Текст книги "Под покровом небес"

Автор книги: Евгений Калачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Евгений Сергеевич Калачев
Под покровом небес

Под покровом небес

Только те, кто чист сердцем и душой, найдут путь в Китеж.

Из древних преданий

Предисловие

Черный «мерседес» на предельной скорости по укатанной, но без асфальтового покрытия гравийной дороге выскочил на ровное заасфальтированное шоссе.

– Поднажми чуток, – сказал водителю сидевший на переднем пассажирском сиденье пожилой мужчина. Он посмотрел на наручные часы, хотя в торпеду старенького, но все же «мерседеса», были встроены часы, ослабил галстук, оглянулся на заднее сиденье, куда, при посадке, он бросил потрепанный, но все еще прочный кожаный портфель.

– Губернатор не любит, когда опаздывают.

– Конечно, Иван Григорьевич… Хотя у нас АБС барахлит, но дорога сухая.

– Так ремонтировать надо, деньги же есть, – спокойно сказал пассажир.

– Деньги есть, – согласился водитель. – Вот только времени нет. Сами же знаете: то китайцев возил, то юристку с бухгалтером.

– Знаю, – сказал Иван Григорьевич. – Проект большой начинаем. Совместно с китайцами мебельную фабрику будем строить. И не где-нибудь, а в нашем поселке.

Водитель нажал на газ, мощный двигатель взревел и бросил автомобиль вперед, вдавливая водителя и пассажира в кожаные удобные сиденья. Дорога была пустой. Было раннее утро. Лесовозы только вставали под загрузку, а частники еще не выехали из дома. И «мерседес», словно парящий над самой землей болид, несся вперед, в областной центр.

После небольшого пригорка шоссе прямой стрелой уходило вниз, а в двух километрах плавно поворачивало вправо. Впереди замаячила аварийными огнями подержанная праворукая «тойота» без государственных номеров. Она двигалась медленно, но по мере приближения «мерседеса» директора леспромхоза вдруг стала набирать скорость.

Водитель леспромхозовской машины взглянул на спидометр. Сто сорок километров.

«Куда же он разогнался?! Неисправен ведь!» – подумал он и чуть-чуть дожал педаль газа.

«Мерседес» плавно стал обгонять «тойоту».

«Успеваю до поворота», – облегченно подумал водитель директора, когда «мерседес» на полкорпуса вырвался вперед. Он взглянул на водителя «тойоты», рассмотреть его как следует не успел – ясно только было, что он не из местных.

Водитель в черной бейсболке, длинный козырек которой прикрывал лицо, словно сдавшись, немного сбросил скорость и вдруг резко, но не сильно крутнул руль влево.

«Тойота» ударила бампером в заднюю правую дверь «мерседеса». Водитель в бейсболке в это же мгновение вывернул руль обратно и притормозил. Удар в дверь «мерседеса» был не сильным, по касательной, но из-за большой скорости «мерседес» потерял управление, не удержался на дороге и в том месте, где шоссе уходило вправо, полетел вперед, на огромной скорости пронесся над кюветом и, рухнув всеми четырьмя колесами о дернину, подскочил и ударился в ствол березы.

«Тойота» через несколько десятков метров остановилась. Водитель в черной бейсболке вышел из машины – дверь оставив нараспашку, обошел спереди автомобиль, осмотрел повреждения. Покачав недовольно головой, пешком дошел до места столкновения, подобрал с асфальта пластмассовые осколки бампера, вернулся к своей машине. Осколки бампера положил в багажник, сел в машину и, выключив аварийку, не спеша поехал. Метрах в пятистах он остановился у тентованной фуры, стоявшей на обочине. Из кабины фуры вышел бритоголовый крепкий парень, опустили трап, водитель «тойоты» въехал по трапу в кузов, заглушил ее, поставил на ручник и, протиснувшись через приоткрытую дверь, оказался в кузове.

– Порядок, – произнес равнодушно он.

– А что такой смурной? – спросил бритоголовый.

– Да так.

– Если за машину… Не переживай, сейчас в наш сервиз, бампер поменяем и на рынок, в Новосибирск, – уйдет махом.

– А бабло получишь в офисе. И за машину, и за подставу, – засмеялся бритоголовый. – У вас там во Владике все такие?

– В Уссурийске, – поправил водитель «тойоты». – Во Владике тачками торгуют, а мы на дороге работаем.

– Для меня что Владик, что Уссурийск все одно – край света.

– Приезжай, посмотришь.

– За тачкой можно. А кого спросить-то?

– Спросишь, Профи.

– Ну а я – Вася Бритый.

На ясном безоблачном небе вдруг откуда ни возьмись появилась черная туча. Туча, казалось, зависла над безлюдным шоссе, над березовым колком, над разбитым «мерседесом», и из этой тучи хлынул дождь. Крупные капли, как слезы, стекали по черной лакированной крыше автомобиля, по заднему нетреснутому смотровому стеклу, по темно-красным все еще светящимся габаритным огням.

1

Тот октябрьский день был ясным, сухим и теплым. Деревья, стоявшие все в позолоте, чудесным образом подчеркивали сказочность, нереальность осеннего времени. Будто бы и не октябрь на дворе, а театральные декорации в огромном съемочном павильоне. И тишина. Такая звенящая, что слышно, как падают листья с деревьев. И в другой любой такой день Лукич бы наслаждался всем этим, не показывая вида, что ему это по душе, и не спеша готовился бы к самому главному, привычному с детства, любимому своему занятию – охоте.

Охота на белку открывалась двадцатого октября, на соболя, колонка, ласку и горностая – двадцать пятого числа. В запасе было еще несколько дней. За эти дни нужно было закончить все домашние дела, собрать всё необходимое для длительного пребывания в тайге и получить патроны для мелкокалиберной винтовки в охотобществе. По договору охотобщество предоставляло участок для охоты, разрешение, лицензии, патроны, иногда даже колбасу, сгущенное молоко, а взамен получало пушнину по согласованным твердым расценкам, вычитало финансовые средства, потраченные на артель промысловиков. Но даже за вычетом всех расходов и с учетом низких закупочных цен, при удачном сезоне, Лукич получал неплохие деньги, которых хватало ему, его жене и собакам на весь год.

Прошлый год был неудачным: кедрового ореха из-за засушливого лета уродилось мало, и голодная белка, сбивая до крови лапы, кочевала с сопки на сопку, от кедровника к кедровнику в поисках пищи, а за ней и соболёк мигрировал.

И от артели промысловиков, состоящей из двух человек, в тайгу уходил один Лукич. Сын год назад, вскоре после выхода из тайги после сезона, уехал пытать счастье на городских хлебах. С тех пор как сгинул: ни ответа – ни привета. Хоть бы весточку какую скинул, а то совсем мать затосковала.

А сегодня приходила Любаша.

«Любаша наша деревенская девка. Справная, надежная. Отучилась в городе на фельдшера и вернулась, не то что мои старшие, – с легкой горечью думал Лукич. – Дочь, как вышла замуж за своего однокурсника по строительному институту, так и мотается все по Северам: то комбинаты, то дома строят, а второй сын и того хлеще – военный: все по гарнизонам да округам своим военным»…

– Здравствуйте, Сергей Лукич. Как у вас самочувствие? – спросила Любаша.

– А что с моим самочувствием?! Здоров и вам того же желаю, – распахнул калитку Лукич.

– Я проходить не буду. Тут такое дело, – сказала грустно Любаша.

– Неужто замуж собралась, – попытался пошутить Лукич. – А почему такая невеселая?

– За кого замуж-то? Ваш Вовка-то где? – Любаша сгоряча сболтнула сокровенное и покраснела, как рябина в палисаднике у Лукича.

«Ах, Вовка, мало драл тебя ремнем в детстве, – подумал старик. – Ишь как. А я думал, что не нравится он Любаше. Ну, Вовка, появишься. Всыплю», – думал Лукич.

– Ах, я не о том хотела поговорить с вами, Сергей Лукич. Давайте присядем, что ли, на скамейку, – совсем расстроенным голосом произнесла фельдшер.

– Да говори, – почувствовав недоброе, осипшим голосом сказал старик.

– У тети Тани неважные дела, – проговорила Любаша. – Пришли анализы из города. Нужно срочно ехать в городскую клинику, детально обследоваться, возможно, нужна будет операция.

Лукич сглотнул слюну, кадык судорожно метнулся к подбородку, но он быстро овладел собой:

– Когда нужно ехать?

– Тут такое дело, Сергей Лукич. Сейчас прием ведется по записи. Я записалась от имени тети Тани, ее поставили на очередь. Очередь подойдет только через год, – расстроенным голосом сказала Люба. – Но если за деньги – то можно быстрее.

– Та-а-к, – потянул старик. – А большие деньги?

– Большие, – кивнула Люба.

– А когда это нужно? Ну, эти деньги? – спросил старик.

– У тети Тани максимум три-четыре месяца, а потом начнется необратимый процесс… У меня есть немного. Откладывала на всякий случай, но этого слишком мало, – сказала Люба.

– Будем думать, – махнул рукой старик…

Вот после этого разговора и ходил Лукич сам не свой: виду не показывал, но погода не радовала, и валилось все из рук: прошлогоднюю пачку патронов рассыпал – еле собрал. Двух так и не нашел – куда-то закатились. Ствол винтовки хотел очистить от смазки. Чуть не уронил кормилицу – ходил бы с треснутым прикладом, перемотанным синей изолентой. И сухари в духовке проворонил – сгорели.

– Сама насушу. Иди, занимайся делом, – сказала жена.

– Ты того, Таня, много не суши. Одного мешка хватит, – хмуро сказал Лукич.

– Это почему же? Мне не трудно. Сделаю два мешка, как обычно, – ответила жена.

– Да не суши, сказал, – Лукич хотел беззлобно выругаться, но удержался. Любаша посоветовала пока не говорить Татьяне про операцию. И он невольно сдерживал эмоции, чтобы случайно не разболтать. – В этом году уйду на месяц.

– А что так? – напряглась жена.

– Хочу потом, до весны, съездить в город, посмотреть, как там наш Вовка устроился, – соврал Лукич.

– А-а, ну так бы и сказал, – выдохнула жена.

Деревня, где осел, казалось, навсегда Лукич, когда-то, еще до переезда его к Татьяне, было селом. Родоначальники села были дед Татьяны с тремя родными братьями. Потом, когда уже расчистили поляну в глухой девственной тайге и срубили первые дома, за первыми поселенцами потянулись сюда три родные сестры и родители деда. Прадед и прабабушка Татьяны были уже в годах, но еще крепкие, работоспособные. А переселялись в Сибирь из России из большого села Болгуры, что в Воткинском уезде Вятской губернии. Почему так называлось село – точно никто не знал: одна из версий – из-за холмов, которые окружали село и которые называли «бугры»; вторая – по названию речки, протекающей рядом, – Болгарки.

Лукич, в студеные зимние вечера, грея спину у печи, любил поговорить с зашедшим в гости старшим родственником жены о прошлой жизни и в Таежном, и в России, а потом поразмышлять об этом. Он склонялся к последней версии названия «Болгуры», потому что где-то читал, что там, до переселения на реку Дунай, жили болгары – тюркское племя: смуглые, широкоскулые, крепкие. Это уже там, на Дунае, они смешались с белокурыми славянами и стали светлыми, голубоглазыми, пока турки их не покорили.

Лукич, глядя на свою Татьяну, крепкую, смуглую – солнечный загар к ней приставал почти мгновенно и держался долго, всю зиму, с широкими скулами, которые не портили ее красоты, с темно-русыми кудрявыми, особенно по молодости, длинными густыми волосами, но с голубыми, как июньское чистое небо, большими глазами, – склонялся к тому, что его Татьяна и село Болгуры и речка Болгарка имеют непосредственное отношение к жившим когда-то в тех краях болгарам.

Он как-то попытался поговорить с женой на эту интересующею его тему:

– Скажи, Тань, а вот там, у вас в России, на вашей речке, правда, в древности жили болгары?

Жена, немного удивившись вопросу – как глубоко муж копает в прошлое, спокойно отвечала:

– А кто его знает. Может, и правда. Но в Болгурах – бабушка мне рассказывала – жили одни русские, крещеные православные. Имена и фамилии у них тоже были русские. В основном от названия места: мы все из Бобылей. Место – Бобыли. И фамилия у нас Бобылевы.

– А бабка-то откуда знает. Она же здесь замуж выходила? – спорил Лукич.

– Да, здесь. За моего деда Костю Бобылева, но она и сама сюда приехала из Болгур.

– Родственница, что ли? – задавал вопрос Лукич.

– Ну почему родственница. Село-то большое было. Вон сколько народа оттуда в Сибирь переселилось.

Сам Лукич не мог похвастаться такой богатой биографией семьи. Мало знал. Знал только, что его предки испокон веков жили здесь, в этих краях. Охотились, рыбачили, собирали кедровый орех, грибы, ягоды, сеяли рожь, пшеницу, овес, держали скот, лошадей, разводили пчел… Испокон веков, по мнению Лукича, значит еще до Ермака. Выражение «испокон веков» нравилось Лукичу, и он, хотя и редко, чтобы не затрепать тему, любил начинать рассказ, сидя у костра или у буржуйки в избушке, о том, как появились его предки в этих краях:

– Испокон веков мои деды и прадеды здесь жили. Пришли по рекам на легких шустрых таких лодках ушкуях аж с самого Новгорода Великого. Ушкуи перетаскивали из реки в реку через водораздел, через Урал. Весь скарб переносили тоже на руках и катили вниз по течению, а где и надо, и вверх – лодка-то легкая, говорю, глубоко не сидит в воде, да и пассажиры, если течение уж совсем сильное, или там перекат-порог, могут и по берегу прогуляться, а лодку на веревке тянуть, – рассказывал Лукич, прикуривал от головешки новую беломорину. – Здесь женились на местных девушках-остячках. А остяки – это коренные жители Сибири: охотники, рыбаки. И лучший друг у них лайка да олень, – последнее разъяснение вставлялось, если у костра или в избушке вдруг находился гость из города. Свой, конечно. Чужие здесь не водились – тайга не терпит чужаков. Но не местный. – А потом уже, через годы, – продолжал, не торопясь, Лукич, – по протоптанным тропам сюда перегоняли и скот, и лошадей, и семена с плугами и прочими полезными приспособлениями перевозили. Все постепенно. Ведь чтобы пешком или на телеге сюда добраться, требовались годы.

Лукич рассказывал не спеша, с паузами, чтобы слушатели прониклись услышанным, могли мысленно представить картину. Да и спешить было некуда, и никто не отвлекал: кругом тайга, горы, звезды и тишина, разрываемая редким треском горящей древесины да уханьем и гоготанием таежных птиц.

Деревня жены, под названием Таежная, не была для Лукича чужой. И причины было две: первая, что вот уже пятый десяток лет, как женился на Татьяне, так и живет здесь, а вторая – его родная деревня Огневка находилась в пяти километрах от Таежной. Нужно было перейти ручей, впадающий в речку Таежную, потом взобраться на пологий лысый, как говорят в Сибири, пригорок, а потом вниз километра еще три к подножию высокой, но тоже пологой, горы, поросшей тайгой. Вот эта пологость горы и сыграла злую шутку с родовой деревней Лукича. Пришли лесорубы, образовали леспромхоз и начали валить стройные ели, благородные кедры, крепкие лиственницы, а чтоб не мешали, и березы. А рябину и черемуху, росшую у подножия, вдоль ручьев, рубили и бросали под колеса лесовозов, которые буксовали в сырую погоду. Лесовозы оставляли глубокие раны-колеи, уничтожая брусничник, поднимались чуть ли не до половины горы, а к ним гусеничные трактора стальными тросами стаскивали бревна. И хотя после лесорубов оставался молодняк: молодые елочки, кедры и лиственницы, и черемуха отрастала, но требовались годы и годы, чтобы тайга восстановилась, чтобы вернулись и птица, и зверь, и чтобы брусничник затянул нанесенные земле раны.

Несколько лет назад, когда Лукич уже отохотился сезон, сдал пушнину в заготконтору, представитель которой принимал товар тут же в охотобществе, отчитался перед охотобществом и, соответственно, имел приличные деньги, купил щенка восточносибирской лайки. Щенок был с хорошей родословной: родители – золотые медалисты различных соревнований и выставок, а, главное, с отличной репутацией – отец крупный матерый чепрачный кобель, храбрый до отчаянья – не раз сходился в схватке и с медведем, и с кабаном, и лося останавливал. А уж как он однажды отбился от волчьей стаи, рассказывали шрамы на его морде да порванное ухо. Мать, практически белая – только часть уха и головы светло-бежевого цвета, такая же под стать кобелю крупная сука, но с умной, тонкой, как у лисы, мордочкой, – была соболятницей. И охотилась она не так, как большинство собак, по нюху, по ветру, а на слух. И как она могла среди множества таежных звуков, за десятки метров, отличить легчайший цокоток когтей белки, бегущей по веткам высоких деревьев, и охотящегося на нее соболька – никто не знал.

Собаки, что кобель, что сука, были рабочими, вязались редко, и из родившихся десяти-двенадцати обычно щенят оставлялись только самые лучшие пять-семь штук. Слабые, с пятым пальцем или подозрениями на какой-либо другой изъян, безжалостно выбраковывались. Поэтому щенки стоили дорого, но знающие профессиональные охотники не скупились. Знали, что, став взрослой, собака с лихвой отобьет все затраты, и ждали годами своей очереди.

За щенком ездили с двоюродным братом жены – Гришкой. Гришка, моложе Татьяны на двадцать с лишним лет, был большим любителем техники. Своими руками из запчастей он собрал двухмостовый автомобиль-вездеход – «ГАЗ-69».

Хозяин собак загнал родителей в вольер, на полянку, с уже подтаявшим от яркого февральского солнца снегом, выпустил щенят.

– Выбирай, – сказал немногословный хозяин и отошел в сторону.

Месячные щенки, не отвыкшие от заботы матери, сначала робко тыкались мокрыми мордочками друг в друга, опасливо озирались по сторонам. Потом, осмелев, стали разбредаться в разные стороны, дрожа всем телом то ли от страха, то ли от февральского морозца, поскуливали, зовя мать, принюхиваясь к новым запахам. Через пару минут, освоившись с новой обстановкой, один шустрый кобелек, характером, видимо, в отца, отчаянно тявкнул и сделал два прыжка в сторону гостей.

– Вот этого бери, – громко зашептал на ухо Лукичу Гришка.

Лукич внимательно продолжал наблюдать за щенками. Шустрый еще раз тявкнул, подпрыгнул на месте и сделал еще один прыжок в сторону гостей.

– Да бери же его! Он тебя выбрал, – страстно, уже во весь голос, сказал Гришка.

Лукич, словно ничего не слыша, продолжал наблюдать за щенками. Он не спеша рассматривал одного щенка за другим:

«Вот этот симпатичный по окрасу, ровный по темпераменту, но мелковат, скорее всего, – это сука. Вот этот самый крупный, круглый и лохматый, как медвежонок, но, судя по всему, флегматик – лениться будет»… И тут взгляд Лукича задержался на крупном кобельке чепрачного, как у отца, окраса, который спокойно стоял, наблюдая за своими братьями и сестрами.

«Лентяй, что ли?» – подумал про него Лукич, но вдруг поймал щенячий взгляд. – «Да, кажется, ты – умная морда! Умный, но лентяй», – Лукич перевел взгляд на шустрого, который, тявкая, мелкими прыжками уже приближался к Гришке. Гришка присел, вытянул руки навстречу, чтобы схватить щенка, но в этот момент к нему быстрой, но не суетливой походкой решительно подошел чепрачный кобелек, раскрыл пасть с острыми, как иголки, молочными зубами и молча схватил шустрого сверху за шею, прижав его к протаявшей земле.

Гришка замер от легкого удивления, Лукич, еле заметно улыбнулся, сделал пару шагов и занес ладонь над чепрачным. Тот без страха продолжал удерживать шустрого, но взгляд перевел на Лукича. Не на руку, занесенную над ним, а в глаза.

– А ну-ка иди сюда, умная морда, – ласково сказал Лукич и, взяв бережно за холку, поднял щенка. – Кобелек, – удовлетворенно произнес Лукич, еще раз внимательно осмотрел щенка с головы до лап, расстегнул две пуговицы овчинного полушубка и засунул его за пазуху.

– Выбрал, значит? – спросил по-деловому хозяин.

Лукич молча отсчитал обговоренную сумму денег, протянул хозяину. Тот пересчитал деньги, сходил в дом, принес родословную на щенка.

– Имя впишешь сам. За щенка не благодари сейчас. Вспомнишь добрым словом, если вырастет хороший помощник… Ну все, покедова, – и хозяин принялся собирать разбежавшихся щенков.

К дому Гришка подвез Лукича уже вечером, когда яркие звезды, как дорогие бриллианты, рассыпались на черном небе и к которым от земли устремился нагретый за день солнцем воздух. И на землю опустился ледяной, возможно, из самой стратосферы, воздух, от которого трещал лед на реке и на озере и от которого трещали замершие деревья.

Но у Лукича за пазухой было тепло, и теплый живой комочек крепко спал, набираясь сил для будущей суровой жизни, лишь изредка вздрагивал и поскуливал, тоскуя по матери и братьям, еще не понимая, что для него начинается новая жизнь. И для Лукича и его семьи тоже начиналась новая жизнь, с новым членом семьи.

Собак у Лукича до этого щенка было много. Они были разные и по окрасу, и по темпераменту, смелые и трусливые, кобели и суки, любящие охоту и не очень. В основном лайки, но были и две овчарки. Хорошие были собаки, но какие-то, что ли, временные, не приходившиеся ко двору: одна лайка – чисто белая, красивая, сильная, как лань, соболятница, угодила под грузовик; две или три, в том числе немецкая овчарка, погибли от чумки; одного молодого кобелька в тайге порвали волки. Одним словом, не везло Лукичу с собаками. А к этому маленькому теплому комочку за пазухой у Лукича почему-то сразу прикипело сердце.

«Старею, наверное», – подумал Лукич. Он шел по очищенной дорожке к дому, бережно прижимая рукой полушубок под сердцем. Так, чтобы щенок не соскользнул вниз, не выпал на мороз. Также аккуратно, стараясь не топать на крыльце, он открыл дверь дома и вместе с белыми клубами морозного воздуха вошел внутрь.

Жена из кухни выглянула в коридор, хотела что-то сказать, но Лукич поднес палец к губам: «Тихо».

– Что такое? – шепотом спросила жена, выйдя в коридор.

В коридоре зависла загадочная тишина – обычно, если кто-то заходил в дом с улицы, начиналась суета, оживленные разговоры. На эту загадочную тишину из комнаты вышел младший сын Вовка и по молчаливому, но счастливому выражению лица отца понял, что-то сейчас произойдет интересное, и он прямо босиком по прохладному в коридоре полу пошел к родителям.

– Что? – улыбаясь, спросил Вовка.

– Тс-с, – шепотом произнес Лукич, – он спит.

– Кто?! – уже не в силах сдерживаться от любопытства, воскликнул Вовка.

Оттопыренный на груди Лукича полушубок зашевелился, раздалось поскуливание, и через расстегнутое отверстие просунулась мордочка.

– Папа! Это наш?! Как его зовут? – затараторил от радости Вовка, одновременно пытаясь погладить щенка.

– Ну, а это мы сейчас и решим, – сказал Лукич, расстегнул полушубок и опустил щенка на пол. Щенок заскулил еще сильнее, тут же присел и напрудил на пол лужу.

Щенку дали имя – «Самур». То ли потому, что так звали овчарку, служившую на погранзаставе, о которой было написано в книжке, которую читали всей семьей, то ли от слова «самурай» – черные брови щенка очень напоминали брови самурая из японского фильма. Про книжного героя вскоре все забыли и звали щенка, когда хотели похвалить, уважительно: «Самурай».

Охотничий участок промыслово-охотничьей артели Лукича с Вовкой находился в пятнадцати километрах от Таежной. Гришка уверенно и с наслаждением вел свой восьмиместный «ГАЗ-69», собранный из запчастей. Каждую деталь автомобиля он держал в руках, отмывал бензином, смазывал, если была необходимость, покрывал суриком в несколько слоев, а потом красил в жаркий день на солнце вертолетной краской. Гришка был уверен в своем старом, выпущенном еще в далеком шестьдесят третьем году прошлого столетия, «Бобике», как он ласково называл свой автомобиль. Впрочем, старой была лишь рама, часть двигателя, который он уже дважды перебирал, да часть обшивки: капот, передние крылья, да две передние двери. Уверен, как в себе самом, и знал, что «бобик» не подведет: двухмостовой; все колеса ведущие. Для него не страшны ни бездорожье, ни ручьи, ни пологие горы, ни грязь, ни слякоть. И рессоры Гришка поставил на него от грузовика, чтобы смело можно было грузить тушу, пусть и разделанную, и марала, и лося. А уж сколько в «бобик» входило горных коз или кедрового ореха, ягод, грибов? Благо, что впереди было два полноценных сиденья: водительское и пассажирское, а остальные – узкие откидные – вдоль бортов. И вся середина салона была свободна для груза.

Гришка, как пилот большого воздушного лайнера, с высоты своего маленького вездехода посматривал на окружающие лысые горы, сбрасывал газ, когда машина катилась под гору, и давил на газ, когда «бобик» медленно, но уверенно взбирался на очередной перевал.

Лукич молча смотрел в боковое окно и думал о том, что здесь когда-то, еще не так давно, стояла вековая тайга. Дед Татьяны с крыльца своего дома стрелял летевших на юг гусей, а за околицей, в каких-то ста метрах, можно было встретить и лося, и кабана, а чуть подальше, метрах в пятистах, у деда с братьями были оборудованы солонцы, где стреляли маралов да горных коз. А потом рубили лес на дома, березы на топку печей, расчищали участки под пшеницу, картошку. Новой поросли не давал взрасти скот, который выпасали на пригорках, а когда скотину перегоняли на луга вдоль рек, здесь пасли домашних коз и овец. А потом в его Огневке появился лесхоз, который и здесь поработал на славу.

– А что Вовка, в этом году не пойдет в тайгу? – прервав молчание, спросил Гришка.

– Ты у него спроси, – сделав паузу, ответил Лукич. И чтобы не показывать расстроенное лицо, обернулся назад. Собаки, лежавшие на полу рядом со скарбом, как по команде сразу вскочили на лапы, заскулили от нетерпения, от предчувствия праздника, наступающего для них. – Да цыть вы! – прикрикнул на них Лукич.

– Спрошу, обязательно спрошу, когда поеду в город, – пригрозил Гришка.

«Бобик» в очередной раз надсадно загудел, поднимаясь в гору. Лукич начал считать мешки с провизией, теплыми и сменными вещами, другими необходимыми для длительного проживания в тайге вещами, посмотрел на зачехленные, лежащие поверх мешков, винтовки, большой нож с наборной ручкой, больше похожий на спартанский меч, которым можно и толстые ветки рубить и медведя, при случае, насквозь пропороть.

«В этом году мешков меньше», – подумал с горечью Лукич и повернулся вперед.

Впереди, уже совсем близко, вставали высокие горы с крутыми склонами, поросшими вековой тайгой.

«Бобик», надрывно гудя, медленно, но упорно полз по старой колее, пробитой большими колесами трех мостовых лесовозов. Машину бросало из стороны в сторону, но до определенной амплитуды – колея не давала съехать под крутой уклон в лог, где текла горная речка. «Бобик» местами проваливался хоть и в подмерзшую ночью, но все равно рыхлую изъезженную в прошлом почву, садился на мосты. Тогда Гришка сдавал назад и с разбегу пытался выскочить на возвышенное межколейное пространство. Когда это удавалось сделать, он медленно, на пониженном дифференциале, боясь, что машина может опрокинуться в лог, вел автомобиль колесами по обочине, а потом, для безопасности, опять спускал «бобика» в колею.

Лукич жилистой рукой крепко держался за металлический поручень, расположенный перед ним на панели под лобовым стеклом и внимательно, словно мог этим помочь Гришке, смотрел на дорогу.

«Кажется, кроме наших летних следов, когда мы завозили непортящиеся продукты: сахар, крупы, муку; да заготавливал дрова на зиму для избушки, чужих следов нет», – думал он. А сердце уже радостно, от предвкушения предстоящего охотничьего сезона, начинало учащенно биться, гоня ко всем клеткам тела насыщенную таежным кислородом кровь.

– Ну все, дальше не пройдет, – сказал Гришка. На небольшой ровной площадке он развернул автомобиль, заглушил двигатель. Наступило звенящее тишиной мгновение. Оно после часового монотонного надрывного рычания трудяги-«бобика» казалось вечным, как сама вселенная. И даже собаки замерли, не скуля и не просясь наружу. И тайга стояла притихшая, в ожидании чего-то.

И вдруг все пришло в движение: щелкнул дверной замок, второй; скрипнув, распахнулись обе передние двери; через наклоненное вперед пассажирское сидение собаки выпрыгнули из машины и, радостно лая, бросились в тайгу. И тайга сразу откликнулась голосами затрещавшей сороки, предупреждающим карканьем серой вороны, далеким телеграфным переливом дятла.

Гришка потянулся, хрустя уставшим позвоночником, вдохнул полной грудью таежный воздух, оглянулся – куда же эти нетерпеливые шайтаны рванули, и не спеша подошел к задней дверце машины, открыл ее и начал вытаскивать мешки, складывать на чистую пожухлую траву.

Лукич, тоже посмотревший вслед убежавшим собакам, начал помогать ему вытаскивать из машины мешки, нож и винтовки.

– И зачем тебе столько собак, Лукич? – завел старый разговор Гришка. – Отдал бы одну мне.

Лукич не хотел спорить с Гришкой перед расставанием, молча складывал мешки один на другой.

– Ну вот, кажись, ничего не забыли, – сказал Гришка, заглянув в салон автомашины. – А теперь, самое главное! Когда тебя, Лукич, забирать?

Лукич расстегнул верхнюю пуговицу черной телогрейки, через растягивающийся шерстяной воротник свитера просунул руку под свитер, из нагрудного кармана рубашки достал целлофановый пакетик, в котором лежали разрешения на винтовки, охотничий билет, лицензия на охоту, договор между артелью и охотобществом. Он аккуратно развернул целлофан, достал из пакета четыре листка от отрывного календаря, снял колпачок с шариковой ручки.

– Вот, это твой календарь, – сказал Лукич, протягивая Гришке два листка.

– А зачем два-то? – не сообразил Гришка.

– Один – за октябрь, второй – за ноябрь. Отмечаем кружочком сегодняшнее число – девятнадцатое октября, – Лукич ручкой обвел число. – Это прибытие. А теперь убытие – двадцатое ноября, – Лукич опять обвел кружочком число, а рядом поставил восклицательный знак.

– Я не понял, Сергей Лукич! Ты что, уходишь в тайгу всего на месяц?

– Да, в этом году так. Дела кой-какие надо будет решать. В город ехать. Не до охоты, – вздохнул Лукич.

Гришка внимательно посмотрел на Лукича, сделал паузу:

– Ты же знаешь, я в любое время могу приехать. Завтра Семена заброшу, а потом свободен.

Лукич молчал.

– На охоту я не иду. Как без собак охотиться? На капканы? Неинтересно. Да и страшно одному, без собак-то, – сказал Гришка.

У Лукича с того дня, как он узнал о болезни жены, копилась обида и раздражение на этот несправедливый, по его мнению, мир, на Вовку, который бросил и родителей, и Любашу, и охоту ради сладкой городской жизни, и на Гришку, который каждый раз, когда они оставались одни, заводил разговор о собаке, и он сорвался:

– Ну кто тебе, Гришка, что-то должен?! За то, что ты меня привез-увез, получаешь два соболька! Знаешь, сколько стоит соболёк?!

– Знаю. Я же их продаю в городе, – проболтался Гришка. – Покупаю запчасти, бензин…

– И с Семена возьмешь: привез-увез – два, и поклажу поможешь перетащить к избушке – еще один. А он же инвалид!

– Кто? – тупо переспросил Гришка.

– Пыхто! У Семена ног же нет.

Наступила пауза. Слышно было, как где-то вдалеке лаяли собаки: «Загнали кого-то», – отвлеченно подумал Лукич.