Текст книги "Литературные мистификации"
Автор книги: Евгений Гильбо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Евгений Гильбо
Литературные мистификации
Глава I: Поль Верлен
Впрочем, я и сам литературными фальсификациями развлекался, да и сейчас мне несложно подделать стиль и манеру любого автора. Однако же, интересны публике, очевидно, будут истории не обо мне, а брэндовых персонажах времён прошедших.
***
Великий французский поэт Поль Верлен отличался разгульным образом жизни, для декадента, впрочем, скорее обязательным, нежели предосудительным. И вот среди калейдоскопической вереницы его любовников и любовниц вдруг появляется редкостной красоты шестнадцатилетний парнишка, простой, из деревни, со свойственной не сильно тронутым цивилизацией подросткам раскрепощённостью. Короче, Верлен обрёл свой сексуальный идеал и повод для приключений, а его жена – столь же железный повод для ревности.
Дальнейшие приключения сладкой парочки стали темою для сплетен в богеме и жёлтой прессе, и Париж узнал и запомнил имя юного энфан террибля – Артюр Рембо. Впрочем, обратная сторона натуры юного романтика, а именно агрессивность и неотёсанность его натуры оказались слишком даже для кружка самой оторванной монмартрской богемы, так что Артюра попросили туда больше не приводить (аналогичное пожелание высказала и жена Верлена, так что ему пришлось снять мальчику квартирку, которую тот немедля превратил в подобие хлева, работа в котором с детства была ему знакома в родной деревне).
Однако же, парижский арт-мир был потрясён, удивлён, поражён, очарован, заинтригован и навсегда остался с этим удивлением вовсе не от сплетен относительно личной жизни Верлена (ибо на фоне художников, режущих себе уши или принимающих гостей, сидя задом в фонтане, поведение Верлена чем-то выдающимся показаться не могло). Париж был покорён неожиданно появившимися стихами юного сельского дарования. И если стихи Верлена были вершиной французской поэзии (а заслужить такую оценку у Парижа, уже познавшего Бодлера и Леконта де Лилля, Лотреамона и Малармэ, Корбьера и Сюлли-Прюдома, дело крайне непростое), то стихи хулиганистого подростка оказались как бы продолжением творчества Верлена, но ярче, лучше, свежее… Они могли бы стать вершиной верленовского творчества, но оказались написаны мальчиком из деревни, литературная манера и лексика которого оказалась удивительно схожей с манерой рафинированного парижского интеллигента.
Бурный роман со встречами и расставаниями, скандалами и дуэлями, революциями и эмиграциями, продолжался три года. Степень его скандальности можно оценить по тому, что общественный интерес к нему не угасал даже во время войны с Германией, падения второй Империи и Парижской коммуны.
А потом мальчик исчез. Просто сказал, что ему надоел Верлен, надоел Париж, надоели революции, лондоны, брюссели, дуэли, трёхлетний разгул. Типа повзрослел. И уехал назад в деревню.
Оставаться в деревне он не был намерен. Он пристроился коммивояжёром и работал торговым представителем в Африке. Потом заболел и умер. И никогда не писал стихов. Ни до встречи с Верленом, ни после. Только те три года, когда они были то вместе, то во вражде, и Париж затаив дыхание следил за перипетиями их романа.
Артюр Рембо, стихи которого стали вершиной французской поэзии, не писал их ни до, ни после этих трёх лет? И ничего в его последующей биографии не наводит даже на мысль, что он о них знал? И даже никогда не требовал гонораров, когда его стихи стали издаваться весьма широко?
Эй, кто готов поверить в такую официальную биографию?
Глава II: Сергей Есенин
Итак, что же заставило Верлена приписать лучшие свои стихи, вершину собственного творчества и вершину французской поэзии своему юному любовнику и навсегда остаться вторым, а не первым номером французской поэзии – в тени собственной литературной мистификации?
Ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем. Потому что никто этого вопроса Верлену не задал. Никто не подверг сомнению официальную версию этой истории, исходящую от самого Верлена. Все предпочли поверить, что юный деревенский мальчик приехал в Париж половить счастья, написал самые яркие стихи французской поэзии (и ни одного плохого стихотворения), после чего исчез и забыл, как надо писать стихи, навсегда. И даже чудесные обретения Верленом новых стихов бывшего любовника, найденных им через много лет неизвестно где, вопросов у публики не вызывали. Артюр стал реальностью.
***
Верлен и Рембо стали нарицательной парой эпохи декаданса. Настолько нарицательной, что сравнение с ними стало общим местом в прессе начала прошлого века. К примеру, пару Клюева и Есенина петербургские издания величали не иначе, как "наши Верлен и Рембо", хотя при внешней схожести отношений они вовсе не были похожи. И Петербург серебряного века не был Парижем декаданса, хотя и пытался подражать ему. И Есенин вовсе не был неотёсанным деревенским парнем, хотя и изображал сей имидж по совету того же Ключева: выпускниками университета ты столицу не удивишь, а вот когда "ведь мы его того-с, навозом…" – это уже ново, свежо, и пахнет чем то посконно ля рюсским.
Да и отношения Есенина и Клюева не были столь бурными, как отношения Рембо и Верлена. Разве что истерики Клюева, когда его сожитель, заскучавший от суровой мужской любви, убегал по кабакам и по бабам, а Клюев ложился поперёк прихожей, и Серёжа перепрыгивал его и тикал из дома. Хотя подобные истории и были находкою для богемной прессы, но ничего похожего на дуэли и огнестрельные раны французской пары тут не было и близко.
И самое главное – стихов за Есенина Клюев, разумеется, не писал.
Есенин был поэтом настоящим, верленовского масштаба. Но вот биография его по большей части фейк. И автор этого фейка – он сам.
Во многом есенинская работа на имидж была уступкой требованиям рынка, но мистифицировать свою биографию ему ещё и нравилось. Имидж крестьянского поэта «от сохи» был работой на потребу богемной пулики в той же мере, как и имидж Распутина. После революции тот же имидж, но уже с некоторой модернизацией, уже был работой на сотрудничество с новой властью.
Представить реального Есенина, одетого от лучших парижских хот кутюр, всегда в котелке и фраке, истинного дэнди среди крестьян?
К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?
Это для кого писано? Это – работа на имидж. Как и фейковый роман с известной танцовщицей, нужный обоим для имиджа. Как и постановочные скандалы в местах скопления прессы – что-то типа прогулок Сальвадора Дали в парижском метро с муравьедом на поводке.
Как и анекдот о том, что Есенин был алкоголиком. Как же, человек из народа, от сохи, должен пить и дебоширить, а то ещё неправильно поймут (или, что ещё хуже, правильно поймут). Только вот реальный Есенин если и устраивал дебоши, то выпивши только для запаху – а дури и своей хватало. И стихи писал на трезвую голову, в оборудованном кабинете (даже в гостиничном номере оборудовал подобие кабинета), всегда в чистой отутюженной сорочке и тщательно шлифуя каждую строчку.
То ли дело Блок, от подражания которому Есенин когда-то отталкивался, внимательно шлифовал свой стих, тяжело и трудно работая. Блок имел прямо противоположный есенинскому имидж рафинированного интеллигента. Только вот по жизни он был противоположностью как Есенину, так и собственному имиджу.
В отличие от Есенина Блок пил. Пил он тяжело, жестоко, беспробудно. Жизнь с супругою он превратил в кошмар как для себя и ей, так и для всех окружающих. И стихи Блок умудрялся часто писать не на трезвую голову. И писал сразу, без черновиков, и шлифовать ему было не надо. Часто по дороге из кабака, он начинал прямо в пролётке спьяну декламировать очередной шёдёвр, и если никто из спутников не спохватывался и не записывал, то стих так и рассеивался навсегда в дымке сумрачного питерского утра.
***
Впрочем, это скорее об имиджах, а не мистификациях, но была в истории питерской богемы мистификация весьма скандальная. И имя ей Черубина де Габриак.
Глава III: Черубина де Габриак
Итак, Черубина де Габриак. В этой истории есть реальный исторический персонаж – некая выпускница женских курсов Елизавета Ивановна Дмитриева, немолодая, не слишком привлекательная и несчастливая особа, обладающая истеричным характером. Впрочем, хотя дама с таким именем по паспорту и существовала, её биография – некий истерический фейк с фантазиями о поездках в Париж, учении в Сорбонне и тому подобных радостях. Впрочем, фантазии для той эпохи совершенно стандартные. Впечатление от общения с дамами эпохи Фицджеральда несколько позже исчерпывающе изложил Александр Вертинский:
Разве можно от женщины требовать многого?
Вы так мило танцуете, в Вас есть шик!
Но от Вас и не ждут поведения строгого,
Никому не мешает Ваш муж – старик.
Только не надо играть в загадочность,
И делать из жизни лё вин трист…
Это все чепуха, да и Ваша порядочность
Это тоже кокетливый фиговый лист.
Вы несомненно с большими данными:
Три-четыре банкротства – приличный стаж.
Вас воспитали чуть-чуть по-странному,
Я б сказал европейски: фокстрот и пляж.
Я Вас понимаю, я Вам так сочувствую,
Я готов разодраться на сто частей…
В восемнадцатый раз я спокойно присутствую
При одной из обычных для Вас смертей.
Я давно уже выучил все завещание
И могу повторить в любой момент:
Фокстерьера Люлю отослать в Испанию,
Где живет Ваш любовник… один студент.
Ваши шляпки и платья раздать учащимся,
А де су сдать в музей прикладных искусств,
А потом я и муж – мы вдвоем – потащимся
Покупать Вам на гроб сиреневый куст.
Разве можно от женщины требовать многого?
Там, где глупость – божественна, ум – ничто.
Впрочем, справедливости ради следует заметить, что Дмитриева при всех своих истерических фантазиях, всё же была женщиной трудящейся и трудолюбивой. Там был не фокстрот и пляж, а тяжёлая и добросовестная учёба и работа, в том числе и после революции – по педагогической специальности, как и положено бестужевке. И пропаганда самых гуманистических, и, как показала дальнейшая история, прогрессивных педагогических идей Вальдорфской школы. Поэтому с её стороны фантазии были скорее данью времени и моде, желанием вписаться в богемную тусовку.
Поэтому Дмитриева не ограничилась фантазиями на свой счёт, но и сочинила себе вторую личность – Черубина де Габриак. Потомок аристократического испанского рода, волею судеб заброшенная в Россию, несчастная и таинственная…
Не буду пересказывать биографию – стандартный набор дамских истерических фантазий – но богема петербургского серебряного века не только приняла, но и пожелала свято уверовать в фантазии серой мышки с бестужевских курсов, вольнослушавшей курс старофранцузского языка в питерском же университете.
Впрочем, кое у кого появились на Черубину планы. И поэтому нашлось, кому подтвердить её дивную биографию. К примеру, Николай Гумилёв рассказывал, как познакомился с Черубиной ещё в Париже, до того, как судьба забросила её в Россию. Когда же мистификация раскрылась, тот же Гумилёв уже подтверждал, что познакомился в Париже с Дмитриевой, которая на самом деле там бывать никак не могла. Впрочем, Гумилёв утверждал много чего противоречивого, виляя с каждым очередным поворотом мистификации или же, наоборот, от мистификации отмежёвываясь.
Впрочем, главным дирижёром мистификации оказался вовсе не Гумилёв, но Максимилиан Волошин, хотя принял участие и Валерий Брюсов, а под подозрение попали и другие поэты. Факт, что поначалу уважаемые господа решили превратить фейковую дамочку в брэндоносителя (наподобие Рембо для Верлена – в этом кругу подоплеку той истории явно знали или вычислили) и публиковать под её именем свои стихи. Брюсов и Гумилёв сочиняли стилизации или подсовывали свои стихи, которые почему-то не желали печатать под своим именем. Только вот дамочка оказалась не Артюром Рембо.
Дело в том, что Дмитриева не была ни дурой, ни пустым местом. Игра в модерн ей нравилась, ибо позволяла быть в центре общественного внимания, но быть бесплотной тенью Черубины ей никак не хотелось. А тем более ширмой псевдонима для маститых поэтом. Если уж псевдоним – то для себя. Наличие амбиций у питерской дворянки сильно отличало её от деревенского мальчишки Артюра, которого Верлен наверное и не спрашивал, хочет ли он быть ширмой литературной мистификации, ибо это было за пределами его понятий.
Итак, Дмитриева захотела быть Черубиной сама. То есть сама быть хозяйкой Черубины и выйти в свет уже как Лиза Дмитриева, поэтесса с мистическим псевдонимом. Поэтому она объявила, что готовится к каминг ауту.
Реакция на это была разная. Брюсов ушёл в тень. Гумилёв, считавший, что из Лизочки такая поэтесса, как из него фараон, поделился с нею этим своим убеждением, а вот Макс Волошин воспринял желание как вполне естественное и углядел у Лизочки достаточный талант, чтобы претендовать на самостоятельное, пусть и скромное, место в литературном процессе. А значит, посчитал себя обязанным этому посодействовать.
И тогда Волошин стал Лизочку учить. И Лизочка стала писать. Не так хорошо, как Брюсов, Волошин или Гумилёв. Зато искренне. И вот поди теперь разбери, где в стихах Черубины де Габриак стилизации маститых поэтов, а где стихи самой Лизочки. Иногда рука Брюсова видна очевидно. Иногда – рука Гумилёва. Иногда очевидно видна манера второразрядной поэтессы. А вот когда видна рука Волошина – поди разбери, своё ли он тут пристроил ещё в период мистификации, или же правил её незрелые вирши, или же она сама усвоила его манеру в процессе тесного общения и интенсивного ученичества в Коктебеле?
Да и где в этой истории кончается мистификация и начинается реальность? Биография то Дмитриевой мистифицирована не хуже биографии Черубины, а Гумилёв подтверждал любые ея фантазии, да и умело придавал им форму, в которую склонна была поверить литературная публика.
Но впрочем, эта история выглядит совершенно невинной, ибо никаких целей, кроме собственно игры в модерн её участники не преследовали. Но бывают мистификации, которые берутся на вооружение целыми государствами и превращаются в столп государственной идеологии, а оттого становятся сенсационными и остро политическими.
Такова следующая наша героиня: Леся Украинка.
Глава IV: Леся Украинка
Итак, Леся Украинка – известная литературная мистификация конца XIX века. Её автором был обрусевший грек М.П.Драгоманов, официально служивший Австрии и бывший членом лотарингского ордена.
Я уже говорил, что украинский проект изначально был проектом австрийского генштаба. Точнее, я говорил об этом лет двадцать пять назад, а теперь это стало уже общим местом всего рунета. А ещё точнее следовало бы сказать, что на самом деле хотя определённые структуры генштаба Остеррайха и занимались этим проектом, такие проекты есть дело рук не ведомств, но орденских структур. В данном случае – Лотарингского ордена, который хотя и имел некий автономный статут, но при этом умудрялся частично входить в сионскую общину, а частично быть к ней в оппозиции, и точно в таких же отношения быть и с тевтонским орденом.
Однако же, оставим тёмные закоулки истории орденских структур, и перейдём к просторам Украины, окраины Российской империи, бывшей до времён Николая I диким полем, и потому ставшей предметом колонизации путём переселения крестьян из внутренних губерний России. Свидетель этого процесса русский писатель, малоросс Н.В.Гоголь даже положил его в основу фабулы своей поэмы «Мёртвыя души».
Однако же, были на этой территории хотя и немногочисленные, но коренные жители, остатки населения смытых потопом понтийских провинции Восточной Римской Империи (остатки этой цивилизации гниют нынче на дне лиманов и дне Чёрного моря, бывшего эвксинского понта. Будете в Крыму – принюхайтесь к запаху лиманов: так пахнет античная цивилизация). Образованная часть этого населения говорила на языке интеллигенции той Империи, то есть греческом, отчего к концу XIX века, когда образовались нации, их причислили к грекам. Древним.
Михаил Драгоманов был из числа тех самых греков, однако же, вопреки основной их массе, сочувствовал ненавистным латинам, а значит – и греко-католической унии. Поэтому он оказался в составе Лотарингского ордена, и вполне загорелся идеями нового, украинского прожекта.
Когда тевтоны-лотаринги начали свои труды по созданию “украинского языка и литературы”, Драгоманова привлекли к этому делу. Тогда и появились несколько пьес и повестей “Леси Украинки”, для уровня европейской и русской литературы того времени крайне слабых и графоманских, но для второсортного псевдонарода, которым считали украинцев австрияки, они были признаны подходящими. Впрочем, был ли их автором один лишь Драгоманов, науке не известно.
Однако же, рано или поздно встал вопрос, а где же эта Леся Украинка в натуре – пьесы есть, а тела нет? И тут уже понадобилось искать тело, которое можно предъявить публике с надеждою на правдоподобие. А где ж оное искать? В своей семье, разумеется.
У Драгоманова была племянница, гречанка, Лариса Косач, которая работала переводчицей и была автором ряда интересных литературоведческих статей: “Два направления в новейшей итальянской литературе”, “Малорусские писатели на Буковине”, “Новые перспективы и старые тени”, “Заметки о новейшей польской литературе”, “„Михаэль Крамер“. Последняя драма Гергарта Гауптмана”. Разумеется, статьи были написаны по-русски. Лариса сия занималась также собиранием деревенского фольклора, в том числе на малороссийских диалектах.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
