Текст книги "Царские забавы"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Красавица, располагайся здесь, – подтолкнул Иван Васильевич Христиану к пуховым подушкам. – На этих перинах тебе удобно будет да мягонько.

– Спасибо, государь.

– А меня-то не прогонишь, если я к тебе поближе сяду?

– Как же я посмею? – оробела девица.

Царь Иван сел с девицей совсем рядышком. Жаркая оказалась девка, будто печка, так и дышало ее тело теплом, видно, и впрямь сошлась на Христиане весна. Тронул Иван Васильевич пальчики красавицы, а она не отдернула руку, только алых губ коснулась неловкая улыбка.

Царь Иван познает тайну весны.

Платье на девице легкое, каким может быть только ветер, разгуливающий по лугу. Закружит, негодник, опавшие листочки и отнесет ветхий сор куда-нибудь в просеку.

– Ручки какие у тебя мягонькие, Христиана, словно до младенца притронулся.

Государь не торопился, как будто опасался отпугнуть радостное наваждение, которое окутало его легкой дымкой. И подступал Иван не нахраписто, как мужик на гулянье, а словно несмышленый отрок, сидящий на завалинке – хочется приобнять девицу, да боязно, уж больно красива! И, подобно детине, переборовшему в себе робость, государь провел ладонью по ее округлому бедру, все более распаляясь. Христиана сидела не шелохнувшись, а пальцы государя, успевшие поверить в свою безнаказанность, уже скользили под легкое одеяние красавицы и отыскали голое колено, которое было таким же горячим, как жар в печи, и, видно, таким же сдобным, как едва испеченный калач. Государю хотелось согнуться и откусить кусок сладкой сдобы, вот только выбрать бы место понежнее да послаще, а пальцы уже отправились на поиски лакомого кусочка.

Ладонь государя оказалась очень умелой, пальцы не пропускали ни одну ложбинку благодатного тела, исследовали кожу с той тщательностью, с какой рудознатец пытается докопаться до желанной и укромной жилы. Иван Васильевич гладил кожу Христианы с лаской и нежностью. Кожа у девушки была мягкой, как шелк, и такой же гладкой. Вот рука царя скользнула еще выше, вырвав у Христианы легкий вздох, но пальцы натолкнулись на преграду – это был пояс. Осторожно, свободной рукой Иван Васильевич потянул поясок за самый краешек, и путы освободили девицу, сделав ее совсем свободной для любви.

Умелые пальцы государя вернулись назад.

Оставалось познать последнюю тайну весны, и государь был готов к этому. Под чуткой ладонью он почувствовал, как бьется маленькая упругая жилка, отбивая мгновения бытия. И чем назойливее становилась царская длань, тем ближе была разгадка, тем неистовее становился ритм. Иван Васильевич приник к полуоткрытому рту девицы и проглотил ее вздох.

Сейчас девица принадлежала Ивану, а вместе с ней в государя уместилась вся весна.

Государева длань подползала к самому низу и остановилась на плоском девичьем животе, словно отыскала прибежище для того, чтобы продолжить далее необыкновенное путешествие, и стон, который замер на губах девицы, только поторопил познание. Пальцы Ивана Васильевича уже набрались смелости: они то уходили вверх, забредали к упругим девичьим выпуклостям, а то вдруг возвращались вниз, в то место, откуда начинался самый жар, который уже довел Христиану до неистовства. Легкое платье малость задралось, и Иван Васильевич видел бедра девицы с кожей такой белизны, которая могла бы бросить вызов кристаллам соли; и сама Христиана как будто была вылеплена из утреннего снега, который того и гляди мог расплавиться под горячими объятиями государя. Ноги Христианы слегка разведены – теперь она уже не девка, что чуждается воровского прикосновения, а сладострастная баба, спешащая навстречу греху.

– Государь Иван Васильевич, – прошептала Христиана, но этот возглас больше напоминал стон женщины, растревоженной желанием.

Царь Иван не мог оторвать взгляда от крепких и прямых ног, таких же незащищенных, как стволы молоденьких берез, а в самом паху девицы стыдливо прятался темный островок волос. Это было женское начало, где нашел кончину не один отрок.

Сети дьявола были раскинуты так широко, что, споткнувшись, Иван Васильевич угодил в них обеими руками; они были сплетены такими крепкими нитями, что вырваться на свободу не было возможности.

Государь, не в силах более тягаться с искушением, освободил Христиану от легкого платья, и сорочка мятым стыдливым комом упала к царственным стопам.

Множество раз государю доводилось видеть женскую наготу, казалось, его невозможно удивить ни уродством, ни совершенством линий. Приходилось ему видеть девиц огромного роста и совсем малых, познал он молодух, не брезговал старухами. В двенадцать лет он испробовал первую девицу, а в пятнадцать сделался искушенным мужем; не было для него загадок ни в любовной игре, ни в сладостных утехах. Но то, что он увидел сейчас, заставило Ивана усомниться в своей многоопытности. Перед государем была весна, которая налилась соком и готова была подарить себя благородному путнику. Нагнулся Иван, чтобы откусить вишенку в самой середке девичьей груди, но вместо этого приник к ней ртом, подобно несмышленому младенцу, и, стараясь не пролить и капли свежести, выпивал Христиану до основания.

Девушка изнывала от наслаждения, она стонала, кричала под поцелуями Ивана Васильевича и просила только одного:

– Еще! Еще!

А он, опытным искусителем или кровожадным хищником, поднимался все выше и выше, подбираясь к самому горлу Христианы. Вот его рот у самой гортани, еще миг, и крепкие челюсти Ивана Васильевича вопьются в шею девицы, но вместо этого царь припал ртом к ее губам, извлекая из растревоженного нутра колдуньи новый всплеск радости:

– Государь, еще! Еще!

Иван не совладал с собой. Царь срывал с себя одежду с яростью ратоборца совсем не для того, чтобы ринуться в лихой бой, а затем, чтобы отведать веселящего напитка. Золотая парча ликовала вместе с государем, она трещала под его сильными руками, разлеталась во все стороны, будто бы сама собой срывалась с плеч.

Иван Васильевич склонился над Христианой – большой, косматый, он напоминал лешего, выбравшегося из чащи для того, чтобы неволить красу, но вместо звериного рыка из груди вырвалось:

– Хороша ты, Христиана, вот так бы век на тебя и смотрел. Ты на подушку приляг… смелей, девонька, здесь мягонько будет.

Девушка оперлась на руки Ивана, руки его были крепки, а сам государь был огромный и величественный, словно московский Кремль. Иван навалился на Христиану, и она почувствовала тяжесть его крепкого тела, как будто рухнул огромный детинец, придавив девицу под своими обломками.

Но Христиана была жива:

– Как хорошо, государь, как хорошо! Еще, Иван Васильевич. Вот так!

Царь Иван продолжал миловать девушку: он гладил ладонями ее лицо, плечи, движения были осторожны и своей неторопливостью напоминали девичий хоровод. Пальцы не желали пропускать ни одной складочки, ни одной выемки ее тела. Государевы губы старались не отстать и повторяли все то, что проделывали пальцы, и каждое новое прикосновение вырывало из девицы новый стон радости.

– Хорошо, государь, – шептала девушка, – хорошо.

А потом Иван Васильевич мягко вошел в Христиану, но вместо ожидаемого отчаяния услышал крик благодарности.

Христиана извивалась под Иваном верткой ящерицей, в страсти выгибала спину и запрокидывала голову, словно была богиней любви или ее жрицей. Дева, видно, явилась на землю православной Руси из Древнего Рима, чтобы своим искусством подивить самого государя. Иван Васильевич брал Христиану с ожесточенностью, на которую способен был только грозный завоеватель, ворвавшийся победителем в целомудренную обитель инокинь, – с криком, стенаниями, но чем яростнее государь овладевал своей пленницей, тем наслаждение становилось ярче. Вскоре, обессилев, Иван Васильевич распластался на красавице, раскинув в стороны руки. Христиана сумела вытянуть из государя все силы, проделав это с откровенной жадностью, подобно тому, как песок вбирает в себя дождевые потоки.

– Хороша, чертовка, – только и сумел проговорить Иван Васильевич, смахивая со лба обильную испарину. – Со мной такое только по малолетству приключалось… когда иной раз до баб дорывался. А уж как познаешь, так охота пропадала. А ты меня по-новому расшевелила. – Помолчал государь и снова пробасил благодарно: – Давно со мной такого не бывало.

Иван Васильевич с немым восторгом созерцал раскрасневшуюся девицу: румяна, а от этого еще более красива.

Вот еще одна тайна познана.

– Спасибо тебе, государь, – неожиданно произнесла Христиана.

– За что же?

Теперь Иван лежал с девицей рядом, и Христиана удобно положила голову ему на грудь, слушая биения государева сердца.

– За благодать, что мне доставил.

– При дворе желаешь остаться? Боярыней могу сделать. У меня в дружине такие молодцы, что любая баба за честь бы посчитала рядышком с ними быть.

– Разве может кто-нибудь с тобой сравниться, государь? – искренне удивилась Христиана.

– Справедлива ты, девка, – улыбнувшись, согласился Иван. Царь и вправду не сомневался в том, что в любовных утехах равного ему не отыскать даже во всей державе. На секунду государем завладела бесшабашная мысль – не взять ли девицу в жены! Всем хороша – и ликом, и статью, видать, и характером покладистая. – В царицы пошла бы?

– Не возьмешь ты меня в супруги, – без обиды заметила девица.

– Отчего же такую красу не взять?

– Боишься, что я колдунья.

Задумался государь.

– Ты и впрямь колдунья, я едва подумать успел, а ты уже разгадала.

Даже сейчас, напившись девицы вволю, Иван Васильевич не мог оторвать глаз от ее совершенного тела. Она была так же прекрасна, как меч-кладенец, созданный искусным мастером, и так же опасна, как его лезвие, – притронешься неосторожно к сверкающему острию, и кровь захлещет ручьем из разодранной раны. Такая красота губительна, как стрелы ордынцев, и нужно предусмотрительно отступить на недосягаемое расстояние, чтобы уберечься от смертоносного жала. Любовь ведьмы всегда напоминает красивый цветок, защищенный ядовитыми шипами, и ответная государева страсть – это лихое продирание через злой терновник, который неминуемо вопьется цепкой колючкой в плоть и вытянет остаток жизни через крошечное отверстие.

– Матушку мою сожгли, как колдунью. А она еще краше была. Половина мужиков в селе по ней страдало, вот потому бабы ее и порешили. Накинулись скопом, когда она в поле рожь жала, и повязали… Все боялись ей в глаза смотреть, думали, что она испепелит их злодейскими чарами.

Иван Васильевич накинул на плечи кафтан, затянулся крепко поясом. Девица уже тоже малость принарядилась, собрала волосья в косы, повязала лыковые лапти. Вот только платье малость рвано.

– Я тебя с собой заберу! – пожелал Иван Васильевич. – Во дворце у меня жить станешь. А наряжу тебя так, что всякая боярыня завидовать станет.

– Уйду я, государь, не сумеешь ты меня удержать, – проговорила девица ровным, почти бесцветным голосом.

Только Иван, с его слухом знатного певчего, мог уловить в этом тоне такие нотки твердости, которые укрепили бы даже дамасскую сталь. Ясно стало Ивану Васильевичу, что расшибется его строгость о характер девицы, подобно кому земли, свалившемуся на булыжник с кручи.

И впрямь не удержать.

– Чем же мне тогда тебя порадовать, голубка? Возьми мою нагольную шубу, такая красота иного терема стоить может.

– Нет, государь, то, что я хотела взять, я уже получила, – произнесла девица, и от этих слов по коже Ивана Васильевича пробежал суеверный ужас. – Женишься ты скоро, а меня еще долго помнить будешь. А теперь идти мне надобно, Иван Васильевич, подружечки заждались.

Не посмел удержать Иван Васильевич красу. Ступила Христиана в траву и затерялась среди полевых ромашек, а сосновый бор дружиной витязей поднялся на пути Малюты Скуратова и его сотоварищей.

Так и канула красавица в чаще, прихватив с собой свою тайну.

Глава 2

Александровскую слободу иноземные послы не без основания называли второй столицей Руси. Иван Васильевич пропадал здесь больше, чем где-либо. Даже свой царственный трон он велел привезти из Москвы в слободу и теперь не расставался с ним даже во время трапезы, и ранцы терпеливо носили за государем трон, ожидая, когда Иван Васильевич надумает присесть.

Государь не любил Москву и всякий раз находил причину, чтобы оттянуть отъезд, даже если приспевало время поклониться святым мощам. И потому послы, минуя Стольную, езжали в Александровскую слободу.

Для приема именитых гостей в монастыре были возведены каменные хоромины в три клети, которые по своему убранству мало чем отличались от великолепия московского дворца, и послы, блуждая по длинным коридорам, шептались о том, что золота в Гостиных дворах куда больше, чем можно было встретить в летних резиденциях иных западных королей.

Оставалось только догадываться, какими же тогда сокровищами окружает себя царь в московском дворце.

После дня пребывания в слободе послы уже знали о том, что государь ест с золотых тарелок, пьет из серебряных кубков, что кафтаны у него почти неподъемные из-за множества жемчуга, а венцы унизаны алмазами. И наверняка нужно иметь очень крепкую шею, чтобы суметь выдержать такую тяжесть.

Прежде чем представить послов царю, их потчевали в Трапезной, которая поражала своим размахом и больше напоминала зал для танцев. С большой охотой поедая русские кушанья, каждый из вельмож думал о том, с каким удовольствием будет рассказывать королю, что золотые подносы при московских дворах такая же обыкновенность, как деревянные ложки у черни. Но более всего иноземцев поражали подсвечники, которые также были золотые, украшенные в самых разных местах изумрудами и яхонтами. Подсвечники были выставлены по углам избы для большего бережения, но в пьяных пререканиях они применялись боярами чаще всего как палицы, и рубились ими лучшие люди так же лихо, как искусный ратник на поле брани.

Грешно и беззлобно улыбались послы, глядя на залепленные воском лица бояр.

Послы не без злорадства думали о том, что Россия уступает Европе в великосветской обходительности, что здесь совсем отсутствует поклонение прекрасным дамам; их совсем не интересуют анекдоты из королевских семей; не ведутся непринужденные беседы за столом, способствующие улучшению пищеварения. Было видно, что русским мягкотелая манерность в большую тягость, они рассуждали по-своему: «Как можно вступать с бабами в беседы, когда их плоть сотворена господом совсем для иного!» Западные анекдоты боярам казались скучными, куда интереснее лупить на пирах друг дружке рожи под громкий хохот собравшейся толпы, где остервенения и злости не меньше, чем у немецких торговок, сумевших поймать на базаре за шиворот вора.

Одной из главных забав русских вельмож была пляска, которая могла быть такой удалой, что вытряхивала из-за стола самых толстозадых, и бояре пускались в пляс с той безудержностью, с какой отъявленный квасник рвется к дармовой выпивке. Бояре трясли животами, натужно кряхтели, но никто просто так уступать не собирался, и пляска прекращалась только тогда, когда в изнеможении падал последний танцор. Счастливого победителя напаивали так щедро, что он уже не мог двигаться, и дворовые, погрузив на телеги побежденных именитого плясуна, с бережением развозили их по домам.

Пляски были настолько заразительны, что плясуны в удали рвали на себе рубахи и порты, а затем, едва ли не голыми, бегали между скамьями и столами. Не понять шибкой разудалости Европе, благочинные мужи которой тешили себя тем, что перемигивались с дамами в отсутствие их супругов. Русский пир напоминал ураган, и буйное веселье разносило вдребезги не только посудины, заставленные едой, но и разбивало в щепы дубовые столы, которые в начале торжества не могли сдвинуть даже пяток молодцов.

Ликовало сердце послов, созерцая воскресную трапезу, будет о чем поведать королям и над чем посмеяться в обществе обворожительных дам. Одна беда: они были так чувствительны, что едва не падали в обморок от рассказов о царском застолье.

Более всего послов поражала первая встреча с Иваном.

Наслышавшись о русском царе небылиц, каждый из них рассчитывал, что им навстречу поднимется великан в волчьей шубе, сжимающий в правой руке вместо скипетра тяжелую цепь, за которую, словно послушную собачонку, поведет огромного медведя, готового по малейшему движению перста своего господина рвать дерзкую челядь на части. Под шубой у царя Ивана будет парчовый кафтан, вышитый золотыми нитями, на шее великокняжеские бармы из рубинов и изумрудов, а каждый палец будет украшать бриллиант величиной с лесной орех.

Велико бывало удивление послов, когда к ним выходил высокий неулыбчивый монах, на котором была обычная ряса чернеца с крестами на плечах. И если бы не пышное сопровождение бояр, не золотой посох, который государь сжимал в руке, не многое челобитие, вводившее всех присутствующих почти в религиозное исступление, можно было подумать, что это обычный старец, приглашенный на государев ужин, каких в русском дворце слоняется несчетное множество.

Царь в самом деле поживал в Александровской слободе в великом аскетизме, но зато он никогда не забывал о послах, в чье распоряжение отдавал девок едва ли не со всей округи. Государь шел на эту хитрость неспроста: редко кто из вельмож мог устоять перед чарующими ласками русских красавиц, а сполна изведав обходительность девиц, даже самый несговорчивый посол говорил Ивану Васильевичу:

– Да!

Даже строгие отцы сумели привыкнуть к частым отлучкам своих дочерей, разучились ворчать даже тогда, когда ночью их тревожил уверенный стук в дверь и властный посыльный незамедлительно требовал красавицу ко двору государя. В этом деле отыскивалась и лучшая сторона, когда дочь, возвратившись домой поутру, приносила по две жмени серебряных монет. Деньги в крестьянском хозяйстве дело не последнее: шубу можно справить, а то и борону кованую купить, а еще бабе перстенек медный присмотреть. А скоро многие отцы семейств Александровской слободы всерьез стали посматривать на дочерей как на один из главных источников дохода, продолжая завязывать в узелок припасенные гривны до ближайшей ярмарки.

Совсем иначе Иван Васильевич встречал польских послов, которые отличались особой похотливостью и обыкновенно заявлялись в пределы Русского государства с огромным количеством девиц, славившихся тем, что умели находить на мужнином теле такие места, что приласкай их – и сила возвращалась даже после двенадцати часов любовного бдения. Для шляхтичей царь выстроил дворец, в терем которого поместил красавиц, и польскому вельможе достаточно было поскрести в дверь, чтобы отведать слободскую девицу.

Иван Васильевич любил Александровскую слободу той отчаянной страстью, какую способен проявить великовозрастный детина по отношению к едва поспевшей девице: она для него и ягодка, которую нельзя отведать досыта, она и сладостный грех, за который не жаль вариться в смоле. Воздух в слободе был яблоневый, душисто-сладкий, и Иван Васильевич не сомневался в том, что точно такой же был в раю, когда Адам гостил с Евой.

Послы любили это место не менее, чем русский государь. Порой можно было подумать о том, что приезжали они в Александровскую слободу лишь для того, чтобы отдохнуть от опеки своих государей, попить вдоволь хмельной медовухи и позадирать подолы девицам.

Особенно хорошо грешилось на природе, как водилось еще с языческой старины.

Любимым местом гуляний был овраг, прозванный слободскими шутниками Дунькина щель. Он был узок и настолько глубок, что, казалось, уводил к горящим котлам ада, а темно-красная глина, густо выступающая на его крутых бортах, была несмытым первородным грехом. Овраг и впрямь наталкивал на размышление о гуляющей плоти: слишком он был узок, и, заросший густым лесом, мужикам, дерзким на плотское воображение, он представлялся бабьей лоханью в тот самый миг, когда дева готова была принять в себя горящее пульсирующее жало.

Вот здесь-то, в дремучих зарослях, и любились польские паны, да так рьяно, что на крики радости сбегались все парни и девицы Александровской слободы. Очень смешными выглядели напыщенные паны, когда под дикий хохот развеселившейся черни поспешно натягивали порты на крутые животы.

Послы любили наведываться в Александровскую слободу не только затем, чтобы окунуться в буйное веселье, которое частенько царило в стенах монастыря, но еще и для того, чтобы самим удостовериться в тех слухах, которые нечистыми побасёнками гуляли о царе Иване по всей Европе. Говорили о том, что русский государь разделил Россию на две половины и наведывался в опальную земщину подобно грозному завоевателю лишь затем, чтобы взять задержанный ясак. Что будто бы Иван Васильевич с каждого земского града берет всякий год по сотне девственниц на откупную и что в опришнину он отбирает только тех отроков, что способны к содомскому греху, и посвящает в свой орден только после того, как с каждым из них проведет грешную ночь.

Однако государь являлся к послам всегда в черном одеянии, представляя собой образец постнического подвига и смирения.

Сейчас в Александровской слободе государь появился для иного – Иван Васильевич надумал жениться. А потому он решил проверить – готовы ли кельи для встречи царских невест.

Монастырь и ранее был зело красив, а после того, как Иван Васильевич свез царскую казну в свою летнюю резиденцию, обитель и вовсе заблистала великолепием.

Во все стороны разъехались царские гонцы – из одной волости в другую, из села в город они разносили весть о желании Ивана Васильевича жениться. А потому, как это было заведено в Русском государстве еще в седую старину, воеводы устраивали смотрины девиц и самых красивых вносили в особую роспись, повязывая родителей крестным целованием во что бы то ни стало привезти дочь в назначенный срок в Александровскую слободу. Иван Васильевич изучал красавиц с той тщательностью, как если бы это были драгоценные каменья его великой казны. Государь знал не только как зовут красавиц, но представлял и о том, какого они были роста, веса, с интересом изучал величину их груди и прочее; дьяки расстарались, вписав в роспись даже цвет глаз каждой девицы.

Одна из этих девиц непременно станет суженой, и Иван Васильевич уже пожалел, что назначил смотр только через месяц после рассылки грамот.

В ожидании Иван Васильевич грешил по-мелкому: ел жирное мясо, пил горькую и вспоминал прекрасную колдунью с именем Христиана.

Государя теперь окружали новые любимцы, а о прежних – Федоре Басманове и Афанасии Вяземском – он не вспоминал совсем. Порой казалось, что общество государя было ядовитым, вот оттого не задерживались подле царя лучшие люди и гибли, словно мухи от осеннего сквозняка, и только Малюта Скуратов от долгого пребывания подле государя словно выработал в себе противоядие, продолжая крепнуть год от года. Своей широкой тенью он сумел накрыть мелкую поросль новоиспеченных любимчиков и пристально наблюдал за тем, чтобы никто из них не посмел стать ближе к государю, чем он сам. Может быть, и самодержец стал уставать от навязчивой опеки своего верного слуги, а потому не однажды грозился отправить его с дружиной на войну с латинянами.

В ответ Малюта горячо уверял, скомкав ладонью на груди расписной охабень:

– За тебя, государь, хоть к черту в пекло!

Государь не сомневался в верности Малюты, знал Иван: прикажи он Григорию взойти на полыхающий костер – любимец исполнит и это.

Сейчас Скуратов-Бельский вместе с государем дожидался прибытия царских невест. Ивану не терпелось выбрать жену, а Григорий рассчитывал на то, что сможет позабавиться с девицами-неудачницами в темных закоулках монастыря. А уже следом за думным дворянином не один бравый молодец поможет боярышням утереть горькие слезы разочарования.

Скоро с ближних мест и самых глухих уголков вотчины к государю заспешили с известием скороходы о том, что в уездах отобраны первейшие красавицы, во множестве снаряжены поезда, и скоро царские невесты под охраной воинников прибудут в стольный город.

Иван Васильевич определил для девиц просторные комнаты, куда опричники понатаскали со всей округи перин. Распорядился стены и потолок обшить красным сукном, а лавки и сундуки укрыть цветастыми вышивками.

В стене одной из смежных комнат, где будет проходить девичий смотр, Иван Васильевич велел просверлить дыру. А когда дело было исполнено, государь приложился к отверстию глазом и сумел убедиться, что обзор не так широк, как хотелось бы. Крякнув с досады, царь приказал выставить целый кирпич, а пробоину до смотрин прикрыть иконкой.

Скоро приготовления были закончены совсем, и опришный двор стал с нетерпением поджидать девиц.

Девушки приехали едва ли не все разом.

Явились на монастырский двор в летних нарядных санях, под звон голосистых бубенцов; девушки сумели взорвать тишь обители беспричинным весельем и в одночасье опрокинули молодостью непререкаемый устав седой каменной твердыни. Опричники во все глаза пялились на невест государя и без конца спорили между собой, какой из них придется отдавать царственные почести. При девках состояли сердитые отцы, которые суровым взглядом взирали на опришников и походили на цепных овчарок, стерегущих государево добро. Каждый из них верил, что именно его дочери Иван Васильевич вручит заветное кольцо.

Приезд девиц в Александровскую слободу напоминал паломничество верующих к святым местам, вот только вместо убогих и сирых – красивейшие девицы Руси, а вместо домовины с нетленными мощами – государь всея Руси. Только величие самодержца могло заставить боярышень съехать с родительских отчин в далекую Москву, только указ царя способен вырвать фей из лесных глухоманей, чтобы государь мог убедиться в том, что не растворилась краса в бескрайности земель, а выкристаллизовалась самоцветами в хороминах господина русского.

Среди прибывших были и вовсе незнатные девки из самых дальних государевых вотчин, только предстоящая женитьба государя-батюшки давала им случай возвыситься. Без подарков от царских смотрин обычно не уезжала ни одна боярышня, и кроме обычных подношений самодержец награждал деньгами и даже имениями. Среди девиц выделялись купеческие дочки, которые напыщенными гусынями разгуливали по двору и всегда помнили о том, что денег у них поболее, чем у иных родовитых бояр, и батюшкиных гривен хватит на то, чтобы вымостить ими всю дорогу от Александровской слободы до самой Москвы.

Девушки-дворянки держались поскромнее: не имели они шелковых нарядов, были совсем не кичливы и бродили по Александровской слободе потерянными сиротами, однако именно они и отличались от купчих и княгинь природной красотой.

Особенно красивы были девушки из-под Великого Новгорода: приметные из-за белизны кожи и отличные от южных славянок светло-русым цветом волос, с глазами, напоминающими бирюзовую глубину Ладожского озера, они представлялись Еленами Прекрасными, пришедшими из ветхих сказок, для того чтобы завладеть соображением государя. Грех было не обернуться на невинную красу и не позавидовать втихую Ивану Васильевичу.

Краса новгородских девиц была особенной потому, что предки их не связывали себя браками со степным соседом, чья кровь была не так светла, как на севере, и часто разбавлялась ордынскими племенами. Новгородская красота походила на свежесть северных чащ с глубокими озерами, с правильными, словно края блюдцев, берегами. Даже наряды и узоры на платьях отличались от московских, были светлыми и веселыми, какой может быть только березовая кора. Новгородские мастерицы умели удивлять не только соседок – по всей Руси славились наряды северных белошвеек.

Взгрустнулось государю: эти смотрины напоминали ему выбор первой жены. Хороша была Анастасия Романовна, грех было пройти мимо и не заглянуть в потупленные очи.

Нет уже Анастасии Романовны, погиб первенец, почила дщерь, а сам государь шагнул от юных лет так далеко, как будто успел прожить семь жизней.

Тяжко было смотреть Ивану Васильевичу на беззаботную молодость, а в невинном смехе девиц государю чудилось зловещее карканье.

Царь Иван ходил по двору достойно, поменяв на время монашеское рубище на самодержавный наряд, даже вместо привычного клобука носил венец, который поражал девиц не столько своей красотой, сколько величавым содержанием. У шапки был соболиный ободок, а на самой маковке махонький золотой крестик.

Скоро похожий убор получит право носить одна их этих девиц.

Государь повелел принести царицыну корону, к которой приставил двух дюжих стрельцов в красных кафтанах. Девицы, пораскрывав рты, взирали на царицын венец. Здесь же лежали кольцо и вышитый золотыми нитями платок – подарки, которые Иван Васильевич вручит своей избраннице.

Девицы прибывали каждый день. Для них уже не хватало места в монастыре, и государь распорядился смастерить в слободе преизрядный, украшенный дом. Плотники работали день и ночь, а через три дня на пустыре поднялись огромные хоромины в три клети с шатровой крышей и резными рундуками у Красного крыльца. Палаты украсили коврами и цветастыми тканями, особо нарядную комнату подготовили для государя – здесь-то ему смотреть девиц! Не позабыли и про царское место, стул смастерили с тем изяществом, на какое способен изворотливый и пытливый ум русского мужика. Плотники подсмотрели этот стул на картинках византийских рукописей – спинка прямая и широкая, ножки растопырены в виде лап диковинного зверя – могучие и когтистые, а от себя приладили скрученный хвост и вытесали на седалище чешую. Трон больше напоминал сказочного дракона, приготовившегося к прыжку, а государь будет напоминать всадника, усмирившего такую невидаль. Царское место украсили золотой парчой, которая была не более чем попона на спине изящного зверя.

В каждой из палат государь повелел поставить клетку с соловьями. Соловьи умели петь только ночами, потому они и были ослеплены, и, позабыв про печаль, птицы радовали слух заливистыми трелями даже в солнечный полдень. Соловьи напоминали слепых гусляров, которые во множестве плутали по московским порогам и за полкопеечки могли исполнить былины о Владимире Крестителе и Вещем Олеге.

Приближался день смотрин.

Радостное ожидание было омрачено тем, что на монастырском дворе кто-то подбил насмерть кукушку. Серая, в рябых темных пятнах птица долго лежала у архиерейских палат. Чернецы с ужасом обходили горемышную и неистово крестились, как если бы видели рассыпанную просфору. Долго не могли отыскать смельчака, который отважился бы подобрать убитую божью тварь, а когда таковой нашелся, все в облегчении перекрестились. Монах завернул кукушку в полу рясы, прочитав молитву, похоронил птицу неподалеку от монастырского кладбища.

Убить кукушку испокон века на Руси считалось тяжким грехом. Об этой строгой заповеди – оберегать всяко святую птицу – каждый православный был наслышан с раннего детства. Именно через кукушку господь сообщал, сколько кому осталось изживать годков, и расправиться с божьей птицей – это все равно что прервать речь господа на полуслове. А потому и чести птица сподобилась особой, похоронили ее рядом с монастырской стеной, где покоились пустынники, снискавшие себе в миру славу святых.