Текст книги "Госпожа трех гаремов"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

На башне и в покояХ

Сююн-Бике поднялась на сторожевую башню. Многоярусная, выложенная из добротного кирпича, она высоким золоченым шпилем упиралась в небо. А на самом острие, оскалив пасть на чад государевых и самого царя Ивана, развернув крылья, летел трехглавый змей – флюгер. Сильный, порывистый ветер не давал ему остановиться даже на мгновение, заставляя вращаться то в одну, то в другую сторону.

Бике услышала, как далеко, у самого леса, пришли в движение полки, и до стен города донеслось глухое уханье. То били пушки. Тяжелые черные пороховые облака отделялись от длинных стволов и нехотя плыли в сторону. У самого леса Сююн-Бике различила высокий желто-красный шатер – палаты урусского хана.

Бике не слышала, как подошел Кучак. Некоторое время он любовался ее стройным станом, затянутым в длинную белую рубаху, смотрел на красивые ноги, обутые в разноцветные легкие ичиги [50]50
  Ичиги – легкая обувь без каблуков на мягкой подошве.


[Закрыть]. Наконец он осмелился потревожить госпожу тихим, покорным голосом:

– Ханум, здесь холодно и идет дождь. Тебе следует спуститься вниз.

Словно в подтверждение сказанных слов, подул резкий ветер, растрепав волосы Сююн-Бике. Не стыдясь распущенных волос, она повернулась к Кучаку, который смущенно поднял глаза на бледное лицо госпожи.

– Казанцы меня проклинают? – спросила бике. Из-под густых черных бровей на улана смотрели тоскливые глаза измученной женщины. «Она очень одинока», – подумалось ему.

Кучак грустно улыбнулся:

– За что же тебя проклинать, ханум? Ты сделала все, что могла. Сам Аллах за нас! До него дошли наши молитвы. После дождей Итиль разлилась особенно широко. Полки царя Ивана устали, им уже нечего есть. Вот увидишь, бике, пройдет день-два, и они повернут обратно в Москву.

Кучак и Сююн-Бике спустились вниз по крутой винтовой лестнице. У мечети Кулшерифа, подобно коконам, лежали завернутые в белые покрывала тела казанцев, погибших в последней схватке. Здесь же стоял и сеид. У ворот мечети уже была подготовлена глубокая яма.

Покойников, как подобает мученикам, погибшим за веру, без молитвы и омовения аккуратно уложили в могилу и в скорбном молчании забросали коричневой землей.

А со стороны Итили по-прежнему раздавался грохот пушек – большой полк Ивана Васильевича в третий раз за прошедшие сутки шел на приступ крепких стен.

– Пойдем отсюда, ханум, – осмелился прикоснуться Кучак к одежде Сююн-Бике. – Они погибли за веру. Наверняка их души уже витают в садах рая и беседуют с Аллахом.

В покоях было холодно, и Сююн-Бике сидела на троне казанских ханов, натянув на плечи длинную соболью шубу; рядом, покорно склонив голову, стоял Кучак и не сводил карих глаз со своей богини и госпожи.

– Рядом с Арскими воротами неверные сумели разбить стену.

Бике вопросительно посмотрела на улана:

– Почему ты не сказал мне об этом раньше?

Кучак пожал плечами:

– Я не хотел тебя тревожить. В Казань пробился только небольшой отряд урусов, но мы его быстро уничтожили. А разрушенную стену сразу заделали дубовыми щитами. В ту же ночь казаки сумели разбить отряд астраханца Ядигера. Сейчас он на службе у урусского хана. Мои уланы сумели оттеснить его к озеру Кабан, и, если бы не подоспевшие стрельцы, мы бы сумели рассчитаться с этим вероотступником!

Раздался звонкий голос муэдзина. Высокий седой старик с минарета мечети Кулшерифа звал правоверных на последнюю молитву уходящего дня:

– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Хвала Аллаху, милостивому, милосердному!

Кучак коснулся ладонями обветренного лица. Грозно ухнула артиллерийская пищаль, и муэдзин осекся на полуслове. А потом, когда установилась тишь, снова продолжал воздавать хвалу Аллаху – милостивому и милосердному.

«Вот сейчас самое время. Быть может, завтра для меня не наступит вообще!»

Кучак поднялся со своего места, подошел к Сююн-Бике и положил ладони ей на плечи. Он почувствовал, как под его сильными пальцами напряглось ее тело.

И улан заговорил горячо, стараясь вложить в слова всю страсть.

– Ты необыкновенная женщина, – пожирал он глазами казанскую госпожу. – Ты даже не представляешь, насколько ты прекрасна! Я много видел и много испытал, но даже у султана Сулеймана среди его многих жен и наложниц не найти такого бриллианта, как ты! О, госпожа! Я все больше схожу по тебе с ума, ты же не замечаешь моей любви. – Сильные ладони улана заскользили по покатым плечам Сююн-Бике. На холодный мозаичный пол мягко скользнула искрящаяся соболья шуба, и руки Кучака коснулись крепкого и горячего тела бике. – Я полюбил тебя с того самого дня, когда впервые увидел. Теперь я уже не могу смотреть на других женщин! Все они в сравнении с тобой кажутся мне безобразными. Твое лицо, стан – совершенство, созданное самим Аллахом!

Кучак встал перед Сююн-Бике на колени и стал целовать ее высокую и тугую грудь, руки, колени. У женщины не нашлось сил воспротивиться этой ласке. Ее тонкие в золотых перстнях пальцы заскользили по жестким коротким волосам улана. Совсем близко от себя она увидела его коричневые степные глаза, заостренные скулы. Это был соблазн, за которым следовал грех. Совсем неожиданно для себя она прильнула губами к устам Кучака. Потом, слегка отстранившись, сняла с себя камзол, длинная белая рубаха мягко упала на ковер.

Кучак увидел Сююн-Бике всю. Его глаза скользнули по стройным ногам и остановились на груди с розоватыми сосками. И он жадно, словно изголодавшийся младенец, прильнул к ним губами. А Сююн-Бике, будто драгоценную ношу, прижала к груди его красивую голову. Улан поднял госпожу на руки и понес ее на зеленые бархатные покрывала…

Перед боем

Утром Кучак и Сююн-Бике пробудились от призывного крика муэдзина. В городе как будто шла привычная жизнь, только от самого леса, где расположились лагерем полки царя Ивана, раздавались хлопки пушечных выстрелов.

Улан надел рубаху и подошел к окну.

Медленно поднимался туман. Через тонкую слюду, затягивающую оконный проем, он увидел, как город обступили урусские полки. Они стояли неподвижно, только неугомонный ветер с силой рвал священные хоругви с изображениями Спаса.

Напротив Арских ворот в красных кафтанах стоял государев полк. А по обе стороны от стрелецкой дружины на скакунах держались уланы Шах-Али. По правую руку от них сотня астраханца Ядигера. Многие из всадников сжимали в руках бунчуки, и пряди конских волос бились на шквальном ветру. Кони, предчувствуя близкую схватку, нетерпеливо переступали ногами, и над полем раздавалось их беспрерывное ржание.

Неожиданно повалил снег. Густой, большими хлопьями. Он белой непроницаемой стеной заслонил град от полков Ивана Васильевича. Едва коснувшись слякотной поверхности, снег тотчас таял, и земля, и без того наезженная и раскисшая, сделалась совсем непроходимой. Снег падал на теплые попоны лошадей, на шапки и малахаи всадников, на стены и башни затаившегося кремля.

Полки царя Ивана дожидались последней команды, когда разнесется басовитый зов труб и щемящий душу бой барабанов. А пока всадники успокаивали лошадей, похлопывали их озябшими ладонями по крутым атласным шеям.

Вдруг в русских колоннах послышалось протяжное пение. Оно плавно растекалось по всему полю, вместе с порывом ветра набирало силу. Был февраль. Воскресенье. Сретение Господа Иисуса Христа.

– Прииди, поклонимся… Спаси нас, Сыне Божий… – слаженно пели русские ополченцы.

Полки Шах-Али и Ядигера молчали, только губы уланов быстро и беззвучно перебирали слова молитвы.

Каждый обращался к своему богу.

Сююн-Бике вышла из ханского дворца и ступила на белый пушистый ковер, сотканный выпавшим в раннее утро снегом.

У мечети Кулшерифа правоверные молились, заполнив всю площадь, но было тихо, только старческий, надтреснутый голос сеида вещал:

– О Аллах, знающий сокрытое и созерцаемое… Царь святой, мирный, верный, великий, могучий, превознесенный… Хвала Аллаху, господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда!

И площадь выдыхала в едином сладостном стоне:

– Амин!

Опять становилось тихо, так, что слышно было похрустывание снега под чьим-то легким шагом, только голос сеида продолжал взывать:

– Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, кого ты облагодетельствовал!

– Амин! – легким ветерком пробежало по рядам верующих.

Кулшериф не сразу заметил Сююн-Бике – посмотрел в ее сторону, споткнувшись на полуслове, а потом провел узкими ладонями по лицу.

Молитва закончилась, мусульмане поднялись с циновок.

В тот день ханский дворец был свободен от стражи, и сюда, как в Мекку, со всех концов города потянулись правоверные. Здесь у святых стен можно было встретить странствующего дервиша, просящего милостыню, крестьян из дальних улусов, детей и женщин. Они уже заполнили всю площадь, а через распахнутые ворота народ все прибывал.

Кулшериф подошел к Сююн-Бике:

– Ханум, посмотри вокруг себя, правоверные хотят услышать твое слово!

Медленно таял утренний снег, оставляя на грубых булыжниках грязные лужи. Полуденный ветер уже рассеял туман, и через полупрозрачное покрывало облаков пробивалось тусклое февральское солнце.

Бике поднялась на высокое крыльцо дворца. Отсюда хорошо были видны крепостные стены, сторожевые башни и двор, заполненный людьми. На нее смотрел народ, доверием которого она дорожила.

– Правоверные! Братья мои! Сестры! – заговорила госпожа Казанской земли. – Сблизило всех нас тяжкое испытание. Сейчас все мы равны перед одной большой бедой. Я же вам отныне не госпожа, вы мне не слуги! Сегодня… нет, сейчас должна решиться судьба нашей веры и всего ханства! Быть ли нам свободными и независимыми, какими мы были при муже моем Сафа-Гирее, или стать дальним улусом урусского ханства! Все зависит от Аллаха, и наши жизни в руках Всевышнего. А теперь ответьте мне… – Сююн-Бике сделала паузу, и над площадью установилась мертвая тишина. – Хотите ли вы отречься от Аллаха и отдать нашу землю на поругание гяурам?!

Заговорили все разом. Переполненная площадь забурлила, словно вода в раскаленном чугунке.

Взгляд бике остановился на седовласом старике.

– Аллах с нами! Всевышний не оставит нас! – размахивал он кулаками. – Веди нас, Сююн-Бике, по дороге прямой, по дороге Господина нашего небесного!

– Сююн-Бике, веди нас!! – неслось отовсюду. Вдруг в урусском лагере раздались звуки труб, а вслед за этим глухо застучала барабанная дробь. Город напрягся и замер – полки московского государя пошли в наступление.

Кулшериф в высокой белой чалме и длинном чапане [51]51
  Чапан – разновидность кафтана.


[Закрыть] выглядел внушительно. Он неторопливо двигался через толпу собравшихся, рассекая ее надвое, как крепкий ствол дерева режет в ледоход талые и рыхлые глыбины льда. Казанцы расступались поспешно в сторону, опасаясь хотя бы ненароком коснуться сеида. Губы старика тряслись, он был взволнован.

– Вот он, враг, за воротами Казани, так спасайте же, правоверные, и себя, и свой город!

Кровь чингизидов

Бой длился несколько часов. Трижды полки московского государя пытались приблизиться к городским стенам и столько же раз отходили назад, как пенящаяся волна сходит с берега и возвращается в родную стихию.

Трижды распахивались Арские ворота и с криком «Алла!» уланы Кучака с бунчуками и пиками наперевес бросались на пеший строй воеводы Микулинского.

Город оставался неприступен.

А вечером, когда в русском лагере отпевали великомучеников, а в Казани в полном безмолвии хоронили убитых, в покои к Сююн-Бике вошел Кучак.

– От царя Ивана – посол. – Улан пытался поймать взгляд любимой женщины. Он вспомнил прошлую ночь. Какие у нее были глаза! Темные и греховные!

– Я хотел поговорить с ним сам, но он желает видеть только тебя.

Бике равнодушно посмотрела на Кучака. Ничто в ней yжe не напоминало ту, ночную, женщину. Не было в ее глазах и жаркого желания любить.

– Привести его ко мне! – распорядилась Сююн-Бике. Перед ней стоял только покорный слуга.

– Слушаюсь, ханум, – приложил Кучак к груди руку.

В сопровождении стражи вошел посол. Он снял с головы шлем и отвесил бике поклон.

– Мир вам! – коснулся урус кончиками пальцев холодного мраморного пола.

Рука скользнула за пазуху и вытащила на свет божий грамоту. Кучак взял протянутый свиток и передал его госпоже. Бике развязала послание урусского хана, перетянутое атласной лентой, и стала читать.

Сююн-Бике, царица казанская! Пишет тебе царь и великий князь всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй. Сдай град Казань на милость государеву, ибо казанские земли завсегда русскими были! А православных, что в полоне у тебя и которых словно скот держишь, – отпусти! И будет тебе на том честь великая, сама же царицей на Казани останешься. А ежели хочешь в кормление город заполучить на земле московской, быть тому! Ежели откажешь государю, станешь рабыней его. Стены твоего града порушим, тебя в башне под стражей держать будем!

Сююн-Бике аккуратно свернула грамоту и посмотрела на посла.

– Знал ли ты, что в ней написано, гяур? – спросила она строго.

– Знал, государыня, – печально сознался посол. – Я это письмо писал со слов царя нашего Ивана Васильевича… Ты меня, видно, царица, не припомнишь, а я ведь у твоего супруга покойного, царствие ему небесное, у Сафа-Гирея, толмачом был. В зиндане сидел, смерти дожидался, а после кончины хана помилование получил. Сафа-Гирей отпускную всем дал. Настоящий хан был!.. Упокой, Господь, его душу, – поднял он руку, чтобы наложить на себя крестное знамение, но удержался под строгим взглядом Сююн-Бике. Только и уперлись глаза в белый свод.

– Знал ли ты, гяур, что это послание оскорбляет не только меня, но и всех казанцев?

– Знал, царица. Только на то не моя воля, а самодержца.

– Знал ли ты, что, быть может, шел на смерть? – не удержался от вопроса улан Кучак.

– Знал, – выдохнул бывший толмач.

– И, несмотря на все это, ты решил идти? – удивилась Сююн-Бике.

– Я – чадо государево, царица, – отвечал посол. – Мое ремесло ратное, а значит, и к смерти должен быть привычен.

– Письмо, которое ты принес, зовет нас в неволю.

– Но только ли неволю несет оно, государыня? Эта грамота может освободить многих христиан от полона. Я сам был рабом в вашем юрте. Незавидная это участь.

– Мы не поймем друг друга, – холодно отвечала Сююн-Бике. В ней проснулась кровь чингизидов, а стало быть, кровь победителей. – Но я вижу, что ты настоящий воин… Твоя смелость внушает уважение. Проси что хочешь, я постараюсь исполнить твое последнее желание. Может, ты хочешь написать жене?

– У меня нет жены, царица. Я прошу одного… живота.

– Вывести его за стены Казани, и пускай идет куда хочет, – повернулась бике к страже. Чингизиды могут не только проливать кровь, они могут быть и великодушными.

Отход

Ночью царев полк и большой полк касимовских татар под началом Шах-Али снялись в самый ливень со своих биваков и двинулись в обратную дорогу, к Москве.

Царь изрядно продрог и согревался сладкой медовухой, черпая ее серебряным чеканным ковшом прямо из бадьи.

– Трогаемся! – наказал государь воеводе Микулинскому и, помолившись напоследок Спасительному образу в домовой церкви, смахнул в умилении слезу с похудевшего лица. – Теперь к Нижнему, а оттуда в Москву! – махнул он рукой.

Стольничий уже был наготове – держа под уздцы молодого вороного коня, осмелился посоветовать:

– Государь-батюшка, поосторожнее бы! Конь-то уж больно горяч!

Другой стольничий подставлял под ноги государевы скамью.

– Пшел прочь! – отпихнул он от себя холопа. – Сам заберусь!

Царь проворно сел на коня, а жеребец нетерпеливо переступал стройными ногами, месил копытами грязный талый снег.

– Стой, шальной! – Конь, почуяв уверенную руку хозяина, громко и трепетно заржал, догадываясь о предстоящей дальней дороге. – А ты, стольничий, зови ко мне царя Шах-Али. Мне с ним переговорить надобно.

Ратники, будто бы и в неохотку, сворачивали знамена, а потом полк за полком уходили вверх по Волге в сторону Нижнего Новгорода. Вокруг, у самого леса, где совсем еще недавно было тесно от шатров, сделалось привольно. Только раздавались команды сотников и тысяцких да многошумно распоряжался вездесущий Адашев:

– Быстрее! Государев полк уже в пути.

Дольше всех оставалась стоять на Казанской земле домовая государева церковь. Полукруглый Христовый купол с крестом на самой вершине словно поглядывал, что происходит вокруг. Полки снимались со своих мест, разбирали пушки, навьючивали их на усталых исхудавших лошадей и с матерком подгоняли в обратную дорогу.

– А с церковью-то что делать? – спросил князь Мстиславский пробегавшего мимо окольничего Адашева.

Алексей Федорович остановился, глянул на деревянное хрупкое строение – оплот Христовой веры на Казанской земле. А потом, в сердцах махнув рукой, приказал:

– Разобрать ее надо… С собой в Москву увезем! Иначе запалят ее здесь.

Церковь разобрали скоро, и, скрипнув колесами, поезд тронулся.

Февраль – лютень, как прозвал его народ, заканчивался. Но в том году суровых дней выпало немного. Было тепло. Волга от обильных дождей раньше срока стряхнула с себя ледовые оковы, и мужики, поглядывая на быстро разливавшуюся реку, переговаривались между собой:

– Видать, морозов более не предвидится. Вона и поля черными плешинами проглядывают. Ранняя весна удалась.

– Скоро за плуг! Пахать! Истосковалась землица!

Вода широко разлилась по всей пойме. Кое-как переправившись на плотах и стругах на другой берег, царев полк без задержки двинулся к устью Свияги-реки. Иван Васильевич, уже успев устать от долгой верховой езды и промозглого ветра, решил перебраться в возок.

Повозка тряслась на каждой кочке, расшатанная ось натужно скрипела, и государь через небольшое оконце с опаской поглядывал вниз, где, набирая силу, все шире разливалась матушка-Волга. И неумолимо несла свои серые, потревоженные ранним паводком воды мимо Казани, дальше – в ханство Астраханское.

Царь Шах-Али сидел напротив и изредка поглядывал на государя. Иван Васильевич всю дорогу молчал, как будто был зачарован этой грозной музыкой воды и льда. У самого горизонта появилась тонкая полоска света – близился рассвет. Иван Васильевич не замечал зарождающегося дня, не слышал грохота ломающихся глыб льда – мыслями он был уже в Москве, где под опекой митрополита Макария оставалась молодая жена Анастасия Романовна. В походе, по вечерам, Иван Васильевич подолгу молился – выпрашивал у Господа Бога наследника. Без сына трон был шатким, и он с ужасом думал о том, что может стать последним великим князем из некогда крепкой династии Ивана Калиты.

– Слушай, касимовский царь, – посмотрел государь на Шах-Али, – ты хорошо знаешь эти места?

– Я дважды в Казани был ханом, царь Иван, – отвечал татарин, – и мне приходилось далеко ездить. А эти места мне знакомы особенно. Здесь очень много дичи и зверя, здесь хороша соколиная охота. Дальше, в самом устье Свияги, есть гора. Зовут ее Круглой горой. Место это очень красивое. Но там никто не живет, и потому зверь в тех краях непуганый.

– Почему же обходят гору? – не сдержал недоумения государь.

– Эта земля считается проклятой. Старики говорят, будто там живут шайтаны. Они мешают правоверным молиться, заставляют их забывать Аллаха и предаваться греховным делам.

«Чего только на свете не встретишь, – думал молодой государь. – А впрочем, почему бы там чертям не жить, ежели у нас в прудах русалки плавают, а домовые избы стерегут?»

Иван Васильевич снова надолго задумался.

Возок натуженно скрипел, увозя в своем чреве самодержца с касимовским царем. Мимо окон плавно проплывали потемневшие от былой стужи кусты орешника, колючими ветками топорщилась во все стороны акация.

– Я вот тут с Адашевым Лексеем совет держал, – обратился Иван Васильевич к Шах-Али, – город надобно на этой земле ставить. Вот с него мы на Казань и пойдем. Где бы ты посоветовал детинец заложить? – испытывающе глянул государь на касимовского царя.

Шах-Али глаз не отводил, спокойно выдержал прищур молодого самодержца, а затем, посмотрев через окно на быстро убегающие воды, уверенно молвил:

– Город надо ставить на Круглой горе! В том самом месте, где Свияга вливается в Волгу. Место удобное… И недалеко от Казани, в каких-то тридцати верстах. Как станешь здесь градом, полки можно будет спустить до Казани на стругах. Удобно будет защищать город и от черемисов. С одной стороны Волга, с другой – топкое болото, с третьей – Свияга, с четвертой – озеро.

– Так тому и быть, построим мы город на Круглой горе. Эй, рында, зови сюда деда Данилу, пускай что-нибудь на сопели сыграет, а то тоска такая, что душу совсем иссушила.

Громоздкое и усталое воинство царя Ивана медленно тянулось в Московию. Черемисы встречали полки государя боязливо – оставляли свои юрты и уходили подалее в чащу. Дружины, растянувшись на многие версты, поотстали друг от друга, и черемисы, нежданно появляясь из леса, разоряли заблудившиеся обозы. Наконец впереди показалась разлившаяся, словно в весеннее половодье, Сура – граница двух государств – Казанского и Московии, и Иван Васильевич задышал полной грудью – дальше начиналась Русская земля.

– Жив буду, вернусь еще, – дал клятву на золотом распятии государь, уже забывая и обильные дожди, и смуту посошной рати.

А еще через версту показались скиты отшельников, а далее каменным оплотом на высоком берегу Суры стоял монастырь, и тень от пятиглавого собора падала на зыбкую волнующуюся поверхность убегающей реки. Ивана Васильевича приветствовал отрадный для его слуха колокольный звон. Он вышел из повозки, поклонился деревянным стенам, осенил себя крестным знамением и негромко произнес:

– Ну, теперича я дома!

– Дома, батюшка Иван Васильевич, дома, – откликнулся окольничий Алексей Адашев.