Текст книги "На маленьком кусочке Вселенной"
Автор книги: Евгений Титаренко
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Может, не пойдешь сегодня? – спросил отец, с любопытством наблюдая, как Димка хладнокровно собирается в школу. Удивился: другой раз – чуть морозец, его силком в школу гонишь, а тут всемирный потоп – человеку дома не сидится!
Мать, вздыхая, извлекла откуда-то резиновые отцовы сапоги, две пары носков, шарф.
Димка не возражал против экипировки. Но к ермолаевской школе подошел все же насквозь мокрый и чуть не по пояс в грязи.
А безрадостная погода настраивала на уныние.
Наверное, все в классе честно пытались заставить себя глядеть – ну, если не на учителя, то хотя бы в простенок перед собой, а головы невольно поворачивались в сторону окон.
За весь день случилось лишь одно развлечение.
В классе, на подоконнике, вдруг появился мокрый, взъерошенный до последнего перышка воробей. Дождь хлестал в противоположную стену школы, и потому форточка была открыта. Возможно, кто-то забросил воробья с улицы, возможно, он влетел и плюхнулся на подоконник сам, – заметили его, когда он, встряхиваясь и оправляя перья, чирикнул. Это случилось перед уроком Надежды Филипповны. Когда она вошла, окно было распахнуто настежь, и весь класс, прыгая по партам, улюлюкал, гоняя воробья. Воробей метался по комнате, перелетая куда угодно, только не в сторону окна. Суровый окрик от двери: «Что это такое?!» – немного остудил возбужденные головы, но все тут же совершенно искренне поклялись, что никто воробья не приносил, что, напротив, его хотели выгнать, и Надежда Филипповна смирилась.
– Хорошо, прикройте окно и сядьте на места, оставьте воробья в покое.
Окно прикрыли. Нарушитель мирно висел на дверной притолоке, наблюдая одним хитрым глазом, как Надежда Филипповна проходит и садится за стол. Но едва она села – вспорхнул, сделал крутой вираж над учительским столом и капнул точно на раскрытый журнал.
Класс прыснул, проглатывая хохот. Девчонки бросились чистить журнал. А Костыль Зубарев, перегнувшись через головы впереди сидящих, с невероятной для него быстротой подсчитал и, шмурыгнув носом, восторженно объявил всем, что двадцать шестого сентября его теперь не спросят и что его соседи по фамилии тоже имеют некоторый шанс…
Воробья изгнали на следующей перемене.
Для Валерки дождь не был в тягость. Валерка любил непогоду. Когда метель, например, или, как сейчас, ливень: сидишь дома, будто отрезанный от всего мира, будто и нет ничего дальше, за пеленой дождя, – сидишь и раздумываешь о всяком…
Кроликов он из летних клеток перетащил в сарай, накормил Шерхана и теперь, сидя на табурете у распахнутой сенной двери, глядел, как бьются и пляшут на крыльце тугие струи. Смотреть на них – все равно что смотреть в огонь: есть в разгуле стихий какое-то внутреннее движение, постоянное и напряженное.
Валерка был неисправимым, законченным мечтателем.
Когда-то, в детстве, мечтал о белых парусниках, о золотом Эльдорадо в джунглях Амазонки… А с годами все чаще думалось о более простом, доступном, как доступен день завтрашний: с бивуаками в тайге, с короткими привалами на горных тропах.
Фотографию дяди Мити мать со стены пока не убрала. Может, просто забывала все время… А на этот раз остановилась возле стола и, глядя в простенок, где рамки, задумалась. Наблюдая за ней через открытую дверь своей комнаты, Ксана невольно насторожилась. Но мать ничего не тронула. Зашла в комнату дочери. Шаги у нее всегда быстрые, нервные. Даже дома. Приподняла обложку одного из альбомов гербария, захлопнула:
– Игрушки всё…
Ксана промолчала. Мать вышла в горницу.
– Что у вас за учительница новая?
Чаще всего они разговаривали именно так – из комнаты в комнату, хотя получалось это и непроизвольно.
– Софья Терентьевна, – ответила Ксана.
– Правильная учительница. – И мать объяснила, почему: – Клавдя Риткина толковала с ней. Городская, а не куражится. Сама подошла. Порядок она, по всему, наведет у вас. А то ж в самом деле: матеря на работе, а школе ни до чего забот нет. И распускаетесь помаленьку. Взрослые стали! – Удивилась: – Взрослые?
– Не знаю…
– Может, и косу обрежешь?
Ксана подумала, между прочим, что Ритка давно обрезала ее. Но ответила вопросом:
– Зачем?
– А затем… – неопределенно проговорила мать и, отшуршав дождевиком у двери, вышла. Должно быть, к Ягодке, в сарай.
Ксана взяла иголку с ниткой, подколола, чтоб не развалился треснутый у стебелька листочек татарника.
Гербарий ее имел особую классификацию: не по семействам и видам, а по годам и месяцам, с пометкой в углу каждой страницы (крохотными буквами в два-три слова): где, какого числа сорван лист, или цветок, или переплетенный в замысловатом узоре кусочек мха. Это давало ей возможность собирать свой гербарий всю жизнь; и уже три года – от того первого дня, когда на проталинах возле оград начинает пробиваться муравка, до того, пока снежные ветры не сорвут с кустов последний, в темно-ржавых пятнах листочек боярышника, – вела она свою щедрую оттенками летопись времен года и год за годом прожитых ею на земле дней, месяцев, лет… Говорят, все повторяется в природе. Может быть. Но листочек клена от прошлогоднего сентября никак не походил на кленовый лист за сентябрь нынешнего года… И напоминал совсем не о том.
* * *
Дождь кончился в субботу, перед рассветом. Гонимые какими-то своими ветрами, уплыли за горизонт тучи, и солнечный диск поднялся из-за леса, умытый, яркий, так что сразу показалось, будто осень просто выдумал кто-то: был хороший летний дождь, и взошло большое летнее солнце! Земля вздохнула всеми своими порами, и на влажный запах ее откуда-то из нор, из-под карнизов, из гущи ветвей поспешило на божий свет все живое, что вчера еще словно бы полностью вымерло.
Земля парила весь день.
И утро воскресного дня было таким же промытым, как накануне. Димка спозаранку был весел и суетлив не в меру, так что это не ускользнуло даже от матери. Несколько раз прошелся по улице, проверяя, хорошо ли сохнут обочины…
К лесу подъехал с тяжелыми от грязи колесами. Деревья уже оправились после дождя, но кое-где, в тени, кусты еще роняли на голову холодные капли.
Поляна, как и следовало ожидать, была пуста. Усевшись на камень, Димка стал приводить в порядок свой транспорт.
Ксана явилась примерно через час. Задержалась у края поляны. Димка был в клетчатой рубашке с засученными до локтей рукавами, а она пришла в рыжем свитере.
– Отпустили? – спросил Димка вместо приветствия.
– А мама на работе, – ответила Ксана. И покраснела. Потом засмеялась.
– Садись. – Димка подвинулся на камне, хотя места и так было достаточно.
Ксана деловито сорвала какую-то былинку из-под ног, потом еще одну или две и, не глядя на Димку, подошла, села.
– Я уж тут с утра! – зачем-то приврал Димка.
– Вовсе и не с утра, – глянула на него Ксана. – Я видела, как ты по дороге ехал.
– Ну, не с раннего утра, а с позднего… – не очень удачно вывернулся Димка.
Ксана взяла из-за плеча косу, потеребила ее.
– А Валерка не пришел?
Димка почувствовал себя немножко предателем. В последнее время он думал о Валерке гораздо меньше, чем следовало. Оправдался:
– Не заехал… Мы следующий раз вместе…
Ксана опять засмеялась. Какое-то уж очень смешливое настроение было у нее сегодня. Засмеялась и, покраснев опять, медленно, не поворачивая головы, как это умела только она, покосилась на Димку.
– Хочешь, я дерево свое покажу? И озерцо, где утка жила.
– Конечно! – обрадовался Димка, довольный тем, что разговор принял иное направление.
Они встали.
– А велосипед пускай здесь. Или нет – там, дальше, – сказала Ксана. – Еще дорога будет и тропка, пока к дубу идем.
Через молодой осинник и разнолесье они выбрались к давнишней забытой богом просеке, которую Ксана назвала дорогой. Если здесь и проезжала телега, то не чаще одного-двух раз в год, так что даже колеи поросли травой. Потом была нехоженая тропинка… Потом они снова пробирались через лес… Ксана шла впереди, Димка с велосипедом за ней, и Ксана придерживала для него ветки, чтоб не хлестались. На голове и лице ее блестели капли. Димкины волосы тоже намокли и уже не топорщились.
Дуб стоял у неглубокой, тенистой балки, дно и склоны которой были покрыты многолетним наслоением прелой листвы.
– Видишь, какой старенький?.. – Ксана потрогала рукой шершавую кору дуба.
В какие-то давние времена здесь, наверное, было просторно: только на просторе могло вымахать такое могучее дерево. Но потом быстрые ольха, береза набежали со всех сторон и затенили балку, забросали ее прелой листвой. Понаползли под их укрытие кусты, и дуб-одиночка оказался в тесном, противоестественном для него окружении, таком плотном возле балки, что дно ее никогда не прогревалось солнцем. Старое дерево доживало последние мучительные годы. Оно еще властвовало над окружением, но его нижние, безлистые ветви почернели и многопалыми корявыми лапами простирались над головами Ксаны и Димки, над балкой.
– Слушай… – позвала Ксана.
Димка обошел дерево.
Она легонько ударила по стволу обломком сушняка; звук получился тупой, короткий.
– Кажется, ничего, – объяснила Ксана, – а попробуй другой дуб – совсем не так отзывается…
– Я раньше их никогда не видел… – зачем-то сказал Димка.
– Он скоро погибнет. – Ксана вздохнула.
– Ну что ты! Смотри, какой зеленый еще!
– Это кажется… – Ксана оторвала листок, выросший прямо на стволе. – Положи в карман. Только не помни́.
Взяв листок, Димка положил его в нагрудный карман рубашки.
– Вот, – сказала Ксана, – поляну ты уже знаешь, дуб тоже. Теперь озеро… И никаких тайн у меня! – вдруг удивилась она.
– Почему никаких?
– Ну, они теперь и твои тоже… Пошли. – Она оглянулась на лес. – Велосипед ты пока оставь, а то мы здесь не пролезем.
…Трава на поляне около озерца была зеленой, сочной. А круглое озерцо обрамляли со всех сторон небольшие, склоненные к воде кусты. Лишь там, где в полутора-двух метрах от берега росла верба, между кустами оставался просвет.
Ксана присела под вербой сначала на корточки, потом ладошкой потрогала траву и, обхватив колени руками, села на траву.
Димка опустился рядом.
– Вот здесь утка жила, – сказала Ксана. – А я тут сидела все время. Она выплывет, поглядит на меня – и ничего! Ищет что-то в воде. Я приносила хлеба, кидала, но она сразу пряталась. Может, ела потом? – спросила она у Димки. – А когда утята вывелись, утка стала дальше плавать. Чуть какой побежит ко мне – она на него: «Кур-р!» Он назад! – Ксана снова засмеялась.
– Где же они теперь?
– Не знаю… Улетели. Сначала немножечко так над водой: порх – и упадет, а потом стали по-настоящему летать…
Ксана задумалась и погрустнела.
Было тихо. Лишь время от времени чуть шелестела над головой верба, и тогда легкая рябь пробегала по озерцу от берега к берегу. Но потом снова лежало оно перед ними гладкое, спокойное.
Поддаваясь влиянию тишины, Димка тоже – сам не зная о чем – задумался вдруг. А немного погодя спросил:
– Ты куда пойдешь после школы?
– А ты? – вопросом на вопрос ответила Ксана.
– Я… – Димка вспомнил, кем только он не хотел быть. Хотел одно время столяром. И теперь, когда доставал инструмент, с сожалением думал, что трудно совместить несколько профессий. Когда начинал заниматься радио, решал быть радистом. Когда учился в спортшколе, жертвовал собой футболу. А вот уже с год, как решил, что поступит в мореходку. Но признаться в этом Ксане почему-то не решился. Пожал плечами: – Буду учиться дальше!
– А я работать пойду, – глядя в просвет между кустами, сказала Ксана.
– Почему?! – У Димки даже глаза округлились. – Ведь ты же так учишься! – Он сделал ударение на слове «так».
– Ну и что… Я хочу, чтобы мама отдохнула. Она всю жизнь работает…
Димке стало почему-то неловко. Разозлился:
– Куда ты пойдешь? В шахту? В карьер?
Ксана, глянув на него, улыбнулась:
– У меня есть куда. Я, знаешь… в детский сад пойду, с детишками возиться. Сказки им буду рассказывать… Ты любишь сказки?
Димка замялся.
– А я люблю. Я их тысячу помню… Прямо наизусть. Только не говори никому… – И спросила: – А в приметы ты веришь?
– В кошек? – изумился Димка.
– Заче-ем? – непонятно протянула она. – В другие. Вот я знаю, например… – Она помедлила. – Только ты не смейся, ладно?.. Когда так сине-сине… – Она глянула в небо над лесом. – Когда вон там солнце… – Показала головой назад, за спину. – И когда тихо совсем… Если что-нибудь задумать сейчас, обязательно сбудется. Только надо сильно захотеть, – предупредила Ксана.
И Димка почти поверил ей. Спросил:
– Ты уже задумала?
Она ответила не сразу.
– Я давно задумала… Сказать? Ну, я вот песни еще люблю. Правда, петь не умею, – огорченно добавила она. – Но люблю. Ты любишь? Как Анюта Колчина у нас в Холмогорах поет… Хочу, чтобы песни были… Разные: грустные, веселые. – Помолчала. – Да все просто у меня! Ты вот ездишь, Донбасс какой-то… А мне: чтобы небо было, лес, чтобы все знакомое кругом – каждая травка! И чтобы комнатка у меня, книги. А под окном дорога: пыльная, далеко-далеко… Понимаешь? Ну, почти все, как есть! Правда… ждется еще чего-то. А чего, не знаю… – Ксана напряженно шевельнула бровями. – Ну, чтобы прибегали ко мне малыши, называли бы меня тетей, а я рассказывала бы им сказки: длинные, добрые… А ведь все равно что-то бы опять ждалось!.. – с неожиданным испугом заключила она. И посмотрела на Димку: – Не интересно?
– Почему не интересно! – спохватился он после паузы. – Но ведь все здесь будет не так. Все перестроят, порубят…
– И лес? – сердито спросила Ксана.
– Наверно… – подтвердил Димка. – Тут же кругом уголь!
Она обиделась:
– Жалко… Тебе не жалко?
– Кто меня спросит…
– А я тогда уеду отсюда, – с грустной решимостью объявила Ксана. – Где лес не рубят! Я думала, он вечный: шумит и шумит… Мы ж как гости у него! Маленькие. А он большой, без конца… И укроет каждого. Он живой, смотри!.. А ты – рубить, – упрекнула она.
– Может, еще и не будут рубить. Я только подумал…
Ксана неожиданно вскочила на ноги.
– Ой!.. – Прижала к губам ладошку. – Я промокла… – И, отряхивая юбку, с запоздалым смущением попросила: – Не смотри!
Димка давно промок, но считал, что это не очень важно. Теперь признался:
– Я тоже…
Ксана тихонько засмеялась.
– Чуть-чуть! – утешила она Димку. – Я сюда шла впереди, а теперь ты иди впереди.
Спорить не приходилось.
Взяли велосипед у дуба. Вышли на просеку. Димка предложил Ксане покатать ее. Она заколебалась.
– Только не быстро, ладно? Я еще ни разу не ездила… – И взобралась на раму неумело: наступив сначала на зубчатое колесо, вместо того чтобы сразу вспрыгнуть. – Ты не уронишь?
– Вот еще! – сказал Димка. Он, конечно, разогнался бы на полную скорость, но трава и мягкий грунт сдерживали.
– Если падать, ты на эту сторону падай, где я, – оглянулась на него Ксана.
– Трусишка ты.
– Вовсе не трусишка. Но лучше падать на ноги, чем головой.
Крепко держась одной рукой за руль, она убрала косу со спины на грудь. А когда Димка хотел развернуться в обратную сторону, попросила:
– Не надо… – И, уже соскочив на землю, добавила: – В другой раз, ладно? Мне пора домой… А нужно еще листьев набрать.
Димка потрогал цепь, седло.
– В парк придешь сегодня?
– Нет… – Она повела головой. – Сегодня я не смогу…
Набрали десятка два разных былинок. Димка узнал, что траву для гербария надо выкапывать с корешком, а цветы выбирать, чтобы ни одного опавшего лепестка, и лучше целой веточкой: с листьями, со стебельком… Для Димки наломали тронутых желтизной кленовых веток, чтобы привязал к рулю.
На опушке леса Ксана опять замкнулась.
– Я пойду, ладно?.. Ты подожди, как тогда. А то я уже очень долго…
– Я подожду, – сказал Димка.
– А что я тебе про лес говорила – это я так, навыдумываю всегда… До свидания, ладно?
– До свидания, Ксана, – ответил Димка.
И так это прозвучало у него, что Димка смутился.
* * *
В понедельник Софья Терентьевна была настроена еще агрессивнее: разговор, что состоялся неделю назад, она запомнила и недвусмысленно дала понять, что, поскольку ей запретили вмешиваться в дела классных руководителей, она оставляет за собой право высказать свое мнение хотя бы здесь, в канцелярии.
С начала дождей Софья Терентьевна ходила уже не в белом костюмчике, а в черном платье с белой отделкой на поясе, воротничке и рукавах. Надежда Филипповна с откровенной завистью подумала, что ей идут эти черно-белые цвета.
Математик Павел Петрович в ожидании звонка, по обыкновению, дремал в своем кресле. Забежавший в канцелярию, чтобы только поздороваться, директор Антон Сергеевич вынужден был взять стул и, не найдя, куда приткнуть его, уселся чуть ли не посреди комнаты, спиной к Павлу Петровичу. Наверняка раскаиваясь, что зашел, он, как и математик, уповал теперь на то, чтобы поскорей начинались уроки. Но до звонка было еще минут десять, и, откинувшись на стуле и вытянув ревматические ноги, Антон Сергеевич прислушивался к мнениям сторон. Хотя, в общем-то, мнение высказывала пока одна Софья Терентьевна. Остальные, кто был в канцелярии, молчали.
Взгляд Антона Сергеевича задержался на географичке Вале, что мышкой спряталась в углу, за книжным шкафом, и, судя по выражению лица, слушала с любопытством.
Антон Сергеевич ерзнул на стуле. В школе долго не было настоящего географа. Географию преподавали кому придется. Девчонку прислали смышленую: скромна, честна, но – будь она неладна! – незамужняя. И целый год вокруг нее десятки женихов. Физрук, говорят, даже чуть не подрался с кем-то. И его, пожалуй, не трудно понять: маленькая, беленькая, хорошенькая плюс умненькая – чем не жена? И хоть Антон Сергеевич был весьма не высокого мнения о мыслительных способностях физрука, теперь он был бы рад видеть даже его в качестве жениха географички, потому что мелькнула на горизонте незаурядная фигура инженера из Шахт, а это значило, что географичка может оказаться в шахтинской школе. Антон Сергеевич решился даже вызвать к себе Валю, чтобы заручиться ее словом на этот счет. Слово не осиротить ермолаевцев она дала, но кто ее знает…
А Софья Терентьевна продолжала говорить. И, глядя в ее широко открытые, немножко удивленные глаза, нельзя было не соглашаться: она как бы утверждала и спрашивала одновременно.
Накануне вечером Софья Терентьевна опять была в парке, опять видела на танцплощадке и вокруг нее десятки подростков, даже малышей из начальных классов. При виде Софьи Терентьевны они разбегались, словно бы радуясь новой забаве, – ни уважения, ни боязни… Она не знает фамилий, но может указать некоторых. В городе за одно появление на танцплощадке школьника строго наказывают, а здесь («у нас») это вошло в норму. Видимо, это результат безответственности преподавателей («нашей безответственности»). Звонок отзвенел – и никому («нам») нет дела до того, чем занимаются ученики после звонка…
– Что же нам теперь, шпионить всем? – вдруг поинтересовался флегматичный Павел Петрович.
Никто и не заметил, когда он приоткрыл свои тяжелые веки.
Неловко стало всем – не одной Софье Терентьевне. Но вопрос был задан ей, и она сникла вся.
– Вот как… Вы хотели оскорбить меня? – Было видно, как задрожали уголки ее губ. Но она тут же овладела собой.
– Что вы… – не открывая глаз, равнодушно обронил Павел Петрович.
Директор кашлянул, выразительно глянув на Софью Терентьевну: мол, не обращайте внимания, Павел Петрович – человек со странностями, инвалид Отечественной войны и т. д. и т. д. Софья Терентьевна поняла его.
– Конечно, я человек новый… – с грустью проговорила она. – Но потому, что я недавно здесь, я и хочу узнать, чем живут школьники. На них можно воздействовать через родителей. С некоторыми я уже говорила. Должны же мы знать их?
– Софья Терентьевна, дорогая, – ласково остановил ее Антон Сергеевич, не заметив, как эта новая фамильярность передернула Софью Терентьевну. – Все правильно. Вам необходимо познакомиться и с родителями и с учениками… Но ведь мы-то их давным-давно знаем! Даже у кого какой масти корова!
И Софья Терентьевна не выдержала:
– Мало знать, надо предпринимать что-то! – Она посмотрела на Павла Петровича, но математик уже опять дремал, уныло думая свою бесконечную думу. – Нельзя же, чтоб с десяти лет школьники приобщались к танцплощадке, к ночным гуляниям, к флирту!
Преподавательница зоологии Вера Васильевна, полная, страдающая одышкой женщина, мать четверых детей, впервые слышала этот разговор, и он взволновал ее.
– Да, так уж повелось у нас.
– Вот видите – повелось! – обрадовалась Софья Терентьевна. – А в результате? Я интересовалась: были случаи ранней беременности, браки между несовершеннолетними!
– Ну, рецидивов не больше и не меньше, чем в других селах. И городах, между прочим… – вставил Антон Сергеевич.
Географичка Валя покраснела.
– Ах, это должно нас утешать! – воскликнула Софья Терентьевна. – Не больше и не меньше!
– Вы же сами какое-то время работали в селе? – неожиданно для самого себя съязвил Антон Сергеевич.
– Да, работала. Но когда у нас случалось что-нибудь подобное, мы наказывали строжайшим образом, вплоть до исключения из школы.
Надежда Филипповна хотела не вмешиваться, но тут не стерпела:
– Немножко резковаты вы, Софья Терентьевна. И факты, о которых говорите, столетней давности. Просто преувеличиваете…
Спасительный звонок прервал этот спор.
Надежда Филипповна не могла понять, в чем ошибается Софья Терентьевна. Или ей хотелось выискать ошибку?.. «Не согласна», и баста. А почему не согласна?.. Позиция директора была похожей. Мнение Павла Петровича при всем желании не узнаешь. В канцелярии, помимо них, было еще несколько учителей. Они молчали.
Раздумывая обо всем этом, Надежда Филипповна уже после занятий зашла в кабинет директора.
Может, он считает, напрасно затеяла она междоусобицу? Может, по его мнению, стоит решительно поддержать Софью Терентьевну – и точка на этом?
Антон Сергеевич, заложив руки за спину, шагал по кабинету.
– Ведь получается, что не права она только в методе, а не в сути, Антон Сергеевич?
– В методе, в методе… – не то проговорил, не то пропел директор. И вдруг распахнул дверь: мимо кабинета проходила молоденькая учительница географии Валя. – Можно вас на минуту, Валентина Андреевна?
Как он учуял, что мимо идет она, а не кто другой? Валентина Андреевна остановилась у двери. Антон Сергеевич опять заходил по кабинету.
– Послушайте, Валя… Не в служебном порядке, а так… Истины ради… Или, как говорил бухгалтер Берлага: не ради истины, а ради правды… Мы вот тут спорили опять… Вы родились в деревне… Со скольких лет вы на танцы стали ходить?
Валентина Андреевна покраснела до корней волос, аж слезы выступили, но не солгала:
– С тринадцати…
– Все, спасибо.
Валентина Андреевна шмыгнула за дверь.
– Конечно, Софья Терентьевна права, – начал Антон Сергеевич, когда дверь за Валей закрылась, – я и сам знаю это. Но ведь парк, танцы – это по существу единственное развлечение для наших ребят. Можно и нужно приструнить малявок, но со старшеклассниками… Есть, я слышал на конференции, учителя, которые негодуют даже по поводу записочек между мальчишками и девчонками. Негодовать можно, конечно. Но записки существовали при наших отцах, существовали при нас, существуют сейчас и будут существовать. Не делать же из этого трагедии!
– Почему вы не сказали об этом в канцелярии, Антон Сергеевич?
– Хитрая ты, Надежда Филипповна! – Они были старыми друзьями, и Антон Сергеевич, не замечая того, обращался к Надежде Филипповне то на «вы», то на «ты». – Это я здесь, вам, могу сказать откровенно. А заявить во всеуслышание: пусть танцуют! – увольте. Мне скажут: самодеятельность организуйте как следует, хор, комсомольскую работу… Все это есть. Но кого загонишь на хор воскресным вечером? Мне ответят: никто тогда и думать не будет о танцах. Ложь, ханжество. Это опять я могу сказать только вам. А учителям, комсомольцам я скажу: организуйте самодеятельность как следует, хор, концерты…
Надежда Филипповна поморщилась, но сказать ничего не успела. Антон Сергеевич круто остановился против нее:
– Вы знаете, что это ваш будущий начальник?
Надежда Филипповна посмотрела на него с недоумением.
– Я имею в виду Софью Терентьевну, – уточнил Антон Сергеевич.
– То есть…
– А с чего бы, вы думали, после курсов повышения квалификации в Москве муж Софьи Терентьевны, работник роно, отпустил ее сюда?.. Мне же под шестьдесят – пенсионный возраст! Завуч наш то и дело болеет да и вообще не претендент… Ясно теперь кое-что?
– Теперь ясно… – медленно проговорила Надежда Филипповна.
– А почему именно к нам она, сюда, а не в другую школу?.. У нас будущее! – по слогам выговорил Антон Сергеевич. – Да еще какое! – Он показал рукой в сторону горы Долгой. – Вот то-то, дорогая моя Надежда Филипповна. И коль можете, учитывайте это.
* * *
Жизнь Софьи Терентьевны оказалась надломленной из-за слепой веры в мужчин – в то, что они действительно мужественны, энергичны, возвышенны в своих помыслах. Во всяком случае, она-то могла связать свою жизнь только с таким из них.
Она была красива и знала это с детских лет. Она была красива и обаятельна одновременно, а это редкостное сочетание двух качеств, как правило, не уживающихся, даже исключающих друг друга в женской внешности.
Однако юная Софа не превратила свою красоту в разменную купюру: она очень берегла себя. Начитавшись Жорж Санд и Стивенсона, коими волею случая оказалась полна библиотека матери, она поверила в единственное назначение женщины – быть женой, быть любимой, все остальное должно было зависеть в будущем от того, кто придет, чтобы выбрать ее.
О собственных чувствах Софа не думала при этом – важно, чтобы ее любили…
Однако неудачное замужество принесло Софье Терентьевне только разочарование.
Рыцари нашего двадцатого века мало походили на героев Жорж Санд и слишком медленно, слишком нерешительно восходили по ступеням популярности, достатка, власти…
Софья Терентьевна не собиралась топтаться вместе с ними.
Но ошиблась еще раз.
Она встретила своего теперешнего мужа на областном совещании учителей. Работал он заместителем заведующего роно в одном из отдаленных райцентров и внешне даже понравился ей. Ничем особенным, правда, не выделялся, но держал себя с достоинством и производил впечатление интеллигентного человека, с будущим. Его заметки печатала иногда «Учительская газета», а на совещании было сказано немало лестных слов по поводу его только что вышедшей брошюры «Опыт преподавания литературы в пятых – седьмых классах сельской школы». Говорили, что это тема его будущей диссертации.
Без всяких колебаний оставила Софья Терентьевна город и, как раньше, устроилась работать на полставки, чтобы, сохраняя педагогический стаж, целиком посвятить себя, свою еще не увядшую красоту и свои способности жены будущему ученому…
История первого замужества повторилась в ухудшенном варианте. Очень скоро Софья Терентьевна обнаружила, что и новый супруг ее – фигура весьма блеклая даже в районном масштабе. Весь авторитет его держался на мнимой диссертации. Он был из тех людей, которые всю жизнь умудряются делать вид, будто нечто открывают, и с годами даже сами начинают верить в это «нечто», но открытие так и остается за семью замками, отчасти из-за лени, а в основном – из-за ограниченных способностей…
И с опозданием в два десятка лет Софья Терентьевна поняла наконец, что ничего в жизни не добьется, если не будет значить хоть что-то сама по себе, как личность… Она испугалась, что потеряно столько времени, и лихорадочно, с необдуманностью обреченного принялась наверстывать все то, что наверстать в жизни, наверное, невозможно.
Во-первых, она произвела революцию в семье. И однажды супруг узнал, что теперь он будет готовить завтрак, он должен поторопиться к обеду, чтобы разогреть его, он обязан подумать о чистоте в квартире – это Софья Терентьевна уладила без труда. И окунулась в жизнь школы.
Это было столь неожиданно для ее коллег, что некоторое время они недоумевали, а спустя какой-то период уже готовы были восстать. Софья Терентьевна спешила, ибо она потеряла напрасно слишком много лет, и стремилась утвердить себя как можно быстрей, как можно основательнее, любыми средствами.
Недавно молчаливая и безразличная к тому, чем живет школа, Софья Терентьевна вдруг стала выступать на каждом собрании, при каждом удобном случае; оказалось, что у нее тысяча своих обоснованных и проверенных жизнью взглядов на педагогику, на воспитание, на руководство школой. И одних она обвиняла в панибратстве с учениками, других – в идеологической незрелости, третьих – в администрировании… Словом, когда возник вопрос, кого направить в Москву на курсы повышения квалификации, собрание учителей единодушно утвердило кандидатуру Софьи Терентьевны. (Кстати, в ее кожаной, на «молниях» сумочке к этому времени уже хранилась рукопись: «Опыт преподавания физики в седьмых – десятых классах сельской школы».)
* * *
Дядя Митя тосковал. Мрачно вспоминал прежние годы, когда ничто его особо не мучило. И, с одной стороны, был рад за себя, прежнего, а с другой – не мог понять, как он жил тогда, ни о ком не заботясь, никого не высматривая, как теперь… В общем, дяде Мите недоставало Ксаны.
Два дня назад он воспользовался случаем побывать в районе. Захватил все, какие у него были, деньги и несколько часов изучал ассортимент двух промтоварных магазинов. Сначала продавцы ворчали на него, потом, когда выяснили, что усатый папаша выбирает для дочери подарок не какой подешевле, а какой получше, приняли самое энергичное участие в его хлопотах и, наверное, впервые убедились, что, когда речь заходит о выборе того, что «получше», они бессильны. Наконец заведующая райунивермагом, девчушка лет двадцати, что-то вспомнив, бросилась искать своего кладовщика, привела его из дому и под единодушное одобрение продавцов выложила на прилавок совершенно волшебное пальто: желтое, с меховым воротником в пятнах и с такой же отделкой по низу. А вдобавок теплые румынские ботинки. Растроганному дяде Мите впервые в жизни захотелось дать кому-нибудь магарыч, но, глядя в сияющее лицо заврайунивермагом, он не решился.
Два дня пальто и румынки, все в той же магазинной упаковке, лежали у него дома, а как отдать их, дядя Митя не знал.
Наконец догадался выяснить у вахтера Иван Иваныча, в какой смене работает Сана, и, дождавшись нужного часа и захватив покупки, решительно направился к домикам.
Он вошел без стука. Прикрыл дверь за собой.
– Здравствуй, Ксанка…
– Здравствуй, дядя Митя. – Ксана была рада ему и, по привычке теребя косу, остановилась посреди комнаты.
Дядя Митя кашлянул, глянул в угол, хотел подергать себя за ус, но руки его были заняты. Повернулся, чтобы куда-нибудь сунуть эти несчастные покупки, шагнул вперед и, перегнувшись, чмокнул Ксану в затылок (надо же, впервые в жизни поцеловал – и то, видать, не как следует). Но Ксана тоже ткнулась носом куда-то в ключицу ему, и дядя Митя окончательно смешался.