Текст книги "Греческие календы"

Автор книги: Евгений Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

В самый разгар полуночного спора поэтов с Меценатом и захмелевшим Мунацием Планком он оставил гостеприимный дворец и на утро, дождавшись в своем скромном доме прихода Агриппы, изложил ему новый план.

– Больше сорока лет в Риме не проводилось ценза, так? – пытал он Марка, силящегося понять, куда на этот раз клонит его друг.

–Так...

– Это только усиливает хаос и беспорядки, которые царят в столице, верно?

–Безусловно.

– И народ только поблагодарит тех, кто возьмется, наконец, за проведение ценза?

–Конечно!

–Так вот мы с тобой и проведем его!

– Мы?! – Агриппа поморщился, мысленно представляя, сколько времени займет эта бесконечная волокита со списками и цифрами. – Но, Цезарь, у нас что – мало других дел? Зачем нам эта морока, оставим ее цензорам!

– А затем, – перебил друга Октавиан, – что от плебса и всадников мы на законном основании сможем добраться до сената и основательно прочистить его! Никто не посмеет усомниться в искренности наших намерений, все же знают, что за войны сенат разросся в безобразную толпу и своей численностью превысил разумные пределы! Тысяча сенаторов!

Куда это годится? Нет, никто не рискнет остановить нас, если мы заявим, что очистим сенат от недостойных людей, которые попали в него, скажем, за взятки или по знакомству, и кого уже открыто во всем Риме называют замогильными сенаторами!

– Значит, надо убрать этих замогильных? – с готовностью уточнил Агриппа, словно речь шла о привычной для него боевой операции.

Октавиан усмехнулся, глядя на него.

– Да! Если, разумеется, они относятся к числу наших недругов!

– Но разве отцы-сенаторы позволят нам чинить расправу над невинными?

– Невинными? – засмеялся Октавиан. – Да разве есть среди них хоть одна душа, не замешанная во взятках, подкупах избирателей или воровстве в провинциях? Поэтому вместо того, чтобы заступаться за этих, как ты говоришь, "невинных", они сами будут топить друг друга или, в лучшем случае, сидеть молча, дрожа от страха, чтобы их самих не погнали! А мы этим и воспользуемся...

Получить разрешение провести ценз, как и предполагал Октавиан, друзьям-консулам не составило особого труда. Для этого специальным указом им была дарована цензорская власть, и они сразу же приступили к работе.

Никогда Октавиан не трудился с таким упоением, никогда еще не подгонял как себя, так и других, и уже через несколько недель можно было приступать к составлению нового списка сената.

Придя в курию одним из первых, он с трудом удерживал усмешку, видя, как потерянно переступают порог и рассаживаются, не борясь, как обычно, за лучшие места, сенаторы. На лице многих ясно читалась уверенность в том, что они присутствуют на своем последнем заседании.

Несколько сенаторов, имена которые Агриппа выкрикнул первыми, не вызвали ни одобрений, ни порицаний. Сенаторы дружно проголосовали за них. Это были патриции из лучших родов, ничем не запятнавшие себя в гражданской войне, как на стороне Марка Антония, так и на стороне Октавиана.

Оставив их в списке, Агриппа произнес имя человека, который, как было известно всему городу, стал сенатором за несколько сотен тысяч сестерциев, нажитых во время голода в столице:

–Публий Каниний Сур!

Это сообщение было встречено гулом возмущенных голосов. Но никто не торопился начинать обсуждение.

–Публий Каниний Сур! – громче повторил Агриппа, обводя хмурым взглядом притихших сенаторов.

–Да что там обсуждать – оставляем! – послышался чей-то неуверенный голос.

Агриппа перехватил кивок Октавиана и тоном, каким привык распоряжаться в боевых походах, отрезал:

–Остается в списке! Следующий – Геренний Клар!

–Достоин! Честнейший сенатор! – раздались уверенные голоса.

–Оставляем!

Октавиан с недовольством покосился на сенаторов, одобривших кандидатуру его давнего врага, и жестом велел Агриппе подождать.

И тут, начиная понимать, в какую сторону дует ветер, ожили "замогильные" сенаторы.

Один за другим они стали подавать голоса:

–Недостоин!

–Долой из списка!

–Кто это говорит! – начали вскакивать с мест противники Октавиана. —Замогильные сенаторы?!

–Сами вы замогильные!

– Один ваш Клар чего стоит! Или напомнить, сколько денег вывез он из одной только Нумидии?

–Да тебя за такие слова...

–А тебя? Мы все помним, как ты хотел сделать Марка Антония римским царем!

Наблюдая за перебранкой сенаторов, Октавиан невольно провел ладонью по груди, где под тогой был надет панцирь, и кивнул Агриппе: пора!

– Большинство предлагает убрать из списка Геренния Клара! – прокричал тот, перекрывая могучим голосом гул, и уже собрался приступить к поименному голосованию, как Октавиан жестом остановил его.

– Как видишь, Геренний, отцы-сенаторы против тебя! – обратился он к бледному Клару, не особенно стараясь придать своему голосу озабоченность. – Подумай, не лучше ли тебе, не дожидаясь унизительной процедуры, добровольно отречься от звания сенатора? Мы все оценим такое благородство, и уверен, никто из отцов-сенаторов не станет возражать, если я предложу сохранить за тобой сенаторское платье, место в орхестре и участие на наших общих обедах!

С минуту Геренний Клар напряженно думал, затем оглянулся на примолкших друзей и, вздохнув, опустил голову.

–Хорошо, будь по-твоему! – с горькой усмешкой сказал он. – Я отказываюсь от сенаторского звания… добровольно...

– Поступок достойный подражания! – красноречиво поглядывая на скамьи, где сидели его враги, одобрил Октавиан и разрешил продолжить чтение списка.

– Квинт Серторий! – заглушая поднявшийся ропот, провозгласил Агриппа.

Худощавый, быстрый в движениях сенатор, известный самыми язвительными высказываниями в адрес Октавиана, торопливо выкрикнул:

–Отрекаюсь!

–Да ты что? – одернули его сзади. – Ведь так они расправятся со всеми нами!

–А ты предлагаешь мне надеть всадническую тунику и сидеть на зрелищах вместе с чернью? – зашипел Серторий и, обращаясь к консулам, еще громче закричал: – Отрекаюсь добровольно!

Агриппа с презрением посмотрел на него, затем – с нескрываемым восхищением на Октавиана и, явно торжествуя, назвал следующую фамилию:

–Публий Кресцент!

Обсуждение списка продолжалось. Теперь уже ни от чьего взора не могло укрыться что все то, что происходило в курии, делалось по желанию и воле одного человека. И этим человеком был Октавиан.

Заседание протянулось весь день и закончилось незадолго до наступления сумерек.

– Все! – устало выдохнул Агриппа, протягивая список другу. – Лучше в хорошей битве побывать... В следующий раз пускай сенаторы сами выкликивают друг друга!

Октавиан пробежал глазами по списку.

Двести его главных врагов были лишены своих ядовитых зубов. Не менее важное – его имя было внесено в список первым. И не почетное звание принцепса сената льстило его самолюбию. Теперь он первым мог высказать свое мнение на заседаниях. Это должно было прекратить шатания колеблющихся, вселить уверенность и ясность в сердца друзей и заставить оставшихся еще в сенате врагов выдать свои тайные мысли.

Но больше всего радовало его то, что сенат напуган. Отцы-сенаторы поняли, наконец, что с ним лучше жить в мире. А это означало, что скоро можно будет без особого риска приступить к главному акту придуманной им и тщательно разыгрываемой перед всеми комедии: отказу от власти, чтобы получить еще большую власть.

Прошло совсем немного времени и Октавиан, распуская сенаторов после очередного заседания, сообщил, что на завтрашнем он сделает важное заявление.

Всю ночь он провел неспокойно. Забываясь коротким, несытным сном, тут же вскидывался и в который раз мысленно отвечал себе на мучавшие его вопросы: "Может, отказаться от задуманного, пока не поздно и заявить завтра о чем-нибудь другом, например, о роскошном зрелище травли зверей, которое я готов устроить народу? Нет! – тут же останавливал он себя. – Я ничем не рискую. Игрок, который мечет фальшивыми костями, и тот не может быть так уверен в выигрыше, как я! Ведь сделано все, чтобы мой отказ не был принят. ."

Он закрывал глаза, стараясь уснуть, но уже через минуту спрашивал себя: "Как поведет себя Корнелий Галл? – и, почти не задумываясь, отвечал: – Как надо, он обо всем предупрежден. А Непот? Не хуже – этот подкуплен. Верений? Запуган.

Мунаций Планк и ему подобные?"

Он вставал и ходил по спальне, успокаивая себя: "Таких, как они, меньшинство, и если даже присоединятся к моим врагам – все равно друзей теперь больше. Много больше..."

Задолго до рассвета он вышел из спальни и велел Ливии, чтобы ему подали завтрак.

–Опять хлеб, размоченный в вине? – проворчала жена, посылая слугу на кухню.

–Да, – рассеянно ответил Октавиан, устраиваясь перед столиком.

–В этом самом дешевом и кислом ретийском вине? —уточнила Ливия.

–Да, в ретийском и самом дешевом! А еще лучше пусть просто в воде.

–И это завтрак принцепса сената и триумфатора?

–Понадобится – перейду на пищу рабов!

Ливия вырвала из рук вошедшего слуги дешевый поднос с завтраком и брезгливо поставила его перед мужем.

–Ладно, я женщина и в твою политику не вмешиваюсь! – отводя глаза от жующего Октавиана, согласилась она. – Хотя мне странно видеть, на кого ты стал похож! Каким стал осторожным! Раньше ты никого не боялся, ни Антония, ни Лепида! Теперь даже со мной советуешься, читая по заранее написанной бумажке! Я хотела бы знать – как долго будет это продолжаться – этот дом с давно уже немодными портиками, комнатами без мраморных полов, эта дешевая утварь, твои... завтраки!

– До греческих календ! – не переставая жевать, усмехнулся Октавиан.

– Мне надоели твои вечные шуточки! – вспыхнула Ливия. – Или ты с сегодняшнего дня начинаешь жить так, как этого требует твое положение, или...

– Или? – поднял глаза на жену Октавиан. и, не дождавшись ответа, как обычно, обнял ее на прощание и вышел из дома.

Через час он уже был в курии, в которой, несмотря на раннее утро, его дожидался в полном составе весь сенат.

– Делайте свое дело! – растирая палец, онемевший на холоде, приказал он жрецам, совершавшим перед началом каждого заседания жертвоприношения.

Мелькнул в воздухе каменный топор.

Октавиан внимательно осмотрел поданные ему на блюде внутренности жертвенного животного, сполоснул руки в тазу и громко объявил:

– Боги благоприятствуют проведению нашего сегодняшнего заседания. Да будет оно успешно, благополучно и счастливо!

Произнеся положенную в таких случаях фразу, он долгим взглядом обвел сенаторов и начал подготовительную речь:

– Уважаемые отцы-сенаторы! Сограждане...

Он говорил о своих заслугах в спасении отечества от смут, жаловался на ослабевшее в последнее время здоровье и тяготы верховной власти и встречал понимающие и сочувственные взгляды. Но когда завел речь о том, что ему невмоготу оставаться на этой высоте, куда занесла его судьба, в курии поднялся недоуменный шумок.

Он усилился, едва Октавиан стал просить передать власть лучшим гражданам Рима, более достойным, справедливым и мудрым, чем он. А когда стал давать советы тем, кого должны были выбрать отцы-сенаторы, как лучше управлять государством, началось такое, что он вынужден был замолчать.

Напрасно Агриппа призывал сенаторов к тишине.

Все без исключения выражали свое отношение к заявлению Октавиана. Те, кто был посвящен в его планы – восхищались его хитростью, другие, принявшие слова за чистую монету – намерением. Остальные, кто уже ненавидел республику за ее постоянные смуты и разбой в стране требовали, чтобы Октавиан не смел отказываться от власти, а наоборот, предлагали... усилить ее.

Несколько раз Октавиан порывался продолжить чтение речи, но каждый раз его останавливали крики:

– Возьми всю власть в свои руки!

– Не смей отказываться, этим ты погубишь себя и всех нас!

– Город захлестнут разбойники!

– Государство – новые Марии и Суллы!

– В конце концов, нас всех одолеют варвары!

Смахнув воображаемую слезу, Октавиан поднял руку, прося тишины, и простояв так минуту, торжественно сказал:

– Благодарю вас, отцы-сенаторы... Но, повторю – власть тяготит меня. Особенно мой империй, я даже не знаю, на какой срок дана мне эта высшая военная власть...

–Бери ее на пять лет! – выкрикнул кто-то.

–На десять!

Октавиан сделал вид, что задумался. Сенаторы наперебой принялись уговаривать его.

– Предлагаю выдавать телохранителям Цезаря двойной оклад, чтобы он имел надежную охрану!

–А я требую, чтобы его называли Ромулом в честь царя-основателя Рима!

– Ромулом?– встряхнулся Октавиан. – Никогда! Восстановив республику, я отказываюсь принимать титулы и звания, не согласные с ее строем! И если я когда-нибудь превзойду вас, то только авторитетом, достичь которого надеюсь своими заслугами перед отечеством!

– Тогда присвоим Цезарю почетный титул "Август"! – выкрикнул, поднимаясь с места, Мунаций Планк, и сенаторы согласно закивали:

–Август! Август!

–Воздать ему почести, как, спасителю римского народа!

–Немедленно утвердить это законом!

–Агриппа, начинай голосование!

После принятия указов заседание было закончено.

Слух об отказе Октавиана от власти, опережая его согласие остаться императором, в считанные минуты разлетелся по всему городу.

Когда он, устав отвечать на многочисленные вопросы льстивых сенаторов, добрался до дома, Ливия встретила его тревожным вопросом:

– Гай Октавиан, скажи... это правда?

–Конечно! – усмехнулся Октавиан, требуя, чтобы ему подали его обычный ужин – влажный сыр, отжатый вручную, и сушеные яблоки с винным привкусом.

– Какой сыр? Какие яблоки?! – останавливая повара, возмутилась Ливия. – Ты хоть понимаешь, что наделал?! Ты подумал обо мне с Тиберием?

–Конечно! – знаком приказывая повару подать ужин, снова усмехнулся Октавиан.

–Но, Октавиан!

–Да! Кстати, можешь отныне называть меня просто Августом – "великий", "возвеличенный богами" или "подателем благ", – как тебе больше нравится толковать это слово.

–Великим?! – пробормотала Ливия. – Подателем благ?..

–Именно! И вели-ка подать мне ретийское вино.

Машинально отдавая повару распоряжение, Ливия хотела подробно расспросить мужа обо всем, что произошло в курии, но в это время за дверью послышался стук.

–Гости?.. Или..., – забеспокоилась Ливия, – снимают твое оружие?

–Нет! – успокоил жену Август и небрежно добавил: – Всего лишь украшают дверные косяки нелюбимого тобой дома лавровыми ветвями, а над дверью прикрепляют венок из дубовых листьев!

–Венок за гражданское мужество?!* – не поверила Ливия.

–Да! – принимаясь за еду, невозмутимо ответил Август. – Понимаешь, сенат посчитал, что я спас государство и всех наших сограждан!

–Так ты теперь... царь?!

– И эта туда же! – поперхнулся Октавиан. – Нет, я – Август. Всего лишь Август, и надеюсь пробыть таковым намного дольше, чем любой царь в любом государстве!

Прошло немногим более сорока лет. .

* Венок из дубовых листьев получал, как высшую награду, воин, спасший в бою римского гражданина.

В небольшом кампанском городе Нолы уходил из жизни человек, сумевший за свою долгую жизнь превратиться из никому не известного Октавия, внучатого племянника Юлия Цезаря, во всесильного Октавиана Августа, правителя более могущественного, чем сам Цезарь.

Утомленный долгой беседой с Тиберием, в которой он подробно объяснял своему наследнику, как управлять Римом после его смерти, Август тяжело откинулся на жесткие подушки и покосился на бронзовую клепсидру.

Короткий меч посеребренной фигурки легионера на водяных часах медленно подползал к нижней риске. Окно комнаты, в которой по странному стечению обстоятельств, много лет назад умирал его отец, окрасилось в розовый цвет.

Октавиан рассеянно улыбнулся. Вот и ночь на исходе. Быстрая и легкая, как тень, августовская ночь. Так о чем он говорил Тиберию? Не все ли теперь равно... Вернувшийся с полдороги в Иллирик преемник только делает вид, что с почтением внимает каждому его слову. На самом же деле ждет, не дождется его кончины, чтобы, по обычаю предков, приникнув к губам, принять его последний выдох, а вместе с ним и власть над Римом. Еще бы – ждать этого до пятидесяти шести лет и теперь еще несколько часов или минут, которые для Тиберия кажутся бесконечными...

Нет!

Август сделал усилие, чтобы приподняться, но даже голова не послушалась его.

Нет. . Ему уже не встать с этой постели. Не выйти из комнаты. Перемежающиеся приступы болей в животе сменились слабостью. И слабость эта была не результатом его поездки по Италии, не осложнением от простуды во время гимнастических соревнований в Неаполе, которые он почтил своим присутствием. Это была смертельная слабость, от которой нельзя ни передохнуть, ни избавиться.

Так о чем он говорил Тиберию?

Август покосился на сидевшего слева от ложа преемника и не увидел его. Левый глаз в последние годы все хуже и хуже различавший предметы, теперь совсем перестал видеть. А правым до него уже не достать. Правым теперь он мог видеть только клепсидру, словно нарочно поставленную прямо у его изголовья. Кто приказал поставить ее здесь: Ливия?

Тиберий? Или он сам попросил об этом лекаря? Не все ли равно?

Хитер пасынок, знал куда сесть, чтобы не было видно его торжествующего лица... Эта его лукавая нерешительность, за которой, как он прекрасно знал, скрывается трусость, двусмысленные ответы, вкрадчивый голос, за которым на редкость жестокий и легкомысленный нрав. Бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти!

– Ты что-то сказал, отец? – участливо наклонился к ложу Тиберий.

– Нет-нет, – спохватился Август, поняв, что последние слова он произнес вслух. – Что я тебе еще хотел сказать... Да!.. Верховную власть прими тотчас, не ломаясь. Применяй ее, как только окружишь себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства.

– Хорошо, отец.

– Будь решителен в провинциях.

– Я сделаю все, как ты велишь!

– Не одна из них поднимет голову, узнав о моей кончине...

– О, отец! Твое недомогание временное, и я уверен, не пройдет трех дней, как мы с тобой будем пить твое любимое ретийское вино, играть в кости и, клянусь Юпитером, еще станем смеяться над твоими сегодняшними предчувствиями!

Уголки губ Августа дернулись в подобие улыбки.

– Ты прямо как Меценат, милый Тиберий! – заметил он.– Узнаю его напомаженные завитушки. Говори прямо: не пройдет и трех дней, как я отправлюсь на погребальный костер, а ты в харчевню, пить.. не мое любимое ретийское, а свое, милый Тиберий, не важно какое, лишь бы оно было неразбавленным. А потом будешь играть сенаторами и всадниками, моими друзьями и недругами, словно игральными костями...

– Отец!

–... А если и станешь смеяться, то только над твоими сегодняшними страхами. Клянусь Юпитером, это произойдет скорей, чем сварится спаржа. Или ты не видишь, что меня мутит и я давно уже гляжу свеклой?

Даже теперь Август не изменял своим привычкам. Как и прежде он называл своего пасынка "милым Тиберием", а вместо привычных римскому уху выражений "мне не по себе" и "чувствовать слабость" говорил так, как выражался всегда.

–Что тебе еще сказать... Старайся избегать манерности и деланности, когда говоришь и пишешь. Не гоняйся за старинными и обветшалыми словами. Сенат этого не любит, а народ не понимает.

–Сенат полюбит меня: если не по своей воле, так по моей!– приподнявшись, усмехнулся 25 Тиберий и только тут Август увидел его бодрое лицо, сузившиеся глаза. – И народ поймет. А не поймет – ему же хуже!

–Но самое главное, – с неприязнью в голосе перебил преемника Август. – Помни мое золотое правило и всегда старайся следовать ему: поспешай не торопясь.

–Хорошо, отец, именно так я и буду поступать! ~ торопливо согласился Тиберий.

"Ничего-то ты не понял! – устало подумал Август. – Сколько же несчастий ты принесешь Риму, если даже мое присутствие не стесняет тебя рассуждать о своих планах!

Бедный римский народ..."

Десять лет назад, согласившись на упорные просьбы Ливии усыновить Тиберия, ее сына от первого брака, он думал, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем, и воздаст такие почести, какие не снились ни одному смертному. Теперь же похолодел от мысли, что народ проклянет его за то, что он оставил ему такого правителя. Нет, не Тиберию бы сидеть сейчас здесь. Не ему бы передал он с радостью великое наследство. Но кому?

Волею судьбы из всех его внуков в живых остался этот, если не считать безумного Агриппы Постума, сына его лучшего друга Агриппы и дочери от первого брака Юлии. Впрочем, так ли уж безумен этот мальчик?

Во время их тайного свидания на острове, куда он сослал внука, они, обливаясь слезами, клялись друг другу в любви и преданности. Постум вовсе не казался ему таким сумасшедшим и неотесанным, каким рисовала его Ливия. И один из немногочисленных свидетелей поездки на Планазию поэт Овидий, которого потом пришлось в угоду жене отправить в ссылку, утверждал, что мальчик вполне разумен, просто очень нуждается в ласке. Да, он вспыльчив, резок, но разве это самые худшие качества для будущего императора Рима?* Бронзовый меч коснулся нижней риски клепсидры.

Август задумчиво посмотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам. Наконец, чуть слышно вздохнул:

–Первый час дня... Пожалуй, еще не поздно.

–Только конец четвертой стражи! – по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора. Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом... – прошептал Август.

–Что? – воскликнул пораженный Тиберий.

–С Постумом! – требовательно повторил Август слабеющим голосом. – Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Скорее. Ну?..

* Звание "император" в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов – императорами.

–Хорошо, отец... – поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.

Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты, старательно прикрыл за собой дверь.

Август сделал еще одну попытку подняться. Тщетно...

Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка.

Теперь все тело казалось сплошным указательным пальцем. А наперстком – эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.

–Ливия! – шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.

Больше всего на свете ему захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтят. Донесли бы до самого моря…

Просторного, свободного.

–Ливия!..

Никто ему не ответил. Шум и голоса за дверью притихли. Он по-прежнему был один.

Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке. Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.

Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память. Она ласкала его теплыми руками матери, будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов, звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…

Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы: Зависть жадна до живых. Умрем – и она присмиреет Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

"Овидий, Овидий! – вдруг вспомнил он. Нужно немедленно вернуть его из ссылки!

Впрочем, поздно. Все теперь поздно... Это Постуму надо мчаться ко мне, загоняя лошадей. А 27 мне уже можно поспешать не торопясь..."

– Ну, что?.. – нетерпеливо спросила Ливия сына, едва тот затворил за собой дверь в комнату умирающего Августа.

Тиберий, разогнувшись, резко повернулся к ней. Лицо его поменяло свое выражение.

Словно с бронзового зеркала стерли пыль, обнажив облик совершенно незнакомого человека.

Губы, стывшие в подобострастной улыбке у ложа Августа, властно поджались, угодливые глаза стали неподвижными и холодными, шея гордо выпрямилась.

Охранявшие входную дверь воины вытянулись по струнке, узнав в Тиберий своего удачливого в боях полководца.

Переговаривавшиеся до этого вполголоса лекарь и офицер претория* Сеян почтительно замолчали, видя перед собой достойнейшего преемника Августа. И только Ливия по известным лишь ей одной приметам сразу заподозрила неладное.

– Что случилось? – встревоженно спросила она, приказывая знаком лекарю и Сеяну покинуть залу.

Не удостаивая мать ответом Тиберий принялся нервно вышагивать из угла в угол.

– Говори же! Он обидел тебя? Оскорбил? Унизил? – продолжала допытываться Ливия, и когда сын досадливо отмахнулся от нее, неожиданно властным голосом приказала: – Ну? Говори!

Тиберий остановился. Оглянулся на мать. Плечи его опустились. Глаза бегали словно у волка, которого травили собаками охотники. Сердце Ливии дрогнуло. Ребенок, большой ребенок с сединой в волосах, ждущий ее помощи, стоял перед ней.

– Чем ты встревожен? – уже мягче сказала она, ласково беря сына за руку и гладя ее. – Что сказал тебе отец?

– Он сказал, что хочет видеть Агриппу!

– Обычный бред! – улыбнулась Ливия. – Не он зовет к себе Агриппу, а Агриппа зовет его к себе в подземное царство.

– Я прекрасно понял отца! – усмехнулся Тиберий. – Он приказал срочно доставить сюда не своего давнего друга, а его сына – Агриппу Постума!

–Что?! – совсем как Тиберий несколькими минутами раньше, ошеломленно вскричала Ливия.

–Да-да, Постума! – процедил сквозь зубы Тиберий, высвобождая руку из 28 вцепившихся в нее пальцев матери.

Размахнувшись, он дал затрещину проходившему мимо рабу с массивным серебряным блюдом, на котором стоял обычный завтрак Августа: размоченный в холодной воде хлеб и яблоки с винным привкусом. Пнул сначала загрохотавшее по полу блюдо, потом упавшего раба, на коленях попятившегося к выходу. И закричал на воинов у двери:

* Преторий – гвардия, охранявшая особу Августа и наблюдавшая за порядком в Риме и Италии.

– Все вон!! Цезарь велел не беспокоить его!

Едва стих топот калиг, Ливия, перейдя на шепот, задумчиво произнесла:

–Я так и знала, что его поездка на Планазию не кончится добром. Ну что ж, не тогда – так теперь!

Тиберий быстро вскинул глаза на Ливию. Даже теперь, в семьдесят лет его мать не утратила своей давней энергии и решимости.

Ее полноватое лицо с большими глазами, выдающимся вперед носом, сильно заострившимся к старости, и маленьким ртом, так не похожее на изображение последних статуй, в которых скульпторы хотели польстить жене Августа, было как всегда спокойно и невозмутимо.

–Может не стоит спешить? – осторожно спросил Тиберий, невольно скашивая глаза на дверь.

–Боишься? Его? – усмехнулась Ливия.

–Нет, но...

–Что "но"?

–Надо поспешать с умом, не торопясь!

Губы Ливии презрительно дрогнули.

–И это говорит испытанный в боях полководец. Удивляюсь, за что ты удостоился своих триумфов!..

–Не тронь мои триумфы! – нахмурился Тиберий. – Я тебе никогда не говорил, но мне было легче вести в бой легионы, чем разговаривать с отцом.

–Ты сам теперь Август! И сделала им тебя я, понимаешь – я! В тот день, когда стала женой Октавиана! Думаешь, с великим удовольствием, беременная твоим младшим братом Друзом, шла я на глазах первого мужа и родного отца следом за Августом, пригласившим меня во время пира в свою спальню? Шла, провожаемая насмешливыми взглядами сенаторов?!

–Не надо об этом, – опустил глаза Тиберий.

Нет, надо! И именно сейчас, здесь! Еще до твоего рождения я знала, что подарю Риму будущего господина. Сам астролог Скрибоний возвестил тебе великое будущее и даже царскую державу! Я не спускала тебя с рук, когда мы с мужем, от которого впоследствии увел меня Август, спасались от его полководцев и того же Агриппы. Однажды своим плачем, ты едва не погубил нас, когда мы в Неаполе тайно забрались в готовый к отплытию корабль. Я жертвовала собой, чтобы уберечь тебя. Когда мы уезжали из Ахайи, лес вокруг пылал таким пожаром, что пламя опалило мне волосы, край одежды, обожгло пальцы, но я и тогда не выпустила тебя. А потом сделала все, чтобы понравиться Августу в тот позорный для меня день... И ради чего? Чтобы в последний момент мой сын отказался от того, что предназначено ему самой судьбой? Уж лучше бы тогда в живых остался твой младший брат!* —Я не отказываюсь, – пробормотал Тиберий, удивленный откровенностью матери, – Но что, если отец поправится и спросит о Постуме?

Ливия отрицательно покачала головой.

–Что?

–Так, ничего...

Тиберий с интересом посмотрел на мать.

– Однажды по Риму ходили упорные слухи, что ты пыталась отравить его. Это правда?!

– Отравить? Ну что ты, – улыбнулась Ливия. – Не скрою, я никогда не любила этого человека. Была верна ему, удобной во всем. Даже подыскивала ему молоденьких девушек для любовных утех, лишь бы он не развелся со мной от скуки и не отнял надежд на твое будущее. Но отравить его... Нет!

Тиберий с недоверием покосился на Ливию.

–А Марцел, которого отец решил сделать наследником?

– Марцел? – с трудом справляясь с собой, не сразу ответила Ливия. – Да, он умер сразу после того необдуманного решения Августа. Но при чем тут я? Стоит ли верить всевозможным слухам? В том году, как и в следующем, свирепствовали такие болезни, что очень многие умерли.

– А другие наследники отца – Гай и Луций?** – не успокаивался Тиберий. – Когда они умерли, насколько я помню, в Риме не было ни чумы, ни моровой язвы. Это что, тоже счастливая для нас случайность? Да и Агриппа, которому однажды отец вручил перстень для управления государством тоже ушел из жизни так странно, что никто не мог дать этому объяснения. Может быть, ты дашь?

Ливия умоляюще посмотрела на сына.

– Что мне ответить тебе? Я – жена Августа и мне не безразлично, кто заменит его после смерти. И пока я жива, я покажу тебе, на что способна мать, которая больше всего на свете любит своего сына. Сеян! – громко позвала она. Офицер претория быстрыми шагами вошел в залу и вопросительно посмотрел на Тиберия. Потом – на Ливию.

* Друз погиб в 9-м году до нашей эры, упав с лошади.

* * Гай и Луций Цезари – внуки Августа и Марка Агриппы и его дочери Юлии, которых он готовил в преемники, умерли в юношеском возрасте.

Август приказал, – выделяя каждое слово, сказала она, – во избежании смуты после его кончины из-за наличия в государстве двух его приемных сыновей, немедленно лишить жизни одного из них...

Ливия, замолчала на мгновенье и Тиберий почувствовал как цепенеет его тело...

–Агриппу Постума, – наконец докончила его мать.

Сеян красноречиво посмотрел на дверь спальни.