Текст книги "Сломанная шкатулка"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Потрясающе!

– Удивлены?

– Как это делается? И для чего?

Когда Обручев задавал этот вопрос, смех уже прекратился – так же быстро, как и начался, – минутный порыв изумления сменился потребностью получить объяснения.

Ничего не ответив, я подошел к серванту и открыл дверцу – по стеклу бесшумно скользнуло расплывчатое акварельное пятно, – отпечаток уличного веселья, – вытащил шкатулку, отодвинув прежде мельхиорового гомункулуса, поставил ее на стол и подтолкнул к Обручеву. Не сводя с меня взгляда, он открыл ее, потом неуверенно, словно в ожидании, пока его зрачки обретут равновесие, перевел взгляд на керамические фигурки и осведомился о стоимости шкатулки – он не досидел в закусочной до того момента, как я закончил ее рекламировать.

Я ответил.

– Не так уж и много, – пожав плечами, он полез за бумажником.

Я переспросил его, берет ли он эту шкатулку для Ольги – несмотря на то, что он уже упоминал ее имя.

– Да. Некоторое время назад ей нравилась Нечаева. У Ольги до сих пор где-то хранится полная коллекция виниловых пластинок…

– Думаю, для вас шкатулка тоже будет интересна… как для творческого человека.

– О чем это вы?

Я кратко рассказал ему о потайном отделении, которое обнаружил, и о «художественной интерпретации» шкатулки – так, во всяком случае, я расценил этот странный документ. В завершение я прибавил, что шкатулка принадлежала некоему пианисту Белиловскому – он-то и сделал эту запись.

– Любопытно, – сказал Обручев, – листы до сих пор там? Я обязательно прочту по пути домой.

– Нет, я вынул их, чтобы снять копию… Сейчас отдам вам оригинал, – я открыл ящик стола и протянул ему два исписанных листа бумаги.

Обручев поблагодарил.

– Кстати… вы так и не ответили на мой вопрос.

– На какой? О камере?

– Да.

Я помолчал, будто бы раздумывая, а затем взглянул на часы и посетовал, что осталась всего минута до эфира, и нам следует поговорить немного позже; я предложил ему прийти дня через три.

VI

Обручев решил добраться домой на такси – остался всего час до Нового года. Ему повезло: стоило только дойти до остановки, как со стороны пляжа показался автомобиль; его цвета он не различил, но знакомая оранжевая, в черных клеточках «тюбетейка» говорила сама за себя. Обручев проголосовал и, сев на заднее сиденье, принялся читать записи, которые дал ему антиквар. Таксист был болтлив и невнимателен. Он все время пытался завязать разговор, но видя, что Обручев так и сидит, внимательно уткнувшись «в какие-то бумажки», вконец отчаялся и умолк. Однако это не заставило его сконцентрироваться: на углу он плохо вписался в поворот, не справился с управлением и влетел во встречный автомобиль. Обручева сильно толкнуло вперед, художник ударился головой и выронил шкатулку. К этому времени он уже дочитал текст и сложил листы в потайное отделение – это его, собственно, и спасло от сотрясения, потому как, вытянув руки, плотно сжимавшие сувенир, он сумел смягчить силу удара. Спустя полминуты подняв голову, он увидел водителя встречной машины, который все силился изменить ошеломленное выражение лица, но безуспешно – испуганную гримасу заморозил шок.

– Черт возьми! Поверить не могу!.. – запричитал таксист, до этого притихший, а теперь опомнившийся. Он обернулся. – Вы не ушиблись?

Ничего не отвечая, Обручев наклонился, подобрал шкатулку с пола.

– У вас что-то упало? Что случилось?

Обручев открыл дверь и, покачиваясь, вышел на тротуар.

– Эй, постойте, куда же вы? Куда вы идете?..

– Отстань! – коротко бросил художник, даже не обернувшись.

– Вы с ума сошли!.. Вы же наверняка ушиблись! Может, вызвать скорую? Эй!..

– Я сказал, отстань!

– Вот пожалуйста – подарок на Новый Год!..

Обручев скрылся за углом. После столкновения он и впрямь чувствовал себя неважно, а дурное настроение, в котором он пребывал последнее время, лишь усилило плохое самочувствие. Огни города превратились в тошнотворное цветочное молоко, а редкие прохожие – в основном молодежь – проплывали мимо, оставляя за собой след, как кометы, и почти в два раза увеличиваясь в росте. Обручев ковылял по тротуару, стараясь унять шум в голове и справиться с кровью, бушевавшей в теле. Немного болела правая рука, в другой он держал шкатулку; из-за вялой шатающейся походки казалось, что сейчас пальцы разожмутся и выронят шкатулку на асфальт. Он все еще надеялся, что удастся прийти в себя, но чем дальше, тем хуже ему становилось, и, наконец, он понял, что если не выйдет на пляж, не сядет и не подышит свежим воздухом, то потеряет сознание.

«Мне сделали плохо… откуда я знал, что вот так вот неожиданно у всех на виду потеряюсь? Мне сделали плохо…»

Дойдя до следующего перекрестка, Обручев свернул направо, к редеющим громадам домов, и по мере того, как он двигался вперед, из-за них все больше проступала черная морская пустыня, тут и там увенчанная танцующими фонтанами волн. Воздух солонел. На берегу он остановился, когда море лизнуло мыски его ботинок, заставив прослезиться ватные пятнышки света, которые были словно наклеены на кожу. Чувствуя, как пульс, замедляя лихорадочный темп, потихоньку начинает вторить размеренному шуму, Обручев медленно сел, не отходя далеко от воды. Морская пена, влекомая отливом, точно шампанское искрясь и шипя, оставляла в щелочках лунной гальки насквозь промокшее конфетти – остатки праздника с отдаленных яхт, которые с берега казались озерцами, отгороженными от водной пучины овальными созвездиями сигнальных фонарей. Море шумело все сильнее, заглушая даже хлесткие крики и музыку дискотек, и как будто даже просило Обручева кинуть в него закупоренную бутылку с письмом-желанием. Нет, на сей раз ему придется отказать, – как же не любил он отказывать морю! – но уже давно перестал он чувствовать себя ребенком, хотя, положа руку на сердце, лишь в этот момент в первый раз по-настоящему пожалел об этом. Но если бы даже теперь ему было лет десять, а рука его все же замахнулась, сжимая заветный сосуд, разве, в конце концов, он придал бы его волнам? Нет, в этом не было смысла. Он все равно не прочувствовал бы каждой крупицы именно того удовлетворения, какое описано в книгах.

Вот, вот в чем отличие реальности от книг, через буквы которых протекает наша жизнь!

Взошла луна – огромное белое лицо с неясными пятнами, вместо рта, носа и глаз. Поддаваясь неспокойному, колеблющемуся от шума волн яркому свету, Обручев перевернулся на бок и, поставив шкатулку перед собой, открыл ее…

«Она сломана? Чудо, если нет!..»

Но стоило ему посмотреть на фигурки Нечаевой и Гореликова, сразу он убедился, что шкатулка неисправна. Положение фигурки Нечаевой изменилось: теперь она стояла не в центре гостиной, а напротив своего портрета и вдобавок закрывала лицо малюсенькими ручками, – словно хотела остановить слезы. Как это получилось и стоит ли винить только силу удара? Во всяком случае, трудно найти другое объяснение, тем более, фигурка Гореликова в прежней позе сидела в кресле.

Подозревая, что фигурки вообще не сдвинутся с места, Обручев завел шкатулку, – тут же послышался телефонный звонок. Как и прежде, Гореликов встал с кресла, подошел к аппарату и снял трубку. Но что случилось потом, после того, как он положил ее? Здесь, на берегу, – (возле готовых уже подобраться к шкатулке волн, украсть ее, но в последний момент, когда уже кажется, что сейчас волны неминуемо поглотят ничтожных в сравнении с ними размеров предмет, море овладевает ими и утаскивает назад), – ровно здесь Обручев увидел то, что поначалу заинтересовало его, а затем поразило до глубины души. Вместо того чтобы обняться, фигурки, встав друг перед другом, принялись оживленно размахивать руками – будто ругались. Откуда взялись эти движения, если внутри шкатулки все было запрограммировано? В детстве Обручев смотрел странный фильм, называвшийся «Убийство в кукольном домике»; теперь в памяти всплыл, казалось, давно и необратимо стершийся сюжет, в котором фигурки, имея облик реально существовавших героев, повторяли трагедию, случившуюся с ними много лет назад, повторяли, не в силах более скрывать тайны…

…Неудовлетворенно отвернувшись, Гореликов отправился к пианино, но когда он заиграл, послышалась лишь мелодия «Печальной звезды», а голос Маргариты Нечаевой куда-то исчез! Не пела и ее фигурка, она лишь по-прежнему направилась вверх по лестнице, а дойдя до середины балкона, скрылась за одною из дверей, – а Обручев думал, что это всего лишь муляж и за дверями балкона нет никакого пространства! Тотчас музыка захлебнулась – Гореликов встал из-за инструмента и зачем-то опять направился к телефону и снял трубку; приставил ее к уху, а потом положил на место…

Все остановилось… кончилось…

Теперь шкатулка, скорее всего, не заведется вовсе, это была ее агония, последний цикл…

Текст, спрятанный в потайном отделении, не имел теперь никакого смысла; пожалуй, его-то и стоит выбросить в море. Вот так… нужно найти выемку и чуть надавить… если еще и эта пружина сломалась…

Обручев вытащил листы, но когда уже хотел бросить их в волны, что-то остановило его. Шестое чувство? Поддаваясь некоему внутреннему мановению, он развернул листы… какое-то время его взгляд удивленно скользил по первому… Запись изменилась! И не только содержание. Переменился почерк – он сделался корявым и неотчетливым, выдававшим не просто волнение обладателя – лихорадку, которая, очевидно, довела его до безумия. Все же Обручеву с трудом, но удалось под лунным светом разобрать текст:

«Сколько можно?!. Я так больше не могу… она живет ею, дышит ею, она сама превратилась в нее – причесывается как она, красится как она, даже одевается в это белое кружевное платье и все время поет ее песни, а меня заставляет подыгрывать на пианино, а если я не соглашаюсь, закатывает истерику и грозится выставить вон из дома. Я женился на Маргарите Нечаевой! Потрясающе! Может кто-нибудь не возражал бы, но только не я, учитывая до какого безумия все это дошло. Перед свадьбой мы встречались почти год. Она страстно увлекалась Нечаевой и все хвасталась, что у них даже дни рождения совпадают. Должно было насторожить! Но с другой стороны… был ли у меня выбор тогда, если я даже не уверен, что он есть у меня сейчас?..»

Далее почерк стал более разборчив, лихорадка чуть отступила:

«…Боже, сколько раз уже я входил в комнату жены и лицезрел ту же картину: Дарья, чуть сгорбившись, сидит за столом; слева от нее на стене несколько полок, нижняя сплошь набита бордовыми корешками энциклопедий, и почти к каждому, точно объявление, прилеплена какая-нибудь газетная вырезка или фотография. Раньше Дарья крепила их к нижнему ребру полки, но потом стала вешать, как попало. Последние два года она потратила на «расследование» самоубийства Нечаевой: начиная от статей, прямо относившихся к ее гибели, – исходным пунктом стал некролог Ильи Помичева, – и кончая мемуарами троюродных братьев и воспоминаний людей, видевших Нечаеву всего раз или два в жизни. Последнее время Николай Бровкин, местный библиотекарь, маленький господин со спелыми сочными щеками, из которых вырастает внушительная косматая борода, стал отпускать Дарье домой даже самые редкие номера журналов и газетные статьи о певице. То ли моя жена, все глубже зарываясь в загадки и испытывая необходимость проводить за изучением жизни Нечаевой как можно больше времени, принудила Бровкина к этому решению, то ли опостылела ему каждодневным присутствием в библиотеке, и он сам его принял. Как бы там ни было, весь дом теперь сплошь завален периодикой и по тому, как с каждой неделей увеличивается ее количество, я могу заключить, что мы скоро в ней просто-напросто утонем…

Если бы Бровкин не был таким пугливым, то давно бы послал мою женушку ко всем чертям, и нам было бы гораздо лучше! Но ему еще к тому же нет никакого дела до реальности. Я слышал, что в конце каждого рабочего дня он забирается в самый отдаленный угол хранилища и, вытащив из ящика книги, на обложках которых изображены карты Таро, передвигает на огромном столе пасьянс, после чего принимается искать в книге, как предотвратить то или иное нежелательное событие, если та на него указывает…

Интересно, есть ли в его картах место моей жене? Если все то, чем он занимается, не пустой вымысел, он мог бы вычислить мои планы. Хотя в городе-то его считают сумасшедшим…

Иногда моей жене звонит заведующий предприятием по производству мыла и говорит:

– Hallo, Дарья! Хотите узнать, как идут ваши дела?.. Ваши дела идут просто замечательно!

– Поясните, что вы хотите сказать, мой дорогой! – манерно восклицает она.

– В этом месяце мы перевыполнили норму, выручив… – и называет кругленькую сумму.

А потом после разговора она возвращается к своим «научным изысканиям». Так протекают все дни.

Однажды вечером во время очередной ссоры я не выдержал и сказал ей, что ухожу. Она закричала, чтобы я убирался, раз так решил, меня никто в ее доме не держит, но, конечно, не думала, что это всерьез, и когда я действительно отправился в свою комнату собирать вещи, набросилась на меня и чуть не исцарапала все лицо. Она кричала, что если я только вздумаю, она найдет меня и убьет. Почему? Неужели она до сих пор любит меня? Страшное соображение озарило мой ум: она не желает отпускать меня, потому что наш брак должен остаться целехонек, как и брак Нечаевой, – между прочим, ее муж тоже был пианистом и не из-за этого ли Дарья вышла за меня?..

А почему я женился на ней? Потому что она владела этой фабрикой? Да, тогда у меня были большие проблемы с деньгами. Но я по сути дела ничего не получил от этого брака…

…Теперь все, с меня хватит. Раз уж она так желает быть на нее похожей, мы пойдем до самого конца. Я долго ждал этой знаменательной даты: близится очередное 13-е января, день смерти Нечаевой, – его Дарья всегда проводит в глубоком трауре, – я говорю «очередное», но на этот раз оно будет сильно отличаться от предыдущих, ибо моей жене сейчас ровно тридцать шесть лет…»

С этого места буквы на листе снова стали неразборчивы, – вернувшись, лихорадка, видно, достигла своего пика.

«Вот что я собираюсь сделать в этот счастливый для себя день. Не задушить ее, нет. Это было бы слишком легко и очевидно, и, кроме того (что самое важное!), вина Вадима Гореликова никогда не была доказана, а следовательно я не могу быть точно уверен в том, что повторяю то, что он когда-то совершил. Но я нашел выход! Нашел! Вечером Дарья будет на первом этаже, в гостиной. На стене под лестницей висит портрет Нечаевой. Ей там года 22–23… невероятно пышные волосы… уже запутался в этих волосах, как в паутине, не могу выбраться и задыхаюсь… Дарья будет смотреть на него и обливаться слезами… Я услышу телефонный звонок, встану с кресла и сниму трубку.

– Алло… да, это я… – слушая знакомый голос, я буду поднимать голову все выше и выше, – …Господи… спасибо, большое спасибо… – затараторю я, – нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним? Хорошо, как вам будет угодно… я много слышал об этом человеке… да, до свидания…

Я положу трубку; Дарья, обернувшись от портрета, сразу заметит мое оживление и спросит, что случилось.

– Мне только что предложили гастрольное турне!

– Что?..

– Да, да, ты не ослышалась.

– По стране?

– Нет, за границу, в Европу. Поверить не могу!

Еще минуту или две она, скорее всего, будет расспрашивать меня о моих планах, а потом, когда начнет осознавать, что я собираюсь бросить ее, не на шутку заведется.

– Ты лжешь, ты лжешь, ты лжешь!.. Ты же совершенно бездарный пианист! Куда тебе дальше учителя музыки?..

– Я запомню эти слова!

Мы поссоримся, но на сей раз я буду непреклонен, и у нее, в конце концов, не останется сил – мало того, что она все их выплакала к концу дня, – Дарья почувствует утрату своей власти надо мной. Когда последний выпад в мой адрес захлебнется и она трагически замрет на самой середине гостиной, мне, должно быть, придет в голову, насколько она в этот момент красива – несмотря ни на что! Неужели не было, никогда не было между нами ни капли любви? Неужели все это только расчет, наш и всей нашей жизни? Почему мы так и не завели детей? Почему не можем навсегда уничтожить непонимание и жить счастливо до конца дней?..

Я отвернусь и подойду к инструменту, а когда сяду за него, услышу ее тихий шепот:

– Нет… не смей играть… – и догадаюсь, что теперь у нее слезы на глазах.

Так она шептала, что любит меня, во время нашего медового месяца.

Я осторожно дотронусь до клавиш, и по гостиной поплывут первые звуки «Печальной звезды».

– Нет… нет… зачем ты так?.. – еще тише, тише… и когда придет время вступить сольной партии, Дарья лишь опустит голову и молча станет подниматься по лестнице… скрипнет вторая ступенька… она взойдет на балкон и скроется за дверью своей комнаты… навсегда…

Я доиграю, подожду минуты две, подойду к телефону и наберу номер собственного дома, в котором нахожусь. Длинные гудки, а затем я услышу в трубке собственный голос:

– Алло…

– Григорий Белиловский?

Последует утвердительный ответ. Я сообщу, что его, как очень талантливого пианиста, приглашают на сногсшибательные гастроли по Европе: Лондон, Париж, Берлин, – и все это только начало. То, о чем я всегда мечтал, и чему так и не суждено было сбыться. Я опишу это в таких пестрых, блестящих, светозарных красках, что у него – у меня самого – разыграется воображение, и в ответ я услышу лишь смущенный, с трудом от охватившего восторга способный выговаривать слова голос:

– Господи… спасибо, большое спасибо… – как много хочется сказать этому голосу, а наружу вылетают лишь избитые слова благодарности. Или все это самообман от и до? Я спланировал каждую нотку?

Я скажу, что могу повторить города, в которых предстоит выступать.

– Нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним?

– Да, – отвечу я и прибавлю, что следует явиться во Дворец культуры и переговорить с Федором Сергеевичем М. – это меценат, финансирующий гастроли.

– Хорошо, как вам будет угодно… Я много слышал об этом человеке.

Мы попрощаемся, я положу трубку, и телефонный провод замкнется на Дарьиной шее…»

* * *

Обручев брел вдоль берега, все еще сжимая шкатулку в руках. Уже не было видно на море ни одного яхтового огонька – они ушли куда-то вдаль, точно жизнь, навсегда опередив его; и ни звука не доносилось, кроме привычного шума тяжело ворочающихся волн. Только конфетти вынесло на берег уже так много, что казалось, будто выпал снег.

Он опоздал на праздник…

У него зазвонил телефон. Кто это? Конечно, Ольга, обеспокоенная его отсутствием. Он нажал зеленую клавишу ответа.

– Алло.

– Слава Богу! – послышался облегченный вздох, – куда ты пропал? Мне пришлось пить шампанское и слушать бой курантов без тебя! Ты скоро вернешься? Я приготовила подарок. С тобой все в порядке? – и сейчас она совершенно не собиралась с ним ссориться.

– Нет… не думаю… я вернусь, но чтобы забрать вещи. Я должен уехать.

– Тебе, предложили открыть новую выставку! – «догадалась» Ольга, – и надолго ты уезжаешь?

– Очень надолго. Я думаю, навсегда.

Несколько секунд, прошедшие в тишине, он все старался представить себе ее лицо, потом сбросил вызов и, снова нажав на кнопку с перечеркнутой красной трубкой, удержал ее секунд пять, пока экран не потух.