь, вдруг потом выглянуло зелёными росточками из-под земли и потянулось к солнцу, веселя глаз нежной зеленью.

За непрерывной работой, когда нужно успеть к сроку и вскопать, и посадить, и от холода ночного плёнкой укрыть, забывали иногда о наших трясогузках, да только они о нас помнили всегда и держали нас в поле зрения постоянно.

Я по своей московской писательской привычке за рабочий стол садился и здесь на даче поздним вечером, если заполночь можно так назвать. В городе-то я обычно днём по организационным делам всяким бегаю, а писать сажусь, когда никто ни разговорами по телефону, ни другими способами не отвлекает. Так и на даче повелось, поэтому и просыпался, естественно, поздно. К жаворонкам, в этом смысле, никогда не относился, всё больше к совам.

А спать нам, между прочим, нравится наверху в мансарде. Окна там большие, воздуха свежего много, в мае ночью соловьиные трели хорошо там слышны. Одно плохо – комары заедают. Но мы к ним привыкли в путешествиях по Африке и Азии. Привыкли не к их укусам, а к борьбе с ними с помощью москитных сеток, то есть без этой защиты спать не ложились. Так и здесь. Развесили над кроватью зеленоватый полог из сетки и спим себе. Жена, в отличие от меня, как раз жаворонок и потому поднимается обычно ранним утром.

Вот в один из таких дней, когда жена уже бегала по грядкам, выдёргивая то там, то тут сорняки, а я ещё спал, донеслось до моего сонного слуха знакомое чивиканье. В первое мгновение мне показалось, что во сне птица ко мне прилетела, но уж очень явственно слышался голос. Открываю глаза и вижу перед собой на платяном шкафу сидящую трясогузку.

Заметила она, что я глаза открыл и снова: "чивик-чивик!" будто хочет сказать: "Чего спишь? Поздно уже. А ну поднимайся и за работу".

Ну, братцы, я опешил. Бывало, конечно, и раньше, что в комнату ко мне птицы залетали, но то было в других местах, и залетевшая птаха обычно начинала метаться по комнате в поисках выхода. Думал я, так будет и теперь. Лежу неподвижно, чтобы не испугать нашу трясогузку, а сам прикидываю, как она могла залететь и сможет ли сама вылететь. Окна у нас всю ночь открыты, но занавешены шторами. Стало быть, птица юркнула между шторой и стеной. Ладно, придётся, думаю, встать и отдёрнуть штору, а то сложно будет пернатой выбраться. Да только вижу я, что трясогузку ситуация никак не волнует. Сидит себе на шкафу, на меня смотрит и чивикает, вроде как продолжает будить, боясь, что опять засну. Со мною так бывает. Но я всё же выбираюсь из-под сетки и иду к окну, что ближе к шкафу. Трясогузка не заметалась, а спокойно перелетела к моей кровати и устроилась на москитной сетке.

Я отдёргиваю штору, становлюсь рядом со шкафом и замираю неподвижно, чтобы не пугать птицу своими лишними движениями. А она и не боится. Сидит себе, глазёнками на меня уставилась и "чивик-чивик!" Что, мол, стоишь? Иди, работай.

Ну, постоял я так минут пять и решил: "Действительно, чего я волнуюсь? Она этот дом лучше меня знает. Живёт в своём гнезде как раз над окном", и пошёл себе, спустился на первый этаж да и в сад, а трясогузка уж там летает. Жена заметила, как она из окна выпорхнула и догадалась, что красавица наша будить меня летала. И то правда – солнце давно вышло, пришло наше время завтракать и за работу приниматься.

Возможно, именно с этого времени у нас установились особенно дружеские отношения с трясогузками. Когда ни появишься на огороде с лопатой, цапкой или лейкой, наши хозяева тут как тут. Вывожу я своего "Крота", то есть культиватор, а не маленького ушастика, что в земле живёт, и дёргаю за шнур, запускаю. Машина в сердцах взревёт и начинает грызть землю лемехами. Это я участок под картошку готовлю. Вот, думаю, трясогузка сейчас испугается и улетит. Какое там? Она прыг-прыг, и стоит мне остановиться на минутку – хвостик птички уже на комке земли у самого грозного лемеха подрагивает, а клювик то вправо, то влево ныряет, что-то себе находит.

Начинаю копать землю лопатой, хочу сорняки отбросить в сторону и смотрю, чтоб в трясогузку не попасть, потому что она совсем рядом со мной скачет и чивикает будто голосом моей жены сказать хочет: "Ну, чего останавливаешься? Только начал ведь. А устал, так пойди в беседку отдохни от солнечного жара". "Да я, – говорю, – не устал вовсе" и продолжаю врезаться в мягкую от прошедшего дождя землю. Трясогузка буквально по пятам за мной следует, изредка лишь отлетая наверх. Заберётся там под шифер, поговорит со своей подругой, которая в это время птенцов ожидает, и назад ко мне летит.

Тогда-то мы и начали понимать, что работаем для трясогузок на их родовом участке, помогаем им корм добывать. Так как вырастет что у нас или не вырастет, всегда под вопросом, который погода решает, зато трясогузок точно накормим. Потому они и прилетают каждый год к своему дому и устраиваются на том же самом излюбленном месте над нашим окном под крышей. И уж тут никто им помешать не может: ни заяц, который толь-

ко внизу капусту нашу ворует, ни даже белка, прижившаяся на той же крыше, но с другой стороны дома.

И это надо видеть, как гордо вышагивают трясогузки по своей территории, никого надолго сюда не пуская. Бывает, конечно, залетит одна-другая мелкая птаха, клюнет скоренько мошку или жучка какого, и тут же улетает в лес. Сюда и большая сорока заглядывает. Посидит на заборе, покричит на проходящего мимо чёрного кота и порой вдогонку за ним улетает. Трясогузки тоже не сидят сиднем на одном месте – прогуливаются то в лес, то к маленькой речушке, что поблизости пробегает, но обязательно спешат назад к своему дому, который порой и отстаивать приходится.

Стоим однажды мы с женой возле беседки. Тут у нас петрушка, лук, редиска да морковь ровными грядочками красуются. А по дорожке трясогузка вышагивает. Вдруг –фр-р-р – какая-то непонятная для нас птица раза в два крупнее нашей трясогузки слетела сверху, крылья растопырила и трепещет ими прямо перед трясогузкой, стараясь её напугать. Разгадать, что за птица мы не разгадали, уж очень неожиданным был налёт. А мне она в этот момент напомнила морского ерша, расставившего грозно плавники, чтобы уколоть ими противника.

Страшной показалась птица, но вот что удивительно. Трясогузка, хоть и мала птаха, но то ли чувствовала, что мы рядом, то ли знала, что дома и родные стены помогают, а только ничуть виду не подала, что испугалась. Повернулась к налётчице и спокойно так шажок вперёд сделала. Клювик-то остренький, сама вся гладенькая, аккуратненькая против взъерошенного противника, зависшего в воздухе. Ну, тот и отлетел, да не совсем, а что бы сделать круг и снова напасть.

Если бы были у трясогузки уши, я бы сказал, что она и ухом не повела на второй налёт. Так же невозмутимо сделала ещё шажок вперёд, и как ни трепетали устрашающе крылья обидчика, а пришлось опять улетать. Но бой не закончен. Пошла неуёмная птица на третий заход. "Фр-р-р, фр-р-р", – шумят крылья, распущенные парусами, да что уж там, никто их не боится. Трясогузка даже не покачнулась, ни шагу назад не отступила, вперёд и только. Так обидчик и улетел ни с чем.

А мы стояли, как зачарованные, глядя на нашу прекрасную смелую трясогузку. Честное слово, на такого хозяина и работать приятно. А вы говорите в городе лучше. Нет – только на природе.

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Дорожное знакомство

Слова «первый» и «последний» заключают в себе некий магический оттенок, поскольку связаны с тем, что происходит в первый или в последний раз, с той лишь разницей, что всё «первое» обычно впечатляет и запоминается, а всё «последнее», как правило, не ожидается, не желаемо и уж как может запомниться, если впереди ещё жизнь, а стало быть, это случившееся в последний раз может ещё повториться и станет в таком случае предпоследним или пред-пред и так далее. Последнее, если было хорошим, пугает мыслью, что уже никогда не случится. Ну, как же, отец сказал, что больше не даст денег, любимая заявила, что никогда не придёт снова, президент объявил, что льготы для определённой категории лиц действуют последний год. От таких обещаний последнего и скончаться недолго. Если последнее было плохим, то и оно вселяет страх в душу смутным ожиданием, а вдруг оно всё же вернётся. Но не будем о грустном.

Всё в жизни может повторяться, кроме двух вещей. Рождается и умирает человек в первый и последний раз. А потому никто не может сказать, что в прошлом году родился второй раз или вчера последний раз умер. Впрочем, сказать-то можно всё, что угодно. Говорят же, что сначала он родился, как человек, потом, как учёный. Или, что сначала он умер, как писатель, потом, как человек. Но… это всё же этапы.

Поговорим лучше о происходящем действительно впервые. Его тоже изредка боятся, но оно всегда таит в себе неизвестное, незнакомое, и уже потому интересное. И очень часто первое ожидается с нетерпением, если о нём заранее известно, если его хотят.

Первый шаг малыша, его первое слово – это счастье родителей. Сам малыш этого никогда не помнит. Для него в этот период времени почти всё первое. Зато он не забывает, как пошёл первый раз в первый класс, первую любовь в третьем классе, первый танец с девушкой в восьмом, и, конечно, первый…

Вот об этом и пойдёт речь. Но как же много приносит переживаний, как волнует и тревожит то, что приходит в первый раз. Пройдёт много дней, месяцев, лет и даже целая жизнь, а люди говорят об этом «первом», как о только что происшедшем. Вот и послушаем один рассказ.

Где люди говорят друг с другом самым наиоткровеннейшим образом о самом что ни на и есть сокровенном, не зная при этом совершенно того, кому именно изливает свою душу, как ни в поезде? Может, происходит это по той самой причине, что собеседники убеждены в неизбежности момента, когда застопорит свои маховики двигатель локомотива, намертво замрут колёса поезда, закончится совместное путешествие, и все разбегутся с шумного вокзала в разные стороны, растворяясь в безбрежном океане жизни, унося с собой то, что сказано в поезде, и никогда к этому не вернутся, не напомнят, не укорят, даже если есть в чём. Так что можно откровенничать, снимая камень воспоминаний, давящий на душу с тем, чтобы переложить его поудобнее, отодвигая острые края его подальше от самых чувствительных участков. А слушатель, он же скоро уйдёт.

Именно в тёплом купе вагона, где-то в самом его конце, почти у двери в туалет, сидят три случайных попутчика и, лениво обмусолив все самые дежурные темы от неприятной погоды и ещё более неприятного правления государством до очередного проигрыша «Спартака» на последнем товарищеском футбольном матче с английской командой «Челси», пересказав все неожиданно приходившие на ум анекдоты о женских изменах, тёщах и глупых рогоносцах, трое вдруг замолкли, задумавшись на секунду о своих собственных судьбах, не менее полных теми же эпизодами, которые звучали в коротких юморесках.

Невозможно предугадать, о чём бы вновь заговорили объединённые случаем трое мужиков, давно осушившие свои стаканы и соответственно взявшуюся ниоткуда бутылку водки, если бы не прорвавшееся сквозь узкую прорезь в небесной глуши тяжёлых туч яркое солнечное ярило, сунувшее-таки бесконечно длинный палец в виде луча белого света прямо в окно вагона и как раз в то самое место, где сидели трое. Первый луч солнца в этот пасмурный день возрадовал пассажиров. Белый круглый штык упал остриём на пол и от него до самого окна затанцевали пылинки. Но не они были главными в этом празднике. Сам по себе свет, ворвавшийся в мрачную глумь купе, немедленно приковал к себе внимание уставших от серости глаз. И всё вокруг стало ярче – очертания постелей, откидного столика, гранёных стаканов, опустевшей бутылки, маленьких плафонов ночного освещения над подушками и лица людей.

Удивительна сила света. Сидели себе люди, разговаривали. Задумались. Казалось, ничто не может их оторвать от мыслей, утопающих в мрачности дождливого настроения, а тут вдруг глаза засветились, щёки дрогнули, принимая улыбку, всё внутри встрепенулось. А дело в чём? В небе, словно курица несушка клюнула в скорлупу туч, помогая жёлтому пушистому птенцу вырваться из заточения. Вот он и выскочил. И каждого обуяла радость от этого рождения. И мысли стали радостными.

Мужчина, что сидел у самого окна, провёл ладонью по редким волосам, случайно оставшимся на лысеющей голове, мысленно перепроверяя себя, действительно ли он хочет сказать то, что пришло только что в голову, и, согласившись с собой, что да, хочет, сказал:

– Вы, друзья, не будете возражать, если я расскажу вам о том, как впервые поцеловал девушку? У каждого, наверное, это сидит в памяти. Никому не рассказывал, а тут вот вспомнилось почему-то. Может, и вы свои истории присовокупите к моей?

Второй пассажир, сидевший по другую сторону столика, оказался военным, о чём говорило не только крепко сложенное тело с выпиравшими из-под тенниски накаченными тренировками мышцами, но и китель со звёздными погонами, висевший у входа в купе. Он-то, обладатель кителя, наверное, и угостил попутчиков водкой.

– Интересное предложение, – философски заметил он после некоторой паузы, во время которой успел взвесить все «за» и «против» такой идеи и, не отрывая глаз от луча солнца, добавил:

– Попробуем, если получится. Интересно послушать.

Третьим пассажиром, пристроившимся в углу купе возле двери, откинувшись спиной к стенке, был самый пожилой из присутствовавших. Небольшая белая бородка клинышком выдавала в нём столичного интеллигента. Его ответ на обратившиеся к нему взгляды был кратким:

– Не возражаю. Начинайте.

Поцелуй в лоб

И рассказ начался.

– Не знаю, правда, покажется ли моя история интересной, но то, что она необычна, так это точно. Обычно ведь где люди целуются – в парке на скамейке, у ворот, когда провожают девушку, у крыльца дома, в кино, в лесу… словом, оказавшись вдвоём с предметом восхищения. То есть места могут быть разные, но суть происходящего одна – влюблённые оказываются наедине и тогда решаются на поцелуй.

У меня всё произошло иначе. Так случилось, что в период моей учёбы в школе в стране происходили реформы образования, когда женские школы стали сливать с мужскими. Мне довелось, правда, с первого класса учиться в смешанной школе, а восьмой класс пришлось идти в бывшую женскую школу. Вот и пришёл в класс, где было пятнадцать девочек и только пять мальчиков. Что с нами делали эти девочки, как издевались над мальчишками, трудно пересказать.

Рассказчик улыбнулся и выразительно покачал головой, уносясь в своём воображении в те далёкие годы.

– Но это я к тому, – продолжал он, – что, если я и влюблялся в те годы в слабый пол, то не в нашем классе. Не потому, что мне не нравились наши девочки. Нет, я даже как-то выступил на родительском собрании в их защиту, когда одна из родительниц ученика стала ругать и обзывать всяческими словами девчат за их плохое отношение к её сыну. Помню, взорвали меня эти слова взрослого человека, и я с дрожью в голосе заявил, что, оскорбляя наших девочек, мать моего соученика оскорбляет вместе с ними меня, поскольку, если девочки плохи для её сына, а хороши для меня, значит, я тоже получаюсь плохим. Считать же наших девочек плохими я не могу.

Это была героическая речь для того возраста, авторитет мой у наших проказниц, я думаю, тогда вырос, но отдать предпочтение какой-то одной красавице в нашем классе, очевидно, было невозможно в обстановке существенного преобладания женского пола. Так что моё внимание привлекла черноглазка из параллельного десятого «Б». Однако то ли от природы я был стеснительным, то ли девочки в восьмом и девятом классе так воспитали меня, что боялся я не то что бы признаться в любви, а даже подойти и заговорить с объектом моих душевных переживаний. До сих пор не знаю её имени.

Встречались мы всегда случайно на широкой школьной лестнице или во дворе школы. Всякий раз я буквально тонул в черноте её глаз и, чтоб совсем не пропасть, отводил взгляд в сторону. Она, разумеется, заметила это своё влияние и встречала меня то едва заметной улыбкой с эдакой, как мне казалось, ехидцей, будто спрашивая: «Ну, что же ты?», то серьёзно, устремляя свою космическую черноту глаз прямо в меня. И я терялся.

Мы так и не познакомились с нею. И она так и не узнала, что я написал стихи про её глаза:

Ах, какая темень

Ах, какая ночь.

Больше б захотели,

Да уже не в мочь.

Глубина, что космос

В тех глазах.

Взгляд бросаю косо:

Прямо – страх.

Утону и баста.

Что тогда?

Ах, какая сладость

Для меня.

Не могу решиться

В них взглянуть.

Могут чёрной птицей

Упорхнуть.

Рассказчик читал стихи, не спрашивая, любят ли сидящие в купе поэзию, хотят ли слушать, интересно ли то, что он прочитал. Он рассказывал страницу жизни, и стихи просто были её частью, одним абзацем, или самой короткой, но запоминающейся строкой.

Человек с лысеющей головой поставил руки локтями на столик, сложил ладони и опёрся на них подбородком, устремив свой взгляд в прошлое, о котором и говорил:

– Нет, я не целовался в школе ни с кем. По-моему у нас тогда это не было принято. А рассказал я об этом лишь для того, чтобы вы поняли мои чувства, связанные с одним эпизодом начала моей театральной жизни.

Собственно, выступать на сцене я начал в самом раннем детстве. Но то был детский театр. Много лет мне довелось участвовать в работе драматической студии дворца пионеров. В те годы руководители различных кружков приходили в школы и агитировали учеников приходить на занятия то в авиамодельный, то в радиолюбителей, то в спортивные секции. Это было интересное время. Сегодня, как я понимаю, тоже есть различные клубы, но повсюду надо платить за то, что тебя будут чему-то учить. Раньше было иначе.

Мне нравился театр. Руководила драматическим кружком у нас профессиональная актриса из московского театра. Учила правильной дикции, технике декламации, умению держаться на сцене.

– Между прочим, – и рассказчик откинулся назад, окидывая взглядом по очереди собеседников, – доводилось ли вам когда-нибудь стоять на сцене? Ну, наверное, на собраниях и заседаниях. Это совсем не то. Нет, стоять так, чтобы все зрители смотрели только на вас, приходилось? Очень даже не просто, должен сказать. Помню, как в доме пионеров наша Роза Григорьевна попросила меня сесть на стул перед собравшимися начинающими актёрами и прочитать один абзац из газеты, но не вслух, а про себя. «Нет ничего легче, – подумал я тогда самоуверенно, считая себя в душе уже великим актёром. Сел эдаким гоголем и читаю себе, одновременно думая, как я выгляжу со стороны. Тут она спрашивает:

– 

Прочитал абзац?

– 

Да, говорю.

– 

Ну, теперь расскажи, о чём он.

Только тогда я понял, в чём фокус нашего руководителя. Я абсолютно ничего не запомнил из прочитанного. Сидя на стуле, я ощущал на себе взгляды и думал только о них, не понимая ничего из читаемого текста. И так было с каждым, кто садился на стул перед всеми. Прошло немало времени, пока мы научились выдерживать взгляды и понимать читаемый текст.

В театре рассказывают массу анекдотов о первом выходе на сцену непрофессионалов. Как-то роль слуги в спектакле вместо не пришедшего по внезапной болезни актёра поручили техническому работнику, никогда до этого не выходившему на сцену. Задача была самая простая. Нужно было выйти, поклониться и сказать всего одну фразу: «Здравствуйте, граф!» Техника одели, загримировали и в нужный момент вытолкнули на сцену. Тот, оказавшись перед публикой, обомлел от волнения и совершенно забыл, что должен был делать. Сзади ему зашептали «Здравствуйте, граф!». Дебютант молчал. Из суфлёрской будки суфлёр махал руками, привлекая к себе внимание, и чуть ли не в голос говорил: «Здравствуйте граф!». Голоса подсказывающих были слышны в зале. Новоиспечённый актёр молчал, вытаращив глаза, силясь вспомнить, что ему говорили. Наконец из зала раздался зычный голос нетерпеливого зрителя:

– 

Да поздоровкайся с графом, дура!

Зал разразился хохотом. Сцена была сорвана.

Так что жить на сцене, забывая о зрителе, не каждому дано. Однако вы спросите, к чему я клоню? Не ушёл ли я в сторону от темы? Нет, не ушёл, потому что первый мой поцелуй был связан со сценой.

Я уже считал себя профессиональным актёром, хоть и выступал только с коллективом Дома пионеров. Хорошо помню роль Сеньора Помидора в пьесе Джанни Родари «Чипполино». Она у меня получалась неплохо. Мама мне пошила толстовку, чтобы сделать меня потолще, и я очень важно расхаживал по сцене. Самым трудным эпизодом для меня оказался момент, когда я должен был подбежать к Графине Вишне, упасть на колени и виновато сообщить о том, что арестованный Чипполино сбежал из тюрьмы. Мы с режиссёром долго бились над тем, чтобы вышибить из меня важность, которая давалась мне легче, чем низкопоклонство.

Так вот, после окончания школы, когда Дом пионеров был мне уже не по годам, я пошёл в Клуб имени Первого Мая, где работал взрослый драматический коллектив. Меня с радостью туда приняли и тут же попросили сыграть в пьесе Арбузова «Таня» маленький эпизод, в котором даже слов почти не было. Не стану рассказывать содержание пьесы. Многие её знают, но дело не в этом. В мою задачу входило войти в хижину, в которую принесли перед этим обмороженную героиню Таню, подойти к лежащей на лавке девушке и сочувственно поцеловать её.

Казалось бы всё просто. Но это сейчас, что ни фильм на экране телевизора или кинотеатра, то поцелуи взасос и постельные сцены. В современных школах, говорят, чуть ли не половина старшеклассников знакома с сексом. А раньше даже слово «секс» произносить стеснялись. Общество было другим. И, мне кажется, оно было лучше сегодняшнего раскрепощённого донельзя. Ну, это спорный в теперешнее время вопрос. Я же жил в те благословенные времена и до прихода в театр ни с одной девушкой не целовался.

Режиссёр, предлагая мне сыграть этот эпизод, не подозревала, какую бурю чувств она тем самым вызвала во мне. Спектакль был уже поставлен, меня ввели в него в последнюю репетицию в порядке замены какого-то актёра. На этом прогоне спектакля я чисто технически вошёл, сказал несколько слов и сделал вид, что целую актрису.

Сделал вид. Это надо понимать, почему. Иной ловелас так и чмокнул бы девушку в губы на радостях. А я ну никак не мог себе этого позволить. Мне казался поцелуй чем-то священным. Мне думалось, что, поцеловав девушку, я должен на ней жениться. В Индии существовала традиция, по которой мужчина не имеет права даже прикасаться к девушке до свадьбы. Я, наверное, был воспитан в таком же духе. Во мне при виде красавиц всегда всплывали строки стихов Сергея Есенина:

Поцелуй названья не имеет.

Поцелуй не надпись на гробах.

Алой розой поцелуи веют,

Лепестками тая на губах.

Мне мечталось, что и мой первый поцелуй будет таять на губах любимой. А тут вдруг надо поцеловать совершенно незнакомую мне девушку. Да как же это? И в то же время я был актёр. Не мог же я сказать, что ни разу ещё не целовался и не могу целовать без любви. Зачем я тогда пришёл в театр? Выслушал задачу, поставленную передо мной режиссёром, и бодро кивнул головой. Подумаешь, всего то и делов – поцеловать. Но когда я приблизился к лежащей на скамейке героине, внутри меня всё горело огнём. Не знаю, как я ещё не забыл текст произнести. Даже лоб, помню, вспотел. Сказал и наклонился над личиком, ожидавшим поцелуя, но тут же отклонился, будто бы уже поцеловав.

Режиссёр это заметила и строго сказала:

– Но завтра всё делать по-настоящему. Это театр.

Зато главная героиня, видевшая близко мои глаза, по которым можно было прочесть многое, поняла мою нерешительность. Ибо только она могла рассмотреть выражение склонившегося над нею лица, и она шепнула:

– Можешь поцеловать в лоб.

Так я, собственно говоря, и сделал во время премьеры. Вбежал в, так называемую, избу, произнёс текст и отчаянно поцеловал Таню в лоб. И до сих пор у меня перед глазами стоят её испуганные за меня глаза, а на губах чувствуется вкус пудры. Лоб-то у неё был напудрен в полную меру.

Второго поцелуя не получилось, так как меня в это время призвали в армию, и следующий спектакль мою роль исполнял другой актёр. А память об этом поцелуе у меня осталась на всю жизнь.

Затихшие было колёса поезда застучали громче по шпалам в ожидании следующих рассказов.

ЖИВИ ДЛЯ МЕНЯ!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю