Текст книги "Чёрный Фавн (СИ)"

Автор книги: Евгений Стрелец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

   Бен сорвал одежду, душившую его во все земные годы. На коже проступил рисунок сетки. Когда кончит, шкура рептилии преобразится к армированной упругости, пока же она невыносимо чувствительна. Острое содрогание луча, пробившегося сквозь кроны, от слабых дуновений ветра, заплутавшего в парнике нижнего уровня Сельвы. Ветер Хамелона дождался Бэна Торо, разыскал его, чтобы гладить по спине, целовать холодком мускулистую спину. Подталкивать и отвлекать изгорающего в долгожданном, ненасытного ящера.

   «Сельва! Сельва, где не надо притворяться!.. О, Сельва покрывающая, восстающая из огня и воды, из собственных костей и праха!» Чтоб изнутри он тёк и сочился, Бен ломал принявший его пестик недотроги. Сокращения цветка, неспроста получившего своё название, подхлёстывали его, смешили, будили гнев и азарт. Пытаясь оттолкнуть, все наружные лепестки завернулись к тычинкам, протискивались под бёдра, щипались ядовитым соком. Как же! Сейчас!.. Не раньше, чем.

   Взвыл и откинулся на спину.

   Так всегда. Оно просто прекращается, как отрезало. На пике, да, но чего-то главного не достигая.

   10.

   «О, какая вонь!.. О, какие зубы...»

   Два сверлящих чёрных уголька по сторонам дьявольской ухмылки.

   Вблизи – никогда. Не доводилось. Не видел. Вблизи завр молчит. Иначе Бэн рехнулся бы.

   Отнюдь не утративший сил, преумноживший их исполнением желанного, Бен Торо сделал бросок под зловонную тяжёлую морду. Лязгнули клыки. Мимо. Он вкатился завру под ноги, обвил коленный сустав шершавой лапы всем телом и по рукоять вонзал тонкий широкий нож. Сустав щёлкнул. К полной неожиданности Бена, дольч рухнул на бок целиком, разом, как гора, как дерево в бурю, едва не придавив его.

   «Один? Дольч выследил меня один?! Уверен, что это ранение не смертельно. Он сумеет подняться?» Дольч пытался извернуться, изогнуть шею и увидеть, что с ногой. «У них высочайший болевой порог, – вспомнил Бэн. – Завры почти не чувствительны к боли. Надо тикать... Бегом под тёрнами на восток!»

   Именно.

   Вместо этого Бэн Торо подошёл к громадной башке и вперился в уголёк круглого глаза, стараясь не вдыхать глубоко. Пореже. Лучше вообще не дышать.

   Дольч смердел сладким запахом плотского разложения. Глаз умно, бесстрашно и любопытно осматривал Бэна. Изнури по длинным, с промежутками растущим зубам гулял туда-сюда красный язык, прищёлкивал, дрожал. «Завр нюхает им... Но встать, скотина, не может! Чего, добегался?!» Дольч с готовностью отозвался сиплым вздохом, именно на вдохе Бэна, и он просто упал в этот запах! Признал? Понял? Сладкий, душный, смертный... Именно он и заставил Бэна Торо удовлетворить внезапную плотскую страсть цветком недотроги, так вкусно и так не вовремя! «Как ни крути, а дольчи концентрат всего для нас, и жизни и смерти, всего Хамелона. Ничто – мимо них».

   Добить завра Бэн не мог и не хотел, живучесть их феноменальная общеизвестна.

   – Душный ты гад, вонючий, – сказал он в помаргивающий круглый глаз, – передай своим: вонючки, мы вам ещё покажем!

   Подмигнул и рванул в Сельву под громоподобный, скачущий железными шарами рёв.

   Недалеко убежал.

   В норе какой-то гигантской личинки Бена настиг жутчайший отходняк. Сутки: рвота, колотун, пот, пропитавший землю. Яркая галлюцинация зловонной морды, затмившей горизонт.

   Цветок был недоспелый для еды, и в принципе неподходящий для того, что Бэн сделал с ним. Нора спасла хамелонца, колючие заросли над ней.

   Всё в дольчах мощно, брони, однако, на них нет, а Сельва – суровое место. Растения Сельвы и всеядные дольчезавры, вот между кем и кем идёт настоящая борьба на Хамелоне... Шипы, опушённые иглами, взрывающиеся ядом плоды одних не уступают челюстям и желудкам других. Завры нашли своего, растолкали, подняли. Затем обнаружили без труда укрытие Бена, но разрыть не сумели. Потоптались и ушли, решили, сдох.

   Нет, Бэна Торо ждал родовой лабиринт и дождался.

   11.

   Мало зрелищ сравнится в пронзительной тоске с запустением родных мест.

   Бэн вышел на утоптанный плас. Как он ряской подёрнут монетками лишайников и мха.

   Солнечные часы...

   Они подкосили Бена, совмещённые с календарём часы. Не знал, не помнил... Вне всякого сомнения – знал! Безо всякого календаря помнил! Чёрный Фавн – завтра.

   «Это не мой срок. Но моего и не наступит. Мой Чёрный Фавн, о, ирония, настоящий! Он упускает всех купальщиц небес! Я не хочу возвращаться. О, как же я этого не хочу!»

   На пласе Бен побыл. Осталось родное гнездо. Лабиринт рода Торо даровал ему горькой скорби полной мерой, как и ожидалось.

   Чем дальше, тем медленней Бен шёл закоулками, туннелями под колючим плющом, загогулинами входов-выходов... Вспоминал? Вспоминалось само...

   Брат и двоюродный брат, и неразлучная тройка сестёр... Злодейская компашка вылетала из-за поворота, прыгала с потолка. Всё сволочи, старше его и сильнее! Но Бен в восторге! Ну кусаться, ну кубарем! В ожидании настоящих, взрослых драк на пласах мелочь хамелонская отрабатывала с детской неутомимостью всё подсмотренное и угаданное. На последнем издыхании расцеплялись! Ржали, толкались, подначивали друг дружку, брали на слабо, выручали, делились хлебным крошевом в тайничках... Ещё не отдышались, а уже планируют, из соседей, чей род задирать отправятся: на бахчу с тыквами горлянками или на праздник хлебного урожая? Для тыкв он наступит поздней. Они долго спеют, накапливая сок, и безо всякой порчи он год в тыкве храниться. «Айда на бахчу! Не будет вам сока, а будут нам сладкие, восковые семечки!» Как их лупили, как они удирали!

   Может быть, сладости чужой планеты, дынную жвачку Бен оттого и невзлюбил, что слишком напоминала...

   Обняв колени, Бэн томился и вспоминал, вспоминал, вспоминал... Поплыл...

   А когда совсем стемнело, он лёг туда, куда укладывали в холодные ночи лишь раненых хамелонцев и слабых малышей – прямо в очаг, в остывающую мягкую-мягкую золу. Восхитительное для ящерицы место. Устроенное так под наклонами сводов, чтоб всё тепло осталось в норах, а дым шире рассеялся, чтоб дольчи не нашли.

   Зола – ценное удобрение, её берегут ради грядок с лекарственными растениями. Золу редко убирали из очагов, копили до предела.

   С терморегуляцией у них порядок, готовить на огне приходилось лишь грубую и терпкую в сыром виде пищу. Несмотря на то, что огонь хамелонцы зажигали редко, очаг – священное родовое место. Вокруг него собираются потомки, добежавшие в Сельву. У первого попавшегося рода отдыхают, едят и пьют несколько дней, затем убегают к своим. Так роды становятся побратимами.

   И огниво, и топливо были на месте. На месте и вой завров над лабиринтом. Бэн мог развести огонь, положившись на судьбу, но не стал. Это было бы уже слишком.

   Он лёг в холодную, отсыревшую золу, не убирая впившихся камешков из-под бока, и тихо завыл. Прошлое невозвратно. Для того и прилетел – удостовериться.

   12.

   Пункт третий, непредвиденный, должен был быть пропущен. И, конечно, не был.

   Чёрный Фавн над пустыней. Гипнотичный Чёрный Фавн. Из Сельвы его не увидать. Карабкаться на вершину дерева, ничуть не меньшее безумие, чем с дольчезаврами бок о бок любоваться на опушке.

   «Вдруг туриста встречу либо их челнок...» Пускаясь в авантюру, даже наедине с собой надо чем-то оправдаться, каким-то вздором!

   Не совладать с жаждой. По пути Бен пил из чаши каждого подходящего цветка, прокусывал кору лиан и тоже пил.

   Бен Торо отправился на опушку Сельвы, едва занялось утро Чёрного Фавна. Прошёл и за опушку, вихрем мчался! Стадо завров с одной стороны, стадо с другой, пронесло. «Взяли, вонючки?! Отсюда можно не торопясь идти».

   На зелёной траве выделялись соломенные колоски сухой травы, затем остались только они, вскоре и они пропали. Лоскуты мха на безводном каменном покрывале. Чуют подземные воды, ими живут.

   Ясное небо. Аквамарин, морская волна.

   Силуэты дольчей, когда отошёл на порядочное расстояние, на фоне зелёной кромки леса смотрелись тёмными, кочующими валунами. Ветер с пустошей, он горячий для носа, для обоняния неподходящий. Здесь жертву не унюхать, здесь на Бэна можно лишь случайно наткнуться, а зрение у дольчей так себе, особенно с учётом его хамелеоньей окраски. Зато скорость у дольчей безнадёжная для хамелонца.

   Жёлтое – зелёное. Песчаное – моховое. Пустынное – изумрудное. Под бирюзово-зелёным небом.

   «Заблудиться легче лёгкого... И какая жара!»

   Играющее солнце Купальщиц приближалось к верхней точке небосвода.

   Бен споткнулся так позорно! С хамелеоньей скоростью, ничком летя, успел обругать себя! А что не он, его споткнули, понял, когда его уже и шарахнули второй раз об землю плашмя. Изумрудная запятая хвоста отцепилась от лапы. Надменно вильнула, приняла вертикальное положение. Остальная часть изумрудного хулигана фыркнула и сказала:

   – Хай, Бэн! Бэн Торо...

   – Ты.

   Небо потемнело.

   – Зря, – сказал Бэн. – Или рано. У тебя столько власти на той планете...

   – А у тебя красавица жена...

   Небо приобрело сумрачный, серый оттенок.

   Бэн вскинулся на ноги, как распрямляется стальная полоса капкана, и сбил Анук на землю, локтем за горло, щека к щеке. Дышали, молчали.

   Он спросил:

   – Как думаешь, а те, что мелкими несмышлёнышами разбросаны по трюмам, развезены по другим планетам, он и тоже почуют зов? И почём им узнать, откуда он?

   – Узнают, Бен Торо. Это внутри, это родина. Чёрный Фавн позовёт, когда почувствует жажду, и они ощутят его жажду, как свою.

   Для хамелонца в любовной борьбе поворотный момент – усилившаяся до невменяемости жажда.

   Они целуются, и плоские упругие языки хотят проникнуть в пасть авангардом, после чего наступит время бёдер. Не взаимно проникнуть. Их языки едва-едва сладки, прохладны и желанны, как дождевая вода с листьев. Тот, чья жажда сильней, не выдержав, пропускает, заглатывает чужой язык. Он и станет самкой.

   Во исполнение её надежды и подавление её воли из-под проникшего языка выстреливается сильная, тонкая струя пьянящей, расслабляющей жидкости. Обычная для них практика, напоить изо рта, в смысле лечения и просто для удовольствия. Практически, с этого момента возврата нет, ролями они уже не поменяются. Смысл дальнейшей борьбы – процесс взаимного удушения, но без шанса на доминирование. Напившийся из-под языка противника и любовника хамелонец – самка, субстрат.

   Но есть ли среди хамелонцев те, которые, терпя поражение, идут на попятную? Возникает в ком-то, пропустившим копьё друга-врага, желание отыграть назад, пробовать с другим, позже? О, да... Чаще в слабых парах. Когда ни похоть зверя не берёт верх над ничтожеством, ни гордость прямоходящего сапиенса.

   Эти дикие, пронзительные, задушенные стоны... Визг, рыдания, проклятия, переходящие мало-помалу в бессловесный размеренный вой... Невольный свидетель предпочёл бы всю жизнь слушать рёв дольчей и треск разрываемого мяса, но только не их.

   Никто не виноват! Никто не плохой, а – поздно! Просто уже поздно! И предатель на самом деле тот, кто струсил.

   Ещё под земным небом, любуясь Анук, насмешливой как волна, прямой как скала, Бэн Торо подумал, что она не из таких, что Анук проиграла бы с честью. Да и ей проиграть – не позор. А сам?.. Проиграть? Невозможно!

   Пустыня не место для кулачных боёв, Чёрный Фавн – неподходящее время. Бэн и Анук боролись как змеи, перекидываясь, меряясь силой. Раз за разом в броске сверху оказывался Бэн. За долгими поцелуями отдыхали, не ослабляя хватки.

   Губами Анук ловила кончик его языка. Бен играл змеиным манером, дразнил, проникая внутрь... Щёлкнул и оросил её горло свежей влагой. Внезапно его ударило, толкнуло в сердце нежданной слабостью. Предательство! Почему?!

   «А, вот как оно бывает...» Мышцы служили, кости отказывались служить. Косное, хрящевое, мозговое всё это плавилось, текло вниз, в бёдра, и там твердело. Синхронно и Анук стала слабей.

   «О, вот оно как...» Бёдра толкнуло не его волей, пушечным выстрелом, тараном. Через узкую щель орудие жизни и смерти прошло в крепостные ворота. Авангард, колонна войсковая, впереди генерал, наконечник копья... Чужое вошло и остановилось... Осязая. Пульсируя. Сходя с ума от невероятного: да!!! Я – там... Порываясь дальше, изо всех сил сдерживая себя: погоди, твой мёд, твои лучшие секунды. Весь Бэн Торо целиком очутился там – в пронзаемой, охватывающей тесноте, во мраке чужого тела.

   Делая паузу, вытягивая соки обоих тел, шаг за шагом, бросок за броском скользкий, обратного пути не имеющий таран начал путь в чёрное небо. Горячий космос, яркого чёрного цвета. Небо пускало, небо выталкивало его и снова пускало... Он раздвигал тьму, протыкал и протискивался. Толчок, бросок. Глубже. Головокружительная передышка, дыхание сбитое от наслаждения, неимоверного для живых. Пульс в горле пляшет, как взбесившийся маятник, паровой молот.

   Бэн, оставшийся снаружи, мог только слабо нежить, ласкать, обнимать. Но крепко удерживать, плотно, ещё плотней.

   Они, как вначале, замерли, соприкоснувшись щеками, и Бэн подумал: «Даже такой момент подчинён жалкой необходимости!.. Обездвижить: тихо, не двигайся, дольчи, опасность».

   Не борьба, какая уж тут борьба. Силы уходили.

   Анук струилась вверх между его руками, безнадёжно, настойчиво. Зацикленная река, с течением настолько слабым, можно остановить поцелуем, что Бэн и делал. Крепко-накрепко сомкнув руки на её бёдрах, он напевал: «Фавн полночь в ступе толчёт, скребя... пестом по звёздам – четыре, пять... Замесит тесто, спечёт – шесть, семь... лепёшек сладких, и хватит всем...»

   Было темно. Стало очень-очень темно...

   Над вечно девственной Сельвой и всем Хамелоном задёрнулся полог.

   Нежданные минуты пожить на ощупь, побыть исключительно нежностью, чем-то сверх деятельных, непобедимых бёдер. Природа, не он, пробивает дорогу к жизни и смерти в дорогом, нежном, извивающемся теле. Молчащая, в уголках губ Анук, как знамя, держала полуулыбку. Твоё мужество бесподобно, прекрасная моя. Не в нашей воле было придти сюда, не в нашей и остановиться.

   Зато в его, Бэна воле обнимать, тратить оставшиеся силы, целуя истончающуюся кожу щёк, губ, полупрозрачных век, шептать глупые песенки, повторять детские считалки.

   Самец выигрывает, но и рискует, получая своё. Прибегая в эстафете последним, он рискует не успеть в захлопывающиеся ворота смерти. Самец на Хамелоне не тот лишь, кто вырвал главенство своему сладострастному тарану, но тот, кто до последнего сохраняет силу целовать и шептать, когда хамелонка утрачивает дар речи, зрение, волю...

   Бен за личную волю признал единственный миг, когда коснулся сладкой цели... Там внутри мягкий кончик набалдашника уткнулся в нежное, тайное в Анук. Торкнулся, будто поцеловал в уме шёлковый, влажный, живой тупик сердечного сплетения. Глубоко, глубже некуда. Паутина нервов спружинила, отозвалась струной, застонавшей на ощупь. Анук застонала. Салют сдетонировал. Восторгом и обжигающей горечью он выстрелил на звук, в абсолютную черноту.

   Крик Бэна Торо разодрал чёрный полдень, мрак и тишину затмения. Каскад протяжных воплей триумфа, как большие, долгие грома после одиночного разряда молнии.

   Над лоскутным одеялом пустыни пылал Чёрный Фавн в короне страсти и ярости, требовал от хамелонцев утолять её снова и снова.

   13.

   P. S.

   Со многими предосторожностями доставленный в университетский зоопарк, двуногий ящер весело хрустел морковкой и зыркал по сторонам.

   Полевой лаборант докладывал группе профессоров:

   – На планете Хамелон Завр Ароматный – представитель единственного живородящего вида, то есть, не привязанного в размножении к химическому составу почвы и фауны. Более того, их коммуникационные навыки много выше, чем считалось до сих пор, в связи с чем, на охоту в пределах Хамелона представляется необходимым как можно скорей наложить табу.

   – Какие задокументированные свидетельства их коммуникационной среды имеются в вашем распоряжении?

   – Только аудио. Так сказать, устная традиция! И весьма богатая, я вам доложу!

   Лаборант присел на корточки и обратился к малышу:

   – Ну, скажи что-нибудь! Ми-ми-ми, буся!

   Ящерок наклонил голову и дёрнул подбородком: что? Чего сказать-то?

   Учёные рассмеялись.

   – Ну, что угодно! Как тебе у нас на земле? Не откажешься ли погостить? А твои братья и сёстры составят тебе компанию?

   Ящерок воздел к небу глаза-угольки, сделал выдох и, вдыхая, огласил немаленькую территорию университета, все корпуса и парки, хриплым рёвом, на ультразвук.

   Коммерческий директор университета, издалека наблюдавший обновку зоопарка, побледнел до зелени, согнулся, как от удара под дых, и опустился на мраморную скамью.