Текст книги "Свет и тень, радость и печаль"

Автор книги: Евгений Мосягин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Памятные дни войны

Майор Кудрявцев, острослов и умница, матерщинник и любимец солдат, среди прочих майоров Красной Армии был замечателен ещё и тем, что имел очень красивые густые усы и обладал абсолютной самостоятельностью в суждениях, поведении и в исполнении служебного долга. Самостоятельность майора не имела амбициозности, а, скорее, выражала хорошо обозначенное чувство собственного достоинства.

В нашем отдельном военно-строительном батальоне он исполнял должность заместителя командира по МТО (материально-техническому обеспечению). Он иронически относился и к своей должности, и к необходимости служебного контакта с некоторыми штабными работниками, слишком усердно, по его мнению, проявлявшими служебное рвение при достаточно высоких званиях на очень невысоких должностях. В первые послевоенные годы такая ситуация иногда складывалась в некоторых воинских частях.

Например, должность начальника штаба в нашем стройбате занимал подполковник Рудашкин, претенциозный и чрезмерно чванливый субъект. Какая уж там штабная работа в строительном батальоне, чтобы ею руководил такой высокий воинский чин, – старшему лейтенанту, от силы капитану в самый раз её исполнять. А тут – подполковник! Человеку делать нечего, вот он при своей казуистической натуре и занимается всякой чепухой. Вдруг объявил приказ о запрещении рядовому и сержантскому составу батальона носить фуражки.

В армии в соответствии с установленной формой одежды приняты два вида летних головных убора – фуражки и пилотки. Стройбатовцам выдавали пилотки. Но ведь можно понять желание молодых людей, хоть и солдат, выглядеть поавантажней вне строя. В строю, понятно, необходимо единообразие. Но при увольнении в город, да ещё в такой город, как Москва, хочется же человеку хотя бы чуть-чуть, в пределах солдатских возможностей, приодеться получше. Вот и добывали солдаты и сержанты разными способами форменные фуражки. Этим-то фуражкам начальник штаба и объявил войну. Грешным делом, по этому поводу я обмолвился пустяковым двустишием:

 
Подполковник В. Рубашкин
Запретил носить фуражки.
 

Майор Кудрявцев тут же не замедлил добавить окончание:

 
И в суд чести не попал,
Об…ся и упал.
 

Следует пояснить, что на недавно перед этим состоявшихся выборах суда офицерской чести нашего батальона не пользующийся авторитетом среди офицерского состава подполковник Рудашкин в суд не прошёл, хотя его кандидатуру выдвигал сам замполит. Как-то я сидел в парткабинете, просматривал подшивки газет, когда открылась дверь, и в комнату вошёл майор Кудрявцев.

– Где твой урядник? – спросил он, имея в виду замполита.

Я ответил, что не знаю. В то время я имел звание старшего сержанта и в батальоне исполнял несколько должностей: был завклубом, библиотекарем, почтальоном и художником-оформителем. Для майора Кудрявцева мой статус нижнего чина мало что значил, и между нами на доброй основе общего интереса к живописи установились доверительные отношения. Никаких художественных творений майора я не видел, но он мне рассказал, что работает над копией картины Васильева «Оттепель». Это само по себе говорило о многом, выбор для копирования васильевской «Оттепели» – картины очень сложной по колориту и эмоциональному содержанию – мог быть сделан достаточно хорошо подготовленным художником и к тому же человеком, не чуждым тончайшим душевным настроениям.

Майор постоял у стола замполита, потом сел на табурет и принялся рассматривать недавний номер «Крокодила».

– Товарищ майор, – попросил я, – расскажите что-нибудь о войне. Что-то самое запомнившееся, какой-то особенный случай. Было ж такое у вас.

– А зачем тебе? – майор отложил «Крокодил» и встал с табурета.

– Да так, интересно.

Майор подошёл к стенке, поковырял ногтем какой-то бугорок штукатурки, помолчал.

– Да, – сказал он и повернулся ко мне. – Если уж рассказывать, так это про тот день, когда у нас к немцам знамя дивизии попало.

Майор картавил на букву «л», отчего речь его была как-то по-особенному благозвучна. Казалось, что такому самостоятельному и такому занятому майору обязательно надо картавить на букву «л» – для более полного его несходства с остальными майорами Советской Армии.

– Так вот, – начал майор. – Я был тогда помощником начальника оргпланового отдела штаба тыла дивизии, – майор усмехнулся. – Не то, что в этом задрипанном батальоне.

То, о чём рассказал майор, произошло в Чехословакии, недалеко от Моравской Остравы. Дивизия подтягивала свои тылы к новому месту расположения. Три машины взвода управления штаба с шифровальщиками, а главное, – с тремя знамёнами, в числе которых было гвардейское знамя дивизии, проскочили мимо контрольного пункта к немцам. Третья машина отстала от двух первых метров на 150–200. Офицер, сидевший в кабине рядом с шофёром, увидел перебегавших через дорогу вооруженных людей и понял, что это немцы. Он сообразил, что они выставляют заслон, чтобы отрезать проехавшие машины, очевидно, полагая, что за третьей машиной движется колонна. Шофёр сумел быстро развернуться и дал газ. Позади раздались пулемётная стрельба и автоматные очереди. Эта третья обстрелянная немцами машина вернулась на КП как раз в то время, когда сюда же подъехали несколько машин с работниками штаба дивизии, в числе которых был и майор Кудрявцев. Начальник политотдела, оценив ситуацию, командование взял на себя.

Майору вручили автомат, запасной диск и две гранаты. Вместе с другими офицерами он забрался в кузов «студебеккера», и они быстро поехали по дороге в направлении не стихающей стрельбы. Майор успел заметить, как на обочине вблизи КП санитар перевязывал раненного в голову сержанта. В машине было двенадцать человек: полковники, подполковники и майоры – штабное командование дивизии. У всех были автоматы, и только командир отдельного истребительного дивизиона майор Сергеев держал в руках ручной пулемёт Дегтярёва. На полном ходу машина пронеслась под выстрелами немецкого заслона, и за поворотом дороги показались наши машины. Одна из них горела, другая была разворочена фаустпатроном. Заняв круговую оборону, комендантский взвод отбивался от немцев. «Студебеккер» затормозил, офицеры попрыгали на дорогу. Начальник политотдела приказал шофёру развернуться и ждать.

Полковники и майоры пошли в атаку. Автоматы и ручной пулемёт Сергеева шквалом из двенадцати стволов с тыла ударили по немцам. Атака была неожиданной и быстрой. Немцы отошли. У наших были большие потери, половина комендантского взвода была убита, остальные ранены. Эти люди вели смертный бой в буквальном значении этого понятия. В конце войны сдать гвардейские знамёна немцам означало только одно – смерть!

Начальник шифровального отдела капитан Иванов лежал на земле с перебитыми ногами и прижимал к себе сумку с уложенными в неё снятыми с древок полотнищами знамён. Эту сумку начальник политотдела надел на свои плечи. Всех живых забрали с собой. К машине отходили под сильным огнём немцев, разобравшихся в немногочисленности офицерского десанта. Отбивались гранатами, отстреливались. Огонь шёл на огонь. Упал мёртвым полковник Егоров, начальник политотдела зажимал рукой голову, и кровь текла по его лицу. Многие офицеры были ранены, но до машины добрались все. Остались у немцев только погибшие солдаты комендантского взвода и полковник Егоров.

– Знамёна дивизии спасли. Полковники и майоры доказали, что воевать умеют не только по картам в своих штабных кабинетах, – закончил свой рассказ майор Кудрявцев.

…Через пару дней он зашёл ко мне в клуб и сказал:

– Вот ты у меня спрашивал о самом памятном, что у меня было за войну. То, что я тебе рассказал, это ещё куда ни шло! Я другой случай вспомнил, пожалуй, похуже всего, что было со мной. Страху натерпелся, чуть под расстрел не попал. В Карпатах было дело. Однажды ночью в штаб тыла дивизии прикатил член военного совета армии генерал Новиков. С ним было четыре машины. В штабе я был один. Я доложил генералу, что остался за начальника штаба тыла дивизии.

– Так, – отозвался на мой рапорт Новиков, – расположение частей тебе знакомо, майор?

А я только днём объехал все полки и хорошо знал, где они располагаются. Я показал генералу карту.

– Хорошо, – сказал генерал, – вези нас на передовые линии.

И я повёз их в полк подполковника Дружинина. Это было поближе других частей. Ночь была не очень тёмная. По лесной дороге мы быстро доехали до деревни, впереди которой занимал оборону 3-й стрелковый батальон дружининского полка. Выехали за околицу тихой деревни, и машины пошли по просёлку среди обширной поляны. Меня смущало, что и деревня, и поляна были совершенно безлюдны. Пусть и ночью, но присутствие воинского подразделения всегда чувствуется. Днём у одного из последних домов деревни, где располагался штаб батальона, стоял часовой, и навстречу попадались чем-нибудь занятые солдаты, связисты тянули провод, тарахтела кухня с обедом, торопились к штабу и обратно посыльные… Теперь же всё было тихо и пусто.

Когда мы доехали до леска, за которым, по моим расчётам, находились окопы 3-го батальона, я попросил генерала остановить машины, а сам пошёл вперед. Я боялся, что мы заехали не туда. Через сотню метров наткнулся на пустые окопы. «Неужели отошли? – резануло сомнение. – Когда ж они успели, и почему не было об этом доклада?»

Но самое странное, о чём я подумал, это то, что мы находимся на нейтральной территории. Немедленно надо возвращаться, решил я, а то ещё, чего доброго, завезу генерала к немцам. Мы развернулись на поляне, не зажигая фар. Новиков крыл меня за незнание расположения своих передовых подразделений, а я думал о том, что же произошло, куда девался стрелковый батальон? Вскоре всё выяснилось. Встреченные нами солдаты, возвращавшиеся с передового дозора, объяснили, что штаб 3-го батальона располагается по другую сторону деревни неподалёку от дороги. В штабе нам доложили, что вечером по приказу командования батальон отошёл с занимаемых позиций, а поляна, на которой мы разворачивались, заминирована.

Новиков потребовал, чтобы я отвёз его в штаб дивизии.

– А ну, генерал, показывай, где у тебя стоит 3-й батальон 72-го полка, – потребовал он от командира дивизии. – А то меня вот этот голубчик сейчас на минное поле завёз и чуть к немцам не доставил.

Ну, думаю, будет штука, если нашему генералу известно, что батальон отошёл на новые позиции и у него на карте отмечено новое расположение батальона! Тогда мне крышка.

Но командир дивизии показывает прежнее место, где сегодня стоял батальон.

Пронесло!

– Сидите в штабах, ничего не знаете! Ваш батальон сменил позиции! Вот он где стоит теперь, – Новиков провёл карандашом жирную черту на карте. – А тебя, майор, спасло только то, что и командиру дивизии тоже неизвестно об отходе подразделения.

Майор Кудрявцев засунул руки в карманы диагоналевых галифе, посмотрел на меня, как бы соображая, чтобы ещё добавить к рассказанному, но ничего больше не добавил, а только спросил:

– Сам-то где воевал?

Я ответил.

– Ну, тогда тебе должно быть понятно, как оно иной раз получалось на войне.

И в слове «получалось» майор как-то очень красиво заменил две буквы «л» на совершенно не русское, но вполне воспринимаемое звучание.

Встреча на войне

Памяти моего старшего брата Фёдора Мосягина

Сержант Миша Бурнасов и ефрейтор Ольшанников вернулись в расположение артмастерской с огневых позиций 76-миллиметровых пушек. Ездили они на пароконной подводе. Сержант Бурнасов доложил о выполнении задания, потом сообщил:

– Мы вам, товарищ лейтенант, коня привели.

– То есть, как это, коня привели? Где вы его взяли? – строго спросил лейтенант.

– Артиллеристы подарили. Говорят, нам ни к чему, а вам пригодится.

– Интересно, – ухмыльнулся лейтенант. – Пошли посмотрим.

Неподалеку от землянки, под навесом, где были оборудованы ясли и коновязь для лошадей, стоял привязанный к распряженной телеге крупный гнедой конь. Грива и хвост у него были чёрные.

– Этого коня пушкарям отдал сам хозяин хутора, – рассказал лейтенанту Бурнасов. – Старый поляк сказал, что на зиму переберётся в город к родственникам. Хутор его немцы сожгли, и конь ему теперь ни к чему.

Лейтенант мало что понимал в лошадях, но год назад под Курском ему довелось недолгое время служить в должности командира взвода конной разведки. С тех пор само собой получалось так, что его считали настоящим кавалеристом. Оружейники в артмастерской все были мастеровые люди, солидного возраста и к своему молодому начальнику относились с доброй снисходительностью.

– Слышь, Серёга, – обратился Бурнасов к Ольшанникову. – Я забыл, как коня зовут. Польский, что ли?

– Да нет, – отозвался Ольшанников. – Польскего его зовут.

Лейтенант отвязал коня и, держа его в поводу, прошёл с ним до командирской землянки и обратно к навесу.

– А вы прокатитесь на нём, товарищ лейтенант, – предложил Бурнасов. – Мы вам его сейчас подседлаем. Серёга, давай седло.

Сержант с ефрейтором быстро и привычно оседлали коня, заменили на нём уздечку и взнуздали. Конь вёл себя спокойно. Из землянки, в которой была мастерская, вышли двое солдат и старшина.

– Далеко, товарищ лейтенант? – спросил старшина.

– Да нет. Коня вот опробую. Я скоро.

– Что сказать капитану, если придёт?

– Так и скажи. Минут через десять буду.

Лейтенант поставил ногу в стремя и легко сел в седло. Сильный конь с места взял размашистой рысью. На лесной дороге лейтенант пустил коня в галоп. Похоже было, что конь застоялся и охотно принял команду всадника. Через пару километров впереди на дороге показался просвет. Лейтенант придержал коня и на поляну выехал рысью. К своему удивлению, на поляне на противоположной её стороне у крайних деревьев подступающего к ней леса он увидел группу военных, стоявших слева от дороги. Похоже, что они что-то обсуждали. Поодаль от них под деревьями стояли машины, и там было много бойцов охраны и сопровождения. Лейтенант хотел развернуть коня и скрыться в лесу, но он увидел, как один из военных, сделав несколько шагов в направлении к нему, повелительно махал рукой, подавая знак приблизиться. Лейтенант спешился и с конём в поводу направился к военным. Среди них выделялся ростом и статью один, похожий на кого-то очень знакомого.

«Мать честная, да это же маршал Рокоссовский», – изумился лейтенант. Он оправил одной рукой гимнастёрку и, насколько мог, чётким строевым шагом, не выпуская поводья из руки и видя перед собой только командующего фронтом, подошёл к нему и, остановившись на положенном расстоянии, доложил:

– Товарищ маршал Советского Союза, лейтенант Мосягин, заместитель начальника артмастерской 14-го полка, по вашему приказанию прибыл.

– Вольно, лейтенант. Куда направляетесь?

– Этот конь только что попал в наше подразделение. Решил опробовать его под седлом.

– Как он показал себя?

– Спокойный, послушный…

– Это не верховая лошадь, – сказал маршал. – Как зовут?

– Польскего зовут его.

– Не Польскего, – поправил маршал, – а Польске́го. Давно воюете, товарищ лейтенант?

– С августа 1941-го года.

– А лет вам сколько?

– Двадцать, товарищ маршал.

– Где были ранены? – Рокоссовский указал глазами на жёлтую и красную полоски, пришитые к гимнастёрке лейтенанта повыше ордена Красной Звезды.

– Тяжелое ранение получил под Старой Руссой, а лёгкое – под Москвой.

– Под Москвой, – оживился маршал. – Где же вы были под Москвой?

– 4 декабря 41-го года нас сняли прямо с передовой, где мы держали оборону на Истре, и марш-броском за одну ночь перевели в Химки. 5 декабря пошли в наступление. Направление было на Солнечногорск, Клин и дальше.

Маршал хорошо помнил те тяжёлые дни обороны Москвы. Оказывается, этот мальчишка-лейтенант воевал в его армии.

– Сами вы откуда родом? – поинтересовался Рокоссовский.

– Из города Новозыбкова.

– Вот как!

Маршал был удивлён. В 1943-м году в Новозыбкове недолгое время располагался штаб Центрального фронта, которым он командовал.

– Выходит, лейтенант, мы с вами однополчане. Москву обороняли вместе, и в родном вашем городе война свела наши пути. Ну что же! Берлин тоже будем брать вместе.

– Так точно, товарищ маршал Советского Союза.

– Вы свободны, товарищ лейтенант. Желаю вам воинской удачи.

Лейтенант Мосягин на всю жизнь запомнил эту встречу с великим полководцем своей Родины. Лейтенант дошёл до Берлина и воевал в Берлине, где получил несколько тяжелых ранений. Но это было уже не под командованием Рокоссовского. Маршал Рокоссовский по приказу Верховного Главнокомандующего был назначен командовать 2-м Белорусским фронтом, а свой 1-й Белорусский фронт он передал маршалу Жукову, который брал Берлин.

День Победы

На день Победы погода выдалась теплая и солнечная. Трое мужчин собрались отмечать праздник, а поскольку время было раннее и магазины еще не открылись, им ничего не оставалось, как дымить сигаретами и коротать время в дружеской беседе. Место, где они расположились, было укромное. Когда-то здесь начиналась какая-то стройка. Походили геодезисты с теодолитом, сделали осевую разметку, потом появились строители, выкопали котлован, завезли несколько десятков фундаментных бетонных блоков и поставили несколько бытовок. Потом все приостановилось. Бытовки увезли, а фундаментные блоки остались. Они-то как раз и создавали некое подобие случайного уюта для достойных граждан, имеющих желание в тихом месте приобщиться к покою и тишине при небольшом подпитии и при полном взаимопонимании своих сотоварищей. Местные алконавты, конечно, тоже не обходили своим вниманием этот пустырь, но не о них речь сегодня, хотя они тоже в какой-то мере достойны внимания.

Многие годы пустырь не привлекал внимания никаких власть имущих персон и учреждений. Края котлована осыпались и заросли сорной травой, забор, поставленный со стороны переулка, покосился, и вдоль него замечательно разрослась густая и высокая трава. Кое-где на прилегающей к котловану территории начал прорастать кустарник. Высокие тополя укрывали пустырь от окошек соседней пятиэтажки. Словом лучшего места для мужской компании во всей округе нельзя было сыскать. И выпить, и закусить, и поговорить, а при случае даже и вздремнуть на бетонных блоках здесь можно было, как дома и даже лучше, чем дома, поскольку независимость и покой всякому, кто хотел этого, здесь был обеспечен.

Из трех собравшихся отмечать праздник мужчин только один был участником Великой Отечественной войны. Иван Тимофеевич Мухин, коренной москвич, от болотистых лесов Северо-Западного фронта дошел до Варшавы, где в январе 1945-го года был ранен, а после госпиталя участвовал в освобождении Праги. Иногда по-приятельски его называли Командиром, хотя никогда и никем он не командовал, как призвали его в армию в 1942-м году рядовым бойцом, так рядовым и демобилизовался он в 1948-м году. А то, что он не погиб на войне, так это простая случайность, потому что она для того и война, чтобы убивать на фронте таких солдат, каким был он – безотказных и безответных. Его товарищи были помоложе, хотя один из них был уже пенсионером, полный высокий очень спокойный человек по прозванию Семёныч. А третьим был Чекист. Почему – Чекист, никто не знал, да и не задумывался над этим. Все его так называли, хотя всем было известно, что никогда ни в каких карательных органах он не служил. Но Чекист привык к тому, что он – Чекист и ничего обидного для себя в этом прозвании не находил.

– И когда только эта самая… «Натали» откроется, – посматривая на часы, проговорил Чекист, сопровождая свою речь нюансами особого рода.

– Слушай, – обратился к нему Семёныч, – не ругался бы ты матом.

– А чем же мне ругаться? – огрызнулся Чекист.

– Да ничем не ругайся. Это что, обязательно надо?

– Ну а как же! Для связки.

– Ох и привязная эта штука, матерщина, – заметил Иван Тимофеевич. – У нас помкомвзвода был, такой маленький парнишка, у него еще медаль «За отвагу» была. Так вот он ефрейтору Сычковскому иной раз отдавал такое приказание, в котором все до одного слова были только матерные. И что вы думаете? Сычковский всегда выполнял приказание в точности, как надо, хотя сам никогда не ругался.

– А чему удивляться? – ухмыльнулся Чекист. – Слова сами к языку липнут.

– Дурное дело нехитрое, – Семёныч осуждающе посмотрел на Чекиста. – Однако, парень, давай-ка займись делом.

Чекист отправился в магазин. Через короткое время на газете, расстеленной на бетонном блоке, мужчины нарезали хлеб, колбасу, разлили по стаканам водку. Все казалось привычным, многократно повторяющимся до мелких мелочей отработанным действием, принявшим характер российского ритуала, выраженным короткой и точной формулой – «на троих». Этот элемент социально-общественного поведения русских мужчин сложился и вошел в быт в послевоенные годы. Бедность и неустроенность жизни были тому причиной. «На троих» – вот и теперь само собой получилось, что мужчины разлили водку на троих. Вроде бы все, как всегда, но сегодня случай был особый.

Семёныч взял свой стакан и предложил выпить за Победу.

– За тебя, Ваня и за всех таких, как ты, что воевали и живыми домой пришли.

Все выпили. Иван Тимофеевич и Семёныч принялись закусывать, а Чекист закурил сигарету. Какое-то время он молчал, а потом вдруг спросил:

– Слышь, Командир, это правда, что вам на фронте по сто граммов каждый день давали?

– Бывало, да не всегда, – уклончиво ответил Иван Тимофеевич.

– Что ж, выходит, врут про это? – разливая по стаканам водку, придирчиво спросил Чекист.

– Ну, почему врут. Всякое бывало. Водочное довольствие, если говорить по правде, далеко не всегда обеспечивалось.

– Значит, водку налево толкали, дело ясное, – Чекист выпил и по-прежнему, не закусывая, продолжал дымить сигаретой.

– Ты бы поел, – предложил ему Семёныч.

Чекист оставил эти слова без внимания и снова обратился к Ивану Тимофеевичу:

– Вот ты всю войну прошел, много, чего повидал, – многозначительно проговорил Чекист. – А можешь ты мне сказать вот так напрямки, хороший был Сталин или плохой?

Иван Тимофеевич пожал плечами и что-то собирался ответить Чекисту, но его опередил Семёныч. Он сказал, что Сталин был вождем всей страны, а на фронте командовали военные специалисты.

– Тогда скажи, Иван Тимофеевич, – не успокоился захмелевший Чекист. – Кто на войне был самым главным? Жуков или еще кто?

Иван Тимофеевич закурил сигарету, подумал малость, потом спросил:

– Ты помнишь, в прошлом году отмечали пятьдесят лет Победы?

– А как же, – ответил Чекист. – Сначала вот здесь выпили. Бема был, Санян, Семёныч был, тебя не было. Побазарили здесь за Победу, ну и все такое, потом Семёныч домой пошел, а мы в парк двинули, под зонтиком там на троих посидели…

– Ладно, ладно, вижу, что помнишь, только я о другом хочу напомнить. Семёныч, наверно, не забыл, что в прошлом году и по радио, и по телевидению, и в газетах вся Москва на празднике Победы трубила только про одного Жукова: Жуков под Москвой, Жуков в Ленинграде, в Сталинграде, на Курской дуге, Жуков в Белоруссии, в Прибалтике, на Украине, в Крыму, – всюду один только Жуков.

Один Жуков – и никого больше. За все праздничное время не было названо ни одного из других маршалов и ни одного из командующих фронтами. Ни разу не упомянули ни Рокоссовского, ни Василевского, ни Мерецкова, ни Конева, не говоря уже о Толбухине, Говорове, Баграмяне, Ватутине, Черняховском и многих других военачальниках. Все пятидесятилетие Победы отдали одному Жукову. Я не говорю об умалении заслуг Жукова, но я просто не понимаю, почему для возвеличивания одного человека надо не то, что принижать заслуги других, а даже память о них зачеркнуть.

– Точно, – подтвердил Семёныч. – Дудели во все трубы про одного Жукова. Я на войне не был, но могу сказать, что не мог один человек такой громадной войной командовать. Сначала нам долбили, что Сталин войну выиграл, а в прошлом году Победу Жукову приписали. Давай-ка, Чекист, запьем это дело, плесни помаленьку. А ты, Ваня, не переживай. Мы люди – маленькие.

Слова Ивана Тимофеевича о маршале Жукове пробудили активность Чекиста, и он с упорством захмелевшего человека принялся доказывать, что главней Жукова на войне никого не было, особенно он напирал на то, как здорово в кино показывают Жукова. Чекисту очень хотелось, чтобы все разделили его восхищение по этом у поводу.

– Угомонись ты, парень. Ну, что ты базаришь? – прервал сбивчивые высказывания Чекиста Семёныч. – Я согласен с тобой, что артист Ульянов здорово играл Жукова в кино. Да, если ты хочешь знать, так я тебе скажу, что Ульянов в кино получился жуковистей самого Жукова. На то он и артист. А ты бы лучше закусывал.

– Послушай, Семёныч, а как ты думаешь, кому это надо было, чтобы обязательно один Жуков был победителем в войне? – спросил Иван Тимофеевич. – Может, в этом какая политика замешана?

– Может и не без того. Только нам-то с тобой что до этого? Я вот так думаю, Ваня, вот здесь осталось на донышке, сейчас разделим, и слушай сюда: давай-ка помянем тех, кого ты называл. Может, все эти маршалы на том свете на нас не обидятся. Давай, Ваня, помянем их всех. Говорят, перед Богом все равны.

Иван Тимофеевич встал по стойке «смирно» и очень серьезно и почтительно назвал всех маршалов Великой Отечественной войны.

– Упокой, Господи, души их с миром во царствии твоем, – закончил свое поминание старый солдат.

Семёныч стал рядом с ним, и они вместе выпили за упокой высоких военачальников Великой войны. Чекист выпил, сидя, потом поставил на газету свой стакан, привалился спиной к бетонному блоку и склонил на плечо свою голову. Иван Тимофеевич и Семёныч пошли с пустыря в сторону переулка.

– Прихварывать начал последнее время, – пожаловался Иван Тимофеевич. – Был случай, жена «скорую» вызывала. Обошлось. Жена мне уж плакалась, ты, говорит, не помирай раньше меня, а то, что я без тебя буду делать. Говорит, что знакомая из соседнего дома похоронила мужа, так ей это обошлось в восемнадцать тысяч рублей. Где ж, говорит, я возьму такие деньги. Ты знаешь, Семёныч, я уж хотел письмо Ельцину писать, чтобы под Москвой где-нибудь сделали одну братскую могилу для участников войны. Как помрет какой ветеран, его на самосвал и туда. А шоферу на бутылку всегда найдется.

– Да брось ты, Иван Тимофеевич. Если что – скинемся, тебя ж тут все знают. Только ты не спеши. Помнишь, Высоцкий пел: «В гости к Богу не бывает опозданий».

28 ноября 2004 года