Текст книги "Старый дуб у дедовского дома. Жизнеописание благопристойной семьи"

Автор книги: Евгений Мосягин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Родители

Поздний вечер, за окнами зимняя тьма. В зале горит керосиновая лампа, в спальне и кухне темно. Я помню неуютность и временность этого вечера. Родители наши редко уходили из дому по вечерам, но случаи такие все же бывали. Когда мама дома, то все спокойно и надежно, это как данность, этого не замечаешь. Наступает ночь – ну и что! Мама дома, она зажигает лампы, темнота останавливается за окнами, а в чистом и натопленном нашем доме становится еще теплей и уютней. Мама не любила оставлять нас одних дома; круг ее жизни был очерчен семьей, домом, хозяйством. Мы, дети, тоже так были приучены, что мама всегда бывала с нами. Поэтому и задерживались в памяти редкие вечера, когда мы оставались дома одни.

Вот и в этот запомнившийся вечер родители наши куда-то ушли, то ли в кино, то ли в театр, а может в гости, и сидеть с нами до их прихода попросили деда. Дед строгий, неласковый, держится отчужденно, сидит на стуле около теплой грубки[1]1
  Грубка – это «голландка» (печь): в одной комнате топка и лежанка в другой; от пола до потолка стенка, в которой проложены колена дымовой трубы. – Прим. автора.


[Закрыть], на нем валенки и пальто, темное долгополое. Как пришел он в этом пальто, так и не снял его, так и сидит в нем. Я помню этот вечер, словно я смотрел на все откуда-то снизу, с уровня дедовских валенок. Вижу и сейчас эти подшитые рыжеватые старые валенки. Они неподвижно стоят рядом с ножками стула, немного впереди ножек, и на чистом полу вокруг валенок понемногу высыхает темный след растаявшего снега. По бокам свисают до самого низа полы заношенного пальто.

Помню, что, несмотря на эту отчужденность и неприятие чужого, в сущности, человека, мне все же хотелось как-то довериться деду. Хотелось, чтобы он по-хорошему отнесся ко мне, погладил бы по голове что ли или привлек к себе, к своему ветхому пальто и к этим растоптанным валенкам. Но дед безучастен. Лица и рук его не помню в этот вечер. Чувствовал только в неразговорчивости деда жесткость и его несогласие с той обязанностью, которую ему навязали. Кроме меня, чем-то забавлявшегося на полу, в комнате были Леня и Федя. Леня тоже еще был мал, раз на него нельзя было оставить младших детей и дом. Леня и Федя просят деда рассказать сказку, и дед, малость подумав, рассказывает:

– Ночью в сарае закукарекал петух. «Ку-ка-реку! Будем ре-е-зать!» «Кого, кого?», – загагакал гусь. «Ме-е, ме-ня», – жалобно заблеяла овечка.

Мне очень жалко бедную овечку, мне не нравится наглый горластый петух, не нравятся мне расставленные около стула противные дедовские валенки и мне хочется, чтобы скорее пришли родители и чтобы дед ушел к себе домой.

Кто же такой этот неласковый дед с его нехорошей сказкой?

Разумеется, это не дедушка Ефим и не Федор Илларионович. Я держу в руках старую, наклеенную на потемневший картон большую семейную фотографию. Этой фотографии сто лет. В кресле справа сидит старая женщина в темной и просторной одежде с лицом строгим и властным, но подобревшим и снисходительно смягченным, по такому редкому случаю, как фотографирование на семейную карточку. Волосы женщины гладко зачесаны, в ушах серьги. Еле заметная усмешка, обозначившаяся в складках рта, придает лицу женщины выражение некоторой живости. Это не улыбка – это просто женская учтивость в ответ на галантное обхождение уездного мастера-фотографа. За спиной этой женщины, несколько справа от нее, положив руку на столик, какие всегда имелись в салонах старых фотографов к услугам клиентов для удобства и непринужденности позирования, стоит невысокий, сухощавый, в бороде и усах лысеющий пожилой мужчина с маленькими, глубоко посаженными глазами. Слева на переднем плане сидит на стуле с подлокотниками средних лет мужчина с приятным бородатым лицом, выражающим ум и достоинство. Он в темном костюме и в хромовых начищенных сапогах с высокими до колен голенищами. Позади него стоит высокий прямой гражданин в строгом костюме с роскошной бородой и густыми разлетающимися усами, с лицом открытым и привлекательным. Он неподвижен, но и в выражении лица и посадке головы, и в развороте плеч как будто чувствуется готовность к движению и действию. На него очень похож сидящий мужчина, может быть это отец и сын.

В центре этой группы стоит молодая невысокая женщина. У нее простая прическа, хотя и гладкая, но не устраняющая природную пушистость ее волос. Строгость округленного лица женщины подчеркивает стоячий воротничок ее закрытого платья. Это очень красивое платье из тонкого материала с пышными рукавами и светлой отделкой на груди, затянутое на талии широким поясом. Оно очень идет позирующей женщине. Две маленьких девочки украшают эту, строгую, в традициях семейного фотографирования, поставленную группу. Старые мастера-фотографы очень хорошо умели это делать; семейные фотографии прошлых лет всегда смотрелись достойно и значительно.

Одна из девочек, та, которая стоит, доверчиво положив руку на колено сидящего мужчины, это Таня, моя сводная сестра. Вторая девочка сидит на высокой подставке, и ее поддерживает бабушка. Это младшая сестра Тани, Маша, она умерла в младенчестве. Женщина в красивом платье – моя мать. Старая женщина, сидящая в кресле – мамина свекровь. Ничего о ней не знаю, кроме того, что ее звали Лукинична; имя ее мне не известно, только отчество. Стоящий за этой Лукиничной щуплый человек и есть тот самый дед в валенках, что сидел с нами зимним вечером в отсутствии родителей. Это мамин свёкор Василий Николаевич Кудрявцев, кустарь, владелец небольшой прядильни.

Девятнадцати лет маму выдали замуж за его единственного сына Ефима. Каким он был, этот сын зажиточного кустаря, чем занимался, как жил с женой, каким был сыном и помощником своим родителям, – трудно сказать что-нибудь определенное. Мама о нем никогда не рассказывала, наверно, потому, что это могло быть неприятно нашему отцу… Точно известно одно: то, что, прожив лет пять с молодой женой, Ефим уехал в Америку. Зачем? Какая неволя погнала его за океан? Бывали случаи, что из наших мест некоторые люди уезжали в Америку на заработки, но мамин муж жил безбедно.

По отрывочным разговорам наших родственников о первом мамином замужестве складывалось такое мнение, что Ефим Васильевич на прядильне работал мало, семьей почти не интересовался, был слушок, что он играл в карты и на бильярде. Потом он связался с какими-то лодырями, завел дружбу с евреями, ходил на какие-то собрания. Один раз он был избит ингушами (в Новозыбкове одно время стояла воинская команда ингушей, помогавшая городской полиции в роли жандармов). В 1908 году мамин муж попал в тюрьму. Отец под большой залог взял его на поруки до суда. Ефим Васильевич суда ждать не стал, а махнул за океан. Как он простился с молодой женой, наказывал ли хранить ему верность, обещал ли вернуться – об этом в нашей семье никогда не говорили.

Фотография, о которой идет речь, сделана была уже после отъезда Ефима, потому на семейной карточке молодая наша мама без мужа, а только с детьми и родственниками. Она вместе со всеми на фотографии, но кажется, что держится она особняком, вроде бы вместе, но все же и не совсем вместе. Видимо, этому была причина. Свекровь и свёкор, конечно, могли таить на нее обиду. Не сумела молодая жена привязать мужа к семье, к дому, к детям. Не удержала – значит, не любила, плохо угождала мужу, раз дело дошло до того, что он бросил и ее, и детей, и родителей и скрылся Бог весть куда. Скрылся и ни разу от него не было ни одной весточки, ни одного письма, ни слуху ни духу. Мама наша терялась в предположениях, не знала, что думать о сгинувшем муже. Даже в поминание не могла его записать, потому что не знала, как молиться за него – за здравие или за упокой.

Я думаю, что причиной тому, что первый мамин муж Ефим Васильевич Кудрявцев уехал из дому, послужило отнюдь не участие его в социал-демократических делах (был и такой разговор о нем), а просто обрыдло добру молодцу домостроевское житье в отцовском доме, осточертела ему прядильня и потянуло его на вольную жизнь и легкие деньги.

Скорее всего, оно так и было.

Мама ждала его долго, лет восемь или девять, прежде чем вышла замуж за нашего отца. Все это время она жила у свёкра, год от года становясь все более чужим человеком в его доме. Мама нанималась на службу к богатым людям, вроде бы у кого-то служила экономкой. Свёкор со свекровью не заменили ей родителей, к тому времени давно уже умерших. Лукиничну мама никогда не вспоминала, и я никогда эту женщину не видел, она умерла задолго до моего рождения… А вот деда Василия Николаевича я хорошо помню.

Отец в своей автобиографии пишет: «Я с десяти лет начал ходить на работу к кустарю, крутил колесо на прядильне. Работал по несколько часов за десять копеек» (за 10 копеек в то время можно было купить две буханки хлеба).

Этим кустарем и был Василий Николаевич. По-уличному он прозывался Голованок. На своей прядильне в одно колесо он прял веревки.

Веревка в натуральном хозяйстве вещь необходимая: без веревки не достанешь воды из колодца, без веревки не увяжешь воз соломы или сена, лошадь не запряжешь, белье не просушишь, собаку не привяжешь, даже лапти не обуешь без веревки. Да мало ли, для каких дел нужна веревка. Поэтому продукция дедовской прядильни никогда не залеживалась и раскупалась хорошо. Я помню, как в базарные дни крестьянские подводы собирались у дедовских ворот – это заказчики приезжали за готовым товаром. К тому времени, которое могла удержать моя память, дед уже был стар и немощен, но дело свое окончательно не бросал. Дед время от времени прял веревки и имел от них какую-то выручку. В старое же время прядильня его работала бойко, дед был хорошим мастером и своим ремеслом достойно содержал свою семью.

Снятые на старинную фотографию вместе с Василием Николаевичем двое мужчин, конечно, родственники и, по-видимому, мастеровые люди одного цеха. Они прядильщики. Это ремесло в старом Новозыбкове было весьма распространенным и прибыльным. Даже улица, пересекающая нашу Шеломовскую, называлась Канатной. На ней корпоративно селились прядильщики. На старой фотографии я вижу достойных и степенных мужчин, знающих себе цену и твердо осознающих свое место в жизни. Все спокойны, несуетливы и, хотя они замерли перед фотоаппаратом, в них нет скованности и напряжения.

Каким чудом сохранилась эта фотография, это удивительное окошечко в мир прошлого? На фотобумаге увековечены люди XIX века. Не бунтари, не ниспровергатели, не искатели легких путей в жизни, не нахлебники, а люди-труженики. Великий пролетарский писатель Максим Горький в порыве благородного революционного романтизма, как-то нехорошо и свысока, обозвал их глупыми пингвинами, гагарами и мещанами, стремящимися только к покою и сытому самодовольству.

Да ничего подобного! Это обычные трудящиеся люди, умеющие заработать на жизнь и никому не кланяющиеся в своей законопослушности. Трудом таких людей построен наш город, на них держалась вся Россия. Они любили порядок, берегли свои семьи, молились Богу и служили Отечеству. Они были естественны в своей простой и серьезной связи с обстоятельствами и требованиями жизни. Они просто жили на свете и работали, чтобы жить. И никакая революция им была не нужна!

Я думаю, как дико и бесчеловечно выглядела такая, к примеру, ситуация, при которой, допустим, вот этот сидящий мужчина со старой фотографии мог бы быть втянут в такое противоестественное действо, как социалистическое соревнование, или борьба за звание ударника коммунистического труда. Невероятно, чтобы этот строгий человек вместо нормальной полезной работы начал бы заниматься пустословием о каких-то соревновательных обязательствах, стал бы суетиться по поводу подведения итогов этого насквозь лживого, бесполезного и, в общем-то, постыдного занятия, при котором отчеты о «выполнении и перевыполнении» в наше время значительно важнее практических результатов настоящего труда. Эти люди не нуждались в безнравственном посредничестве между их совестью и отношением к своему делу.

В нашей семье никогда не было разговоров о том, как вел свое дело и каким человеком был Василий Николаевич, но я также ни разу не слышал ничего такого, что могло опорочить его работу и его жизнь. Он был обычным новозыбковским мещанином, ремесленником, тружеником, достойным горожанином и верным своей церкви христианином.

Отец в автобиографии пишет, что он крутил колесо на прядильне кустаря Кудрявцева. «Крутить колесо» означало приводить в движение весь механизм прядильного производства. Таким способом мой отец в мальчишеском возрасте выполнял функции источника механической энергии на кустарном предприятии.

Особых усилий это занятие не требовало, поэтому на эту работу брали подростков. Главное в этом деле было соблюдение равномерности. Сменяя друг друга, ребята крутили большое легкое деревянное колесо, от которого через ременную передачу приводилось в действие все прядильное приспособление. Это замечательное ажурное дедовское колесо я видел и даже крутил его. Оно запомнилось мне, но об этом позже.

«У кустаря я работал до 1904 года, а с этого времени поступил на спичечную фабрику фабриканта Волкова. Работая на фабрике, ходил учиться в воскресную школу, где окончил три класса», – сообщает отец в автобиографии.

Когда же и где встретились наш будущий отец с нашей будущей мамой?

В родительском доме под старым дубом Таня Панина прожила до своего замужества. Ее старшие сестры Вера и Федосья повыходили замуж и покинули отцовский дом. Умер отец и молоденькая девушка осталась жить с мачехой и двумя младшими сводными сестрой и братом. Мачеха облегченно вздохнула, когда последняя ее падчерица освободила ее от своего нежелательного присутствия. Замужество Тани Паниной и переезд ее к мужу в дом Василия Николаевича произошел в 1905 году. До этой поры говорить о знакомстве моих родителей не приходится. Действительно, чем и как мог заинтересовать барышню из торговой семьи рабочий паренек, да еще на целых пять лет моложе ее? По-видимому, встретиться они могли через порядочное время и не где-нибудь, а на усадьбе маминого свёкра. Скорее всего, это случилось, когда у нашей матери распалась ее первая семейная жизнь.

Работая на спичечной фабрике, отец регулярно ходил подрабатывать на прядильню деда Голованка, – никакая копейка не была лишней входящему в возраст молодому парню. Он уже не только колесо крутил, но и пеньку чесал и веревки прял. Василий Николаевич ценил его как мастера.

Вот здесь-то и началась пьеса в духе Островского. Девствующими лицами в ней оказались Василий Николаевич, хозяин и домовладелец, жена хозяйского сына и работник… Молодая невестка жила в доме свёкра на положении не то вдовы, не то брошенной жены… Не встретиться молодые люди не могли – ходили в одну калитку, по одним стежкам по одному двору и саду. Веселый и настойчивый, наш будущий отец начал оказывать знаки внимания нашей будущей матери: то поможет воды набрать из колодца, то предложит на скамеечке в саду посидеть, то лимон к чаю преподнесет, а то и в городской сад пригласит пройтись вечером.

В городской сад мама, конечно, не ходила и в саду на лавочке не сидела, а от лимона не отказывалась. Об этом иногда шутливо упоминалось в нашей семье, когда вспоминали ухаживания отца и долгую мамину сдержанность. Что же касается Василия Николаевича, то он против своей воли стал свидетелем и, в какой-то мере, участником истории знакомства наших будущих родителей. Мог ли он подумать, что поденный работник, паренек из бедной семьи будет когда-то претендовать на внимание и благосклонность его невестки. И пусть он никогда не считал жену своего сгинувшего сына особенно близким человеком, но все же… ему хотелось бы пристроить ее как-нибудь повыгодней, поосновательней. Но все в жизни обернулось совсем по-другому.

В автобиографии отец сообщает: «В 1913 году меня призвали в армию. Я служил рядовым во второй телеграфной роте второго саперного батальона. С 1914 года участвовал в Мировой войне, был ранен в ногу, Революция застала меня в Румынии. В 1917 году по ранению я возвратился домой и стал работать на той же спичечной фабрике. В 1917 году я женился на Татьяне Федоровне Паниной».

С того далекого времени сохранилось несколько фотографий. Вот одна из них: на траве под деревом позирует добрый молодец, повернувшись лицом и грудью к фотоаппарату. Солдатская форма сидит на нем ладно, бескозырка подчеркивает свежесть мужественного молодого лица. На обратной стороне полустертая, но все же прочитываемая надпись: «На добрую память Тане Паниной. 1913 год, Могилев». Отцу на этой фотографии 22 года и он только начинает свою службу в армии. Есть еще одна карточка, на которой снята наша мама. Надпись на ней говорит о том, что будущая наша мама посылает ее «незабываемому» нашему будущему отцу. Судя по всему этому, наши родители уже до призыва отца на службу были очень хорошо знакомы и даже дружны.

Немного странно и не совсем понятно, почему мама после нескольких лет замужества за Ефимом Кудрявцевым носила свою отцовскую фамилию? Живя в доме свёкра на положении невестки, покинутой мужем, молодая женщина, воспитанная в религиозной обстановке высоконравственного уклада отцовской семьи, понимала всю двойственность своего положения. Как она могла открыться родителям мужа о своей нарождающейся заинтересованности в отношениях с понравившимся ей молодым человеком, да еще приходящим работником свёкра? На что ей следовало решиться? Продолжать жизнь замужней женщины, храня верность человеку, от которого уже много лет не было никаких вестей, или считать себя свободной женщиной и всей душой откликнуться на привязанность другого мужчины? Не без колебаний и душевных потерь наша мама выбрала второе. Особенно это определилось к началу военной службы будущего нашего отца. Татьяна Панина, как и несколько лет до этого, продолжала жить в ожидании своего мужчины. Но ожидала она теперь будущего своего мужа Потапа Ефимовича Мосягина, ожидала его сначала с военной службы, а потом и с войны. Пройдут долгих пять лет, прежде, чем мои родители соединятся для совместной жизни. Это были трудные для них обоих годы. Таня Панина получала редкие письма от будущего нашего отца из действующей армии, жила надеждой на встречу с ним и Господь вознаградил ее – отец наш вернулся с войны. И они поженились.

Я думаю, что девять лет маминого ожидания покинувшего ее мужа, это вполне достаточный срок для того, чтобы и люди, и церковь посчитали возможным для нее второе замужество. Ведь брак с первым мужем остался не расторгнутым. С нашим отцом мама не венчалась.

А что же Василий Николаевич, мамин свёкор, как он отнесся к новому замужеству своей невестки? Наверное, с пониманием. Не в монастырь же ее направлять? К тому же новая власть уже громила монастыри и разгоняла их насельников. Мама уехала из дома свёкра и вместе с нашим отцом они сняли квартиру неподалеку на нашей улице. Таня временно осталась у деда.

Так начиналась наша семья.

У Василия Николаевича было два дома: один старый с тремя окнами на улицу, в котором он жил сам и моя мать со своей первой семьей, второй дом стоял рядом и был совсем новый, поменьше старого, но постройней, с высокой кровлей и двумя окошками на улицу. В этом доме квартировали какие-то евреи. Старый и старинный дом Василия Николаевича, очень серьезный и грузный, был, пожалуй, одним из самых древних на нашей улице. Все в этом доме говорило о почтенном возрасте: темные толстые, потрескавшиеся бревна сруба, темные доски ворот и калитки, простые тяжелые ставни на окнах и строгий, без излишеств и украшений, фронтон с чердачным окном. Дом состоял из двух больших комнат, разделенных просторными сенями. Одна комната была обращена на улицу, другая в сторону двора. В обеих комнатах были огромные русские печи, полы были настелены широченными досками, под низкими потолками обеих комнат в передних углах располагалось множество старинных темных икон старообрядческого письма. Несмотря на достаточное количество окон в комнатах старого дома было постоянно сумрачно.

Новый дом был веселее и как будто просторней старого, хотя и был значительно меньше. Сама судьба, казалось, предназначала этот небольшой домик для новой маминой семьи, Так оно впоследствии и получилось, но до этого произошли события, едва не закончившиеся трагически для отца с матерью и имевшие некоторое влияние даже на мою судьбу, тогда еще не родившегося и не предполагавшегося для рождения.

Трудно начиналась семейная жизнь моих родителей. В стране была разруха, неустроенность и беззаконие. Отец, чтобы как-то поправить материальные дела семьи, предпринимает отчаянную попытку заработать денег, попытку авантюристическую и безрассудную. Он вместе с мамой, Таней и маленьким Леней уезжает куда-то на юг Украины – точно не знаю куда – с целью поставить там прядильню на одно колесо и заработать средства для жизни изготовлением веревок.

Это было время, когда только что закончилась гражданская война. Россия десять лет погибала в революциях и войнах. Жить было трудно, а далекие переезды были не только трудными, но и опасными. Кто соблазнил отца на такой рискованный поступок? По какому адресу он ехал, какой информацией пользовался? Дома об этом говорили мало, поездка отца на Украину долгое время была мне известна только в общих чертах. Значительно позже обо всем этом мне рассказал сам отец. В деревне, где они с мамой определились на место, сначала у них все складывалось хорошо. Они сняли у одного хозяина пустую избу, отец подремонтировал ветхий сарай, купил у вдовы старого прядильщика передаточное колесо, привел его в порядок, наладил устройство для изготовления веревок и начал работать. Кстати, это отремонтированное отцом деревянное колесо через четверть века превратится в воображении службистов КГБ в прядильный завод, которым, якобы, владел мой отец на Украине, и станет одним из главных обвинений меня в моих антисоветских действиях. Так повернут этот факт биографии моих родителей бдительные офицеры КГБ, с подачи своего верного стукача, замполита батальона, подлого майора Шипулина, собиравшего на меня антисоветский компромат. Но это будет еще не скоро.

Первое время дело отца на новом месте пошло успешно, заказов было много. Мама крутила колесо, отец прял веревки. К осени дело стало ухудшаться. По причине неурожая и оскудения за работу платить стали меньше, заказы поступали все реже, стало трудно доставать пеньку. К зиме отец понял, что надежды на хорошие заработки не оправдались. Но продуктов на зиму отец с матерью заготовили: мука, крупа, сало, картошка и другие овощи были в достатке.

А в округе начинался голод.

Однажды вечером, когда дети уже спали и мать с отцом собирались ложиться, кто-то неожиданно и требовательно постучал в переплет окна, выходившего во двор. Мама испуганно посмотрела на отца. Вечер был поздний и никого не ждали. Отец насторожился, стук повторился и был еще более громким и настойчивым.

– Не пугайся, – сказал отец маме и пошел в сени. – Кто там стучит? – резко и громко спросил он.

– Открывай, москаль! – потребовали со двора.

– Кому открывать? Я вас не знаю. Кто вы такие?

– В гости к тебе пришли. Аль ты не ждал гостей?

– Не ждал, – ответил отец. – Завтра приходите. Днем.

– Ты вот что, москаль, открывай дверь, а не то вышибем! – угроза этих слов не оставляла сомнений в их исполнении.

– Ладно, – сказал отец. – Сейчас открою.

Он взял в сенях вилы и поставил их в кухне так, чтобы можно было их сразу схватить, если понадобится.

– Ну, чего ты там возишься? – крикнули со двора.

Отец тихонько снял крюк с двери, шагнул в кухонную дверь и крикнул:

– Заходите!

А сам стал так, чтобы видеть входную дверь и чтобы вилы были у него под рукой. На кухню ввалилось двое мужиков.

– Ну что, москаль, будешь гостей принимать? – спросил один из них, не снимая шапки.

– Садитесь, садитесь к столу, – засуетилась мама, – садитесь. Картошка есть тушеная, и сала сейчас нарежу.

Мама быстро собрала на стол. Отец подвинул к себе табурет и сел так, чтобы вилы были у него с правой руки. Лампа горела на столе, а где сидел отец, была тень.

– Как работаешь? – спросил один мужик.

– Только семью прокормить хватает, – ответил отец.

– Зря, значит приехал.

– Выходит зря.

– Ешьте, ешьте, – угощала мама незваных гостей. – Вот выпить у нас ничего нету.

– Чего ж так?

– Не держим. Пить у нас некому.

Отец размышлял, с какой целью к нему заявились незнакомые люди. Грабить в доме, кроме продуктов, было нечего. Но было не ясно, чего от них следовало ожидать.

– Детишки у вас есть? – спросил тот из гостей, что был постарше.

– Двое, – ответила мама, – спят в той комнате.

– Ну, пущай спят, – миролюбиво заметил гость и его товарищ согласно кивнул головой.

Они поели и, вставая из-за стола, старший сказал:

– Спасибо вам за хлеб-соль, – и добавил, обращаясь к отцу. – Хороший ты мужик, москаль. И хозяйка у тебя хорошая.

Накормили вот, приветили. Так что, бывай здоров, москаль. Извиняйте, если что не так. Надев шапки, они ушли.

– Господи, Царица небесная, Заступница, спаси и помилуй, – шептала мама, вглядываясь в темное окно.

– В тот вечер мы окончательно решили уезжать обратно домой, – рассказывал отец. – Надо было только дожить до тепла. А мужики эти больше не приходили. И не за хлеб-соль мою они ушли по-хорошему, а потому, что вилы у меня под рукой стояли.

Весной отец с матерью двинулись обратно в Новозыбков. Ехали сначала на лошадях потом на поезде. Бедствовали в пути страшно. Таня рассказывала, что ей приходилось даже милостыню просить. В дороге отец сильно болел. Кое-как, измученные, но живые добрались отец с матерью и двумя детьми до Новозыбкова.

Вскоре они поселились во втором доме Василия Николаевича. Это могло произойти только благодаря доверительности и участливому отношению бывшего маминого свёкра к новой семье его бывшей невестки. Сохранялось же в душе старого человека сочувствие к не родным, хотя и не совсем чужим людям. Поступок деда, надо отдать ему должное, имел неоценимое значение для жизнеустройства нашей семьи. Дело в том, что купчая на приобретение моим отцом второго дедовского дома и четырех соток земли, выделенных от дедовской усадьбы, была оформлена только в 1928 году. Владельцем же этой крошечной усадьбы на правах собственности отец стал на шесть лет раньше – в 1922 году. Не было у нашего отца в тот страшный год средств, чтобы полностью оплатить свое приобретение. Дед поверил отцу и сказал: «Живите».

Николай Васильевич в это время жил одиноко, Лукинична умерла, от сына по-прежнему не было никаких вестей, невестка завела другую семью. Таня подрастала и как единственная кровная внучка и наследница стала жить в доме деда. Это было правильно, да и уходить от матери ей никуда не надо было – жили соседями и в заборе, разделявшем впоследствии дворы, была устроена калитка. Дед, как уже говорилось, был хорошим хозяином. Двор его был застроен крепкими рублеными сараями, один из которых был приспособлен для хранения всякого ремесленного инвентаря и пеньки, для обработки которой была устроена специальная чесалка. В большом саду росло много немолодых, но хорошо плодоносящих деревьев. В начале сада были отведены дорожки для прядильщиков, начинавшиеся от задней стенки большого сарая и заканчивавшиеся у бани, стоявшей под старой грушей. Дедовский сал в раннем детстве был вожделенным местом для нас с Федей. Но дед нас не любил и в сад не пускал. Да и кто мы ему были? Невестка нарожала чужих детей и не мог он считать нас своими внуками. Я отрывочно помню сердитого мелкого старичка, одетого во что-то темное. Сейчас мне очень жалко его: в старости он был совершенно заброшен и одинок. С моими родителями он не хотел общения и не искал родственных отношений с ними.

Помню, был случай, когда мы с Федей по какой-то причине оказались в дедовском дворе. Это было, когда Таня вышла замуж и жила своей семьей. По требованию Таниного мужа внутренняя калитка была забита, и мы ходили друг к другу, когда это было надо, через улицу. Дед дал нам с Федей яблок и мы, придерживая яблоки у живота, чтоб не рассыпались, пошли на улицу. Дед провожал нас, а может, выпроваживал. Как воспитанные дети мы сказали деду «спасибо».

– Наплевать мне на ваше спасибо, – ответил дед.

Мы не поняли, почему он так нехорошо отреагировал на нашу благодарность, и рассказали про это маме. Она усмехнулась и объяснила нам:

– Надо было сказать не «спасибо», а «спаси, Христос»[2]2
  «Спасибо» – «спаси Бог», это выражение благодарности, принятое после Никоновской реформы Церкви; «спаси Христос», старообрядческая форма благодарности. Дед был истинным старообрядцем. – Прим. автора


[Закрыть].

Забегая вперед, скажу, что умер Василий Николаевич в 1932 году от голода и старческой немощи.

А мы с Федей потом играли красивыми сотенными царскими деньгами с портретами Петра Первого и Екатерины Второй. Деньги эти нашлись в дедовских захоронках. Для чего он собирал и копил их? Для кого он намеревался их оставить? Единственный сын бесследно пропал. Невестку не посчитал родным человеком. Пусть революция свела ценность его накоплений к нулю, но ведь задолго до революции он уже был совершенно одиноким человеком. Неужели он не понимал, что все его накопления могут пойти прахом?

На большой, по городским меркам, усадьбе Василий Николаевич имел отлично устроенное хозяйство с ремесленным цехом, садом, огородом, имел два дома и все необходимое для обеспеченной жизни. И, как всякий обстоятельный человек, собирал деньги. Для кого и для чего он собирал деньги? А если б не собирал, то на что бы он их тратил? Нет ответа на эти вопросы.

Наш бесстрашный отец на откупленном – в долг – у Василия Николаевича крошечном пространстве земли начал создавать семью и строить свое хозяйство. Я помню, он кому-то рассказывал:

– Сначала в маленьком доме жили, а потом, когда начал разводить семейство, пристроил кухню.

Так и сказал: «разводить семейство».

Кухню отец пристроил большую, с двумя окнами во двор, построил небольшой коридор, чулан с замечательной лестницей на чердак. Коридор был похож на маленькую веранду с большим окном. Отец построил сарай, выкопал погреб, над погребом построил еще один небольшой уютный сарайчик. У нас он назывался «погребка». В ней жили куры, а иногда кролики. Двор отец обнес хорошим забором. Кроме того, он построил новые ворота и калитку. Желтые строганые доски, плотно пригнанные одна к другой, тёсаные мощные столбы ворот, замечательная калитка с высоким порогом, – все это было и соразмерно, и надежно. Ни у кого из соседей не было таких красивых ворот и калитки, а уж дедовские темные ворота казались совсем старыми и дряхлыми.

Я думаю, что время от 1923-го до 1931-го годов было лучшим, благополучнейшим временем жизни нашей семьи. Отец был молод, работа на спичечной фабрике его не изнуряла, и у него оставалось достаточно времени и сил на благоустройство своего хозяйства.

Вот как об этом сказано в отцовской автобиографии: «В 1918 году, когда немцы пришли в Новозыбков, я на фабрике не работал, а когда их прогнали, вернулся работать на свое место. В Красной Армии я не служил, так как меня признали непригодным по статье 24-й. На фабрике меня выбрали членом фабкома, хотя я был простым ящичником. Был премирован за выполнение первого экспорта спичек в Турцию двухмесячным жалованьем».