Текст книги "Дом на Меже"

Автор книги: Евгений Стрелец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

============================================================

============================================================

============================================================

Часть четвёртая. Солнцеворот

16. Слава Румын

К середине декабря их полон дом: взрослых мужчин, сыновей, дедов. Разные и чертовски похожие. Я своего кровного отца увидел.

Всякий знакомился со мной – по-другому, отдельно. Племянники, сыновья ревниво, с прохладцей. Старшие задерживали рукопожатие, подтверждая кивком. Выдавая кредит под миллион процентов годовых: «Межич, нашего рода». Понятно, что я как бы достопримечательность. Не передать, насколько это согревает и душит. От прибывающей, физически спаянной силы рода я ходил полупьяный и готовый сорваться в бегство.

–

Раньше я в эту арифметику не вникал. Теперь – с удвоенным интересом. И того…

День поминовения Сильвана Межича отмечают по високосным годам на зимнее солнцестояние. Из них через каждые двенадцать – юбилей, про который говорят: день «Заново Распаханной Межи». То есть за двенадцать лет она как бы зарастает, и в праздничный день на ней, за одним столом встречаются мёртвые и живые. Утреннее солнце распахивает новую межу. Дед говорит: река возвращается в сухое русло. Считаем… Восемь лет назад меня забрали в этот дом, потом я умер… С того момента прошло ещё два. Сходится. Наступает круглый юбилей рода.

Календарь говорил, что ночь застолья придётся ровно на момент перехода. За полночь я буду видеть сны по мёртвой луне.

–

Они ели и пили, не напиваясь. Удивительно, я хоть и не ждал бухих драк, но что бы совсем без повышенных тонов, без намёка на быкование...

Еду из ресторана заказывали, без оглядки на цену, ещё больше сами готовили. Стены промариновались, в амбре жареного, копчёного мяса, курева и вина.

Отец, Сева Вячеславович ходил именинником и шеф-поваром. Я с ним и моим кровным отцом на кухне отбивал баранину. Пора в школу на зачёт уходить, когда из-за дверей крикнули, что приехал Слава Румын.

Он зашёл, повеяло дальней дорогой, одеколоном и дождём, поздоровался за руку. Отец кивнул, знакомя нас, и кратко приказал мне быть вечером к пяти. А Слава Румын тут же добавил, исправляя негодный тон:

– Рад знакомству, Межич. Много вопросов, да? Распутаем. Как не то справимся.

Если бы он так не сказал, я не то, что к пяти, за полночь не вернулся!

============================================================

17. Слово правды

В доме два телика, пять гитар, пианино, бильярд, вытащенный с чердака, карты, накрытые столы, выпивка и под три сотни мужиков.

Необъяснимая тишина в большом зале, где только мы вдвоём: Слава Румын и я.

Деньгами от него – пахнет. Конкретней – приглушённым лоском не дурака. У него хмурость Межича, глубоко вырезанные ноздри, и это выражение родственного кредита. Ещё – Слава Румын очень высокий. Мы садимся, но сразу встаём и так продолжаем разговор. Зал кажется тесным.

У Славы Румына такие глаза, как будто прямо сейчас он разговаривает по мёртвой луне. За границей ещё студентом он дрался и пропустил арматурой в голову. Операцию делали на открытом черепе. Нормально прошло, только мигрени остались. Изматывающая боль – причина не совсем нормального взгляда в упор. Прожектор на три тысячи ватт – ни уклониться, ни шагнуть навстречу.

Слава Румын политик, вице-мэр, он умеет говорить. Баланс держит: нависая, он смягчает голос. Откидывая голову, тоном уходит в металл.

А ещё он умеет бить, не замахиваясь:

– Тебе нравится та девочка?

–

Про себя огрызаюсь: какое ваше собачье дело? И злюсь на себя: «ваше», а не «твоё», слабак.

– Красивая девочка? – улыбается. – Женись на ней.

Я в глаза ему:

– Агнешка? Почему вы не называете её по имени: Агнешка?

– Потому что не уверен, – отвечает он так просто и мягко, что я ощущаю вину. – Ты с ней знаком, а мы даже не знаем, как Агнешка выглядела. Ведь тогда не было фотоаппаратов!

– Точно… Извините.

– Есть и очевидные признаки: ты, живой ребёнок, играешь с танцующим призраком. Ты взрослый встречаешь её именно там, где маленькая паршивка от нас прячется. Вы оказываетесь рядом и по мёртвой и по живой луне. Вы остаётесь реальными друг для друга! Но ведь так не может быть. Понимаешь, что это значит? Вы на границе, на меже. В противофазе. Тебе известно значение этого слова?

– Примерно…

– Это значит, что через вас мёртвые и живые стоят рядом. Вплотную, от слова плоть. Вообрази Агнешку лицом к лицу. Она видит тебя, но и мёртвых. Ты видишь её, но и живых. Вы – мост. Понимаешь? Всё: луна больше не разделяет наш род!

– В противофазе, ок. Но я не понимаю, откуда следует, что кровосмешение проломит стену между живой и мёртвой луной.

–

Слава Румын даже не морщится на слово «кровосмешение», мимо ушей пропускает:

– Очень просто, Межка. Смотри, у тебя есть жена…

– Но Агнешка моя сестра, я отношусь к ней, как младшей…

– …не важно! Послушай, теперь вы с Агнешкой, как бы общаетесь по телефону: бла-бла. Свадьба – это плоть и кровь. Сыграем на нижнее солнцестояние, как тебе?

– Если бы я и согласился, она вовсе не…

– …в лучшем виде устроим! Только представь: главный день в году – именины рода…

– Полный дом гостей, да?

– …с обеих сторон, – уточняет Слава Румын. – Живые и мёртвые, все кричат: горько! Ей было четырнадцать, как и тебе. Перст судьбы! Но ты не обязан ждать самого праздника. Главное – верни её в дом. Приводи сегодня, бери её.

– Как?

– Позови и возьми.

– Что значит, возьми?

Слава Румын улыбается. Мимо политики, не сдержавшись.

–

Снова, снова, и снова он повторяет эту фразу: ты понимаешь, что это значит? Он забивает меня как гвоздь в половицу. Тщательно прицеливается, чтобы не вкривь и не в сучок, чтобы согнуть и – заподлицо. Был Межка, и нет, ровное место. Не пора ли с размаху? Все ломаются, не все гнутся.

Под истекающей яркой луной мы наматываем круги по двору:

– Агнешка из Межичей по крови! Она должна быть здесь! Верни её и тебе самому не придётся шнырять туда-сюда. Живые будут ходить по мёртвой луне, как у себя дома, в тапочках. Древние старики увидят своих потомков. Откроют нам прошлое. Нам, только нам. Ведь ты понимаешь, сколько знают мёртвые? Столько могут живые – всё! Что это значит? Ну, скажи сам, ты мне скажи!

Он не дожимает, если бы… Он ждёт. Слава Румын уверен во мне, как в своей крови.

– Нет.

Я отвечаю не назло, а как Межич – Межичу искренне. Что имею, то и отдаю – правду.

Слава Румын уточняет:

– Нет: не понимаю? Или нет: отказываюсь?

– Да – понимаю. Нет – отказываюсь.

– Что ж… Думаю, я ещё не исчерпал аргументы, и мы вернёмся к этому разговору.

Возвращаемся, куда деваться. Завтра, послезавтра… Его изощрённая логика – сущая ерунда, на фоне подспудного, разлитого по дому ожидания.

Из-за дверей голоса. «Настоящий Межич! Румыну в лицо сказал нет! Крепкий пацан, а это главное. Образумится ещё». Кошмар какой-то.

–

С размаху не вышло. Я превращаюсь из гвоздя в шуруп. Две недели вкручивания мозгов: только представь будущее… Только вообрази…

Слава Румын и я шатаемся по улицам.

– Покажи мне, что ли наши края. Река обмелела?

Мы сворачиваем к ней, идём по топкому оплывающему берегу. Там, где ограда Баронского Парка сходит к воде, Слава Румын поскальзывается и, схватившись, ранит ладонь о чугунный прут.

– Дьявол!

Как будто обжёгся. Красная черта от мизинца до пульса. Нельзя так содрать полоску кожи. Остужая боль на ветру, Слава Румын взмахивает рукой:

– Видишь сваи? Было время, там ныряли с моста…

Снова, снова, снова:

– Кто-то вынырнул, кто-то нет… Представь, что всё обратимо. Что все выплывут… А ведь это в твоей власти, Межка. Вспомни про брата хотя бы.

Опыт за каждым словом. Откуда Славе Румыну знать? Близко его не стояло, когда мы откровенничали.

Ярик не меняется! Он скулил: «Живая луна всё рядом, не забыть. Ищешь её спросонья рукой под подушкой, а нету, приснилась. Я так скучаю!»

– Ты решил за брата, Межка, сбыться его надеждам или нет? Представь, что за счастье ты дашь ему. Подумай, подумай ещё раз! Ведь там не один Ярик. Сотни людей придут к Межичам. Тысячи, сотни тысяч возьмут милость из наших рук. Потому что мы добрые. А они – благодарные нам…

– …а неблагодарные?

– А неблагодарных не будет! – рисуясь под злодея, Слава Румын заканчивает разговор.

Каждому слову верю. Ему – ни на грош.

Лего рушится, и я оступаюсь. Да я просто пьян. От актёрства этой большой акулы на мелководье. От его чувства моей крови, от покровительственной руки на плече. От свежей раны и запаха ожога. Ещё лего в пятку. Главное устоять на ногах, иначе станет гораздо больней.

============================================================

18. Целый последний день

Слава Румын что-то перебирает на столе, зачерпывая и медленно высыпая. Это мои пазлы, надвое разорванный пакет валяется рядом. Он взял чужую вещь без спроса, война.

– Я тоже в детстве любил…

Клянусь, он говорит не про пазлы. Нарочно произносит – «в детстве»!

– И когда разлюбили?

– Когда научился и стало неинтересно... Помочь тебе?

Война. Флангов у меня нет, окопов и тыла с артиллерией. Ничего у меня нет, одна только ошалевшая конница:

– За что вы получили по башке, Слава?

– Мы свои, – не отвечает он, сбивая пазлы щелчками на пол, – а она чужая. Ты понимаешь разницу, Межич? Всё это время мы кормили Мстислава, чтобы – её – не жрал! И вот чем Катрина отплатила нам за доброту. Язва нашего брата, курва, причина худшего, что могло с ним произойти. Но разве мы отвергли её? Покарали её? Нет! Мы позаботились о ней, дали ей всё, что могли! Катрина свободно ходит по мёртвой луне из моей милости!

Оп-па, из «моей»? Как интересно сказал – не из нашей, из моей…

Слава Румын наклоняется через стол, в каждое слово доливает свинца:

– Что нового Картина сообщила тебе? Что бывают скелеты в шкафах? Не без этого. В чём новость? А я тебе говорю, что в шкафах бывают сокровища. В самом большом из них лежит твоё законное наследство. Приди и возьми. Межич, я понятно выразился? Достаточно прямо?

Обеими руками он смахивает пазлы до чистого стола, обе протягивает мне.

– Подурил и хватит! Иди к нам.

Я хочу этого. Сам хочу. Но скорей луна упадёт на землю, после всего, что я узнал! Обе пусть разлетятся вдребезги: и мёртвая, и живая!

–

– А к кому Мстислав приревновал жену? Не знаете, Слава?

Он дёрнул подбородком, будто передумав глянуть за спину:

– Откуда вдруг такой интерес?

– Оттуда, что не курва. Возьмите свои слова обратно. Либо я отказываюсь от этого дома и рода. Катрина – моя невеста.

– Хорош!

– Это правда.

Бровь поднял. В сторону, невидимому собеседнику подмигнул:

– Уважаю, респект. И мои поздравления.

Межичи по крови всегда слышат её голос: его зрачки. Они сравнялись по величине с радужками. Это ревность и не только, это страшная мигрень. Адреналин и характер: Слава Румын боль никак не выказывает. Он дерётся за дверь в будущее. Я перед ним – так, низкий косяк, маленький порожек. Ладно, пусть глядит сверху вниз, но чтобы перешагнуть – наклонит голову.

Слава Румын проговаривает:

– Назад беру, – и взрывается. – Последний день до солнцеворота! Подумай уже о главном!

–

«Прицельный мальчик!»

Опять обсуждают меня. Не злословят, не сплетничают, чур меня, чур. Всё по шерсти. Так бы и замурчал, подставил брюшко…

Мысленным взглядом я окидываю под завязку набитый дом и не верю. Власть, о которой он говорит – предлог. Слава Румын хочет, чтобы я отдал Агнешку всем. Им движет не расчёт, а бешенство.

Межичи не смирились с потерей. Её бегство – язва, их преследование – навсегда. Единственная девочка в семье, она должна остаться в семье. Будь то хоть сто раз кровосмешение! И не только Агнешка… Всех женщин, которые сбежали от них в смерть и в жизнь, они хотят вернуть, чтобы ни одна не взяла воли. Особенно Катрина. Моя Катрина Межич.

Нет, хуже. Им движет страх перед чужим голодом. Слава Румын хочет отдать Агнешку зверю – её отцу. Как замену всей пище на тысячу лет вперёд. Откуда мне знать, сколько в день требует это чудовище. До кого в роду оно уже дотянулось? И кто следующий, если не Агнешка?

–

Слава Румын и отец за бильярдом. До меня стук шаров долетает, интонации разговора не мирные. Но через шаг выясняется предмет недовольства:

Слава Румын:

– …оттого что у вас детей не было, я уступил тогда! Эх, Севка, зачем уступил тебе пацана! У меня свои-то есть, но вот наследника среди них я не вижу! Я ведь готов был и сотку на лапу кинуть, и две сотки, чтобы за день усыновить его, без формальностей. Перед отъездом был ещё целый день! Сглупил и остался один. Межка должен был стать моим, моим наследником!

«Прицельному мальчику» далеко-о-о до Славы Румына! Этот палит веером. Нифига не случайно я подслушиваю их разговор.

Что же мне делать? Хоть бы одна толковая мысль в голове. Мандраж и раздрай, и льстящий до мурашек, с бесконечной реверберацией голос: «…мой-Наследник-один-Единственный-мой-Остался-целый-Последний-мой-День…»

============================================================

19. Банька

Вино, мясо, новости. Дикторы и бляди на экране допотопного телика – круглосуточным фоном. Во дворе каждый день топящаяся банька.

Бесконечная туса в доме: кто у кого родился, женился и помер, кому с кем бизнес мутить. Припоздавшие Межичи обнимаются на пороге. Амбре жареного и креплёного, сухого красного. Запах ожидания главного торжества.

Сильван Межич, основоположник рода, своими руками построил этот дом. Затем, чтобы в нём свадьбу сыграть.

До солнцеворота – мужской праздник, после – женский, главный. Жёны и дочери приезжают наутро. К тому времени с делами будет покончено, мужчины обговорят, что хотели. Представлю, сколько тогда прольётся вина и задымится мяса! Ну, хоть стол разбавят салатами и тортами. Пока нет, опять жаркое с картошкой.

Обед в тесноте, локтем к локтю.

Я знаю, чего Слава Румын ждёт… Что я отодвину тарелку, не кладя ножа, повернусь к нему и скажу: вы меня убили. Ведь это вы?

Я знаю, на что Слава Румын надеется… Что я с пустыми руками обернусь и скажу: вы не зря, вы правильно меня убили.

Ничего не дождётся.

– Сегодня в баньку? Наша очередь, – утвердительно бросает Слава Румын.

Упс, это раскалённое парное чистилище я так и не полюбил. Мягко говоря. А все прутся с него.

–

Банька снаружи не маленькая, а изнутри сумрак и теснота. Полок справа и слева. Окно – кошке пролезть, на уровне пояса. Котёл такого размера, что взрослый человек может спрятаться и крышкой накрыться. Кипяток бурлит ключом. С длинными ручками ковши. В бадейке настаиваются можжевеловые ветки. Жар каменки, тёмные бревенчатые стены.

Ковшик из бадейки – на каменку. Шипение. Пар.

–

Единственное желание – распластаться на полу и дышать. Я сижу, смотрю в бело-красное тело, занявшее всё пространство. Банька точно костюм по нему кроеный, головой Слава Румын чуть не касается потолка. Ха, одной арматурой в его жизни дело не обошлось. Шрам поперёк голени, переходит на другую. Ноги переломать хотели? Такому не вдруг переломаешь.

Жааар… Что со мной будет, если я по живой луне опять умру? Вопрос, который поднимался и раньше, но здесь встал в полный рост.

Когда Слава Румын садится между мной и печкой, на минуту я совершенно счастлив.

– Уф, с того дня, как приехал, всё один и треплю языком… Твоя очередь. Рассказывай, Межка. Что ты делал по мёртвой луне? Как тебе город почти без людей?

Слово за слово, мяч опять летит к нему, я спрашиваю:

– А как живётся покойным бабкам у магазина? Их кормят только на радуницу? Что с обычными мертвецами происходит? Не вечно же им так сидеть.

– Нет, разумеется, – говорит он. – Сам подумай: накопленное ими добро уносят чужие люди. Им не отвечают свои. Плачут о них или ругают, всё неприятно. Мёртвые уходят из дома. Сначала туда, где их помнят, затем туда, где сами при жизни бывали… А кто их там ждёт? Да никто. Надежда изнашивается, горечь растёт. Они становятся злобными. Все мертвецы злые, Межка. Они глохнут, слепнут, обезличиваются понемногу. Кроме тех, про кого не забыли. Без цели, без памяти они бродят мимо и насквозь людей. И люди чувствуют: смерть всегда рядом. Ты смотрел обычным людям в глаза? Что ты там видел? «Я хороший, спасите меня…» Не лукавь, Межка, это и видел. Жалкий взгляд ни о чём. Пойми... Да признай ты уже, что мы – другой масти, другой! Ну? По глазам вижу. Козырной!

Я хмыкаю и помираю от жара. В глазах у меня, боюсь, именно то, что у всех – «спасите, помогите».

Слава Румын цедит, уставившись в потолок:

– Не. Из. Них. Кованая цепь Межичей идёт без разрыва отсюда и до Сильвана. Вспоминай, родовое древо Севка тебе показывал?

Да, показывал. Но я вспоминаю Агнешку. Вспоминаю зверя в доме Катрины Межич.

Слава Румын зачерпывает из бадейки и плещет на каменку. Пшшш…

–

– Ты интересовался, Межка, за что я огрёб? Пожалуй, отвечу. За то, что расслабляться не надо. Клювом щёлкать, спиной поворачиваться. Цепляться за вещи тоже не надо. Если это конечно не финка! – смеётся. – Тогда крепче держи! Хорошоо…

Слава Румын откидывает голову, прикрывает глаза и тащится от жааара…

– А то, про что ты спрашивал, за это не… Вру, за это огрёб, но не я! Потому, что клювом щёлкать… да, да! Межка, поверь: на самые лютые фортели жизнь благодушно посмеивается. Нет никакого возмездия! А лупит рандомно в мещанскую закабаневшую харю: наотмашь н-на! Когда ты ей наскучил. Поэтому живи веселей! У вас тут девочек не?.. Посмуглее?.. Н-да, какие тут девочки, а вот у нас… Попалась, было, негритянка в клубе. Ммм, возле клуба. Слушай, первый раз – и с полным смаком! Мне уже за двадцать было, но с чёрной как-то раньше никогда! Самое забавное: я же не знал, что там – негритянка, под меховой этой с ушами…

– Кигуруми?

– Оно, и бегает быстро как заяц! Выпускной тогда был. Парни тоже решили, что дунька какая-нибудь из местных, десятиклассница. Ан, нет! Кое-что поинтересней…

Моё тело начинает гореть, как у барона. Как у зверя. Я тоже прикрываю глаза, но всё равно вижу Славу Румына, и ещё негритянку между нами. У неё влажные глаза с яркими до голубизны белками. Плюшевое, белое кигуруми-зайка. Свисающее ушко. Молния трактор ползёт вниз: тр-ррр… Извивающееся шоколадное тело.

Слава Румын потягивается… Жилистые волосатые ноги, лиловый шрам. Подмигивая, он указывает на своё колено:

– Талия у неё была… не толще моей ноги! А бёдра – как чёрная бабочка.

Духота, жааар... Он делает меня соучастником. Так запросто, не сходя с места.

– Не лукавь, – повторяет Слава Румын, – только не со мной! Я вижу тебя насквозь, а ты ещё жизни не знаешь: ей понравилось! Баба, что? – щерясь, разводит ладони. – Женское тело: кусок мяса. Хочешь? Бери. А уж если оно понадобилось роду, не о чем и говорить! А вот ещё была…

Ковш на каменку. Мозг плавится, сдаёт.

–

Он прав. Я то же самое знаю. По себе знаю эту кровь Межичей, и Славы Румына, и Мстислава и зверя, Агнешки отца. Его похоть, её ужас я знаю, как вижу. Я сейчас второй раз умру. Хоть бы окончательно, хоть бы насовсем.

Темнота, раскалённый пар, запах мыла из костей, смолы, берёзового дыма. Широкий полок, мутные глаза, бахвальство с ленцой, с назиданием: не будь бабой, мужиком будь. Во всю длину раскинувшееся тело, вены на шее, пот на волосатой груди. Смешение мужских запахов с запахом пытки. Это всё – я сам. Я пытаю. Я не ухожу. Слава Румын, цокая, показывает на себе чьи-то буфера и пальцами щёлкает в полуметре от груди. Жааар… Так мерзко, так хочется, и я весь как на ладони. Здесь ад на одного. Котёл выкипел, теперь я горю в нём. Обугливаясь, ужас исходит жаждой. Он пузырится, источает сладкую, солёную гниль, как рана сукровицу. Впивается губами и слизывает. В кишках горит, корчится и закипает опять, извращаясь до непереносимой, запредельной степени.

Дальше не помню.

Слава Румын политик, он знает: во власти скромничать – это лишнее. Больше кнутов, больше пряников! Чтобы помнили милость. Его руками – пар на каменку, из его рук – много, много холодной воды.

============================================================

20. Солнцеворот

Бежать. Куда? Я не знаю.

Межичи получат от меня не Агнешку, а примерно хрен, это не обсуждается. Но я всё торможу, думаю – вот-вот сорвусь. А о том, как мы с ней распрощались, о том, что я сказал: «Приходи в гости». Что Агнешка сказала: «Приду». Это забыл напрочь!

Утро, темно. Двор в фонариках. Столы накрытые. В доме народ бы не поместился. Что-то не так… Декабрь – и парной воздух? Тепловые пушки, офигеть! Это Слава Румын устроил. Мимоходом, фланируя от парней с золотыми цепями к старикам в цилиндрических шапках, он бросает мне:

– Нравится? Твоя заслуга!

– В смысле?

– Не помнишь? Через тебя и деда по мёртвой луне выбили должок. Складно получилось?

Слава Румын не ждёт ответа.

–

Где мне её искать? Я должен бежать сейчас. Агнешка не дурочка! По мёртвой луне она же нипочём не отходила от Баронского Парка и на шаг! А если, а вдруг?

Полдень. Самое время бежать. А ну как придёт?

Смеркается.

Не приходи, только не в солнцеворот, только не в эти два дня! Агнешка, ведь ты помнишь, что нельзя, ты знаешь.

– Позвал её? – спрашивает Слава Румын, чуть наклоняя голову. – Ведь ты сделал то единственное приглашение, которое должен был?

Я смотрю ему в спину. Вино тягучее, душистое. Коньяк не понимаю.

Мрак. Двадцать три часа ровно. Бежать.

Ворота распахнуты. На них тоже гирлянда фонарей. В день Сильвана Межича заповедано держать все двери отрытыми.

На улице шаги. Лёгкие, легкомысленные шаги! Как объяснить это её безумие? Агнешка кивает: привет.

За три стола от меня Слава Румын крутит алкоголь на дне стакана, исподлобья смотрит. Он не может её видеть. А я не могу скрыть, что вижу.

–

Один из подпиравших ворота брусьев упал поперёк входа. Слава Румын и я поднимаемся одновременно. Я делаю вид, что собираюсь поправить. Он машет рукой – не надо. Я пожимаю плечами, встаю на брусок и ловлю равновесие. Поймав Агнешкину руку, дёргаю за ворота: снаружи будь, отойди. Верчу башкой, поправляю фонарики. Время: половина двенадцатого. Мне становится нехорошо.

– Не стой на пороге, Межка, – говорит Слава Румын, подойдя вразвалочку, – плохая примета.

Я качаюсь – носок к дому, пятка на улицу.

– Что как неродной? – Слава Румын хмурится, смеётся. – Заходи, гостем будешь!

Род волнуется, шумит предгрозовым гулом. Не пойду, мне возле берега с головой будет. Ладонь Агнешки тёплая.

Слава Румын вытаскивает брегет за цепочку. Демонстративно. Циферблат без стрелок – чёрная луна под стеклом просит её спасти.

– Не стой на пороге!

Без четверти двенадцать, я знаю. Кружится голова. Что мне делать... Шум вокруг уступает звукам по мёртвой луне. Зрение ещё по живой.

Всё Межичи во дворе наблюдают за нами, но в зрачках не бликуют фонарики. Черты нарисованы мелом на серой бумаге, а в глазницах не стали ничего рисовать, там сумрак – общий на всех. Лица мрачнеют. Число гостей удваивается, удесятеряется… Эти другие: кожа мертвенно-серая, глазницы белёсые. Радостные, страшно пристальные, ждущие.

– Иди сюда! – орёт Слава Румын. У него превосходные зубы. Я вижу, но не слышу.

–

Издалека по мёртвой луне разливается музыка. Это блюз. Английское слово… это слово… ноу слип… «Не спи! Мы не будем спать в эту дивную ночь…» Я понял! Ярик, я услышал тебя!

Без пяти ноль-ноль. Без минуты. Холодная рука брата ложится в мою свободную руку…

– Скажи что-нибудь, – мысленно прошу его, с полной верой быть услышанным. Только бы удержаться в сознании.

Ярик тихо:

– Я каравеллу закончил.

То, что надо, поднять якоря!

За спиной Агнешка, Ярик во дворе, я стискиваю обе ладони. У меня есть брат и сестра, у меня есть невеста. Я богаче всех! Я богат и силён! Мы выдыхаем все трое, переглядываемся и – бежим.

–

Я не оглядывался, не знал, кто несётся за нами. Мёртвые или живые, все вперемешку? Может, и никто не гнался, только мой страх.

Арка на тёмном небе, под ней золотой огонёк.

К створке плечом, рыжий мужчина держал открытыми ворота Баронского Парка. Он махнул нам издалека, посторонился, впуская, и немедленно затворил их. Впрочем, без суеты.

============================================================

21. Кленовый лист

Прикольно! Когда мы держимся с Агнешкой за руки – Барон, мэтр Эйб, сидит рядом как обычный человек… Отпускаю руку – он становится полупрозрачным. Нажимаю пальцем в её ладонь – Барон обратно проявляется!

Это временное явление. Чем больше мы разговариваем, тем реальней он для меня. Скоро будет обычным знакомцем по мёртвой луне, как и другие пансионки. Схема оказалась рабочей: физически находясь рядом, брат и сестра образуют мост... Для тех, у кого есть ноги. С деревьями так не выходит! По живой луне для меня Баронский Парк сплошь дубовый, ни одного клёна. За исключением жёлтого листа в кованом солнце арки. Даже сейчас он виден, прямо горит в конце аллеи. Декабрь, откуда?

– Это я цепляю, – улыбается Барон, – чтобы видно издалека. Мало ли кому понадобится…

– Ты престал орать по ночам, – говорит Агнешка, – сегодня было тихо.

Это правда. Сегодня я не спал.

Катрина приезжала, к сожалению, лишь переночевать и… – не мог же я не спросить? – она против добрачных отношений. Я сказал:

– Ок, тогда я буду любоваться тобой до утра.

И любовался.

Она не шутит со мной, я бы почувствовал. Но и не спешит, что ж.

–

Барон ударяет по настольному колокольчику:

– Перерыв окончен, молодой человек. История древнего Рима ждёт нас. Да-да, гуманитарные науки важны не меньше точных.

Рыжий весь, ненашенский, он прирождённый учитель. Агнешка от него настрадалась. Девочки по мёртвой луне до сих пор мучаются. Где, когда им всё это применить?

За исключением одежды, Барон современный человек. Относительно жилетов и рубашек с манжетами, консерватизм взял верх.

Благодаря Агнешке дом не обделён всем, потребным для жизни, для приятного времяпрепровождения. Она уличный музыкант и побирушка, у неё талант к флейте и много благодетелей.

Не только род, как выяснилось, способен кормить мёртвых. Агнешка уходит бродяжить по мёртвой луне, так же и возвращается, невидимая. Сколько её ни карауль, бесполезно. Я понял, что это самая больная для преследователей фраза: «Мы даже не знаем, как Агнешка выглядела». И не узнают.

В особняке принесённые вещи существуют так долго, насколько чистым было побуждение дарителей. Живой-то Агнешка отказывалась от всего, что не влезает в сумку и что нельзя легко перепрятать. А по мёртвой луне и рояль не тяжелый!

– Рояль тут и был! – смеётся Агнешка. – Как ты себе представляешь? Но арфу это я принесла!

– И где она, в самом деле?

– На музейном чердаке. Надёжное место, не пропадёт.

Ярик первое время по дому бродил кругами. Пальцем тыркал в клавиши, струнами дрынькал. Шумливый дух! Клавесин, виолончель, барабанчики, флейты, гитары… От музыкальных шкатулок я немного зверею, сколько можно, да и завод такой долгий!

Барон просветитель и музыкант, Ярик попал в рай. А я снова не понимаю… Мы – в оазисе покоя. Как так?

–

Я снаружи заглядывал в окна: свет горит. Интерьер пустой, но ведь очевидно жилой, есть уцелевшие старинные штуки. При этом ни визитёра, ни взлома! Что происходит?

Барон пожимает плечами:

– Ваши, Межичи сюда никого не допустят, – хмыкнул, – а сами подавно не зайдут.

– То есть мы в клетке? В резервации?

– Я бы так не сказал… Парк не континент, ясное дело, но мы-то можем пересекать ограду, а они нет.

Агнешка как вскочит, как воззрится на него:

– Мэтр, зачем вы это! Межка, не слушай, не выходи! По живой луне тебе совсем нельзя!

Угу, нельзя. Там осталась мать Рая.

Я совершал уже, как сказать, начало попытки увидеться с ней. В своём стиле, форсировано – взял нож и пошёл… Ровнёхонько до середины главной аллеи.

– Муся…

Трётся об ноги.

– Котейка, некогда мне… Ну, котя… Ладно.

Ок, человек с ножом останавливается погладить кошку. А это вовсе даже и кот... Наш Баскервиль к Мусе бегает, ха-ха, молодец. На шее у него рыжая ленточка, грязная от маркера:

СЫНКА Я ВЕРЮ

ЧТО ТЫ ПРОЧТЁШЬ ЭТО

НЕ ПРИХОДИ НЕ УМИРАЙ ДВАЖДЫ

ПОЖАЛУЙСТА Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ

Хорошо… Или нет? Я подумаю.

–

И в Баронском Парке заканчиваются кленовые листья.

И уходящий февраль в сумерки неотличим от ноября.

И как ни велика вера, а раз за разом вслепую ощупывает свои пределы. Я снова невзначай интересуюсь у Барона, почему всё-таки Межичам не пройти сюда.

– Сами подожгли, вот и результат. Я что ли ворота гузкой подпираю?

– И что, мэтр, это навсегда?

– Если покаяться захотят, пройдут.

– Ха, это будут уже не Межичи!

– Тоже так думаю. Прости на грубом слове.

Мы сидим за столом… с канделябрами! Они органичны в этих стенах, как и баронов средневековый гардероб и девочки, и даже я сам. Здесь, по мёртвой луне я чувствую себя нормально. Словно там и при жизни был тягостный морок, а теперь кончился.

Незавершённый портрет Картины Межич поглядывает с мольберта. Ученица Барона рисует её в каждый приезд. Бальное платье выдумала и украшения, жемчуг на шее. Просто великолепно! Барон сочувственно комментирует:

– Гордость и хороший вкус... Даже одна из этих вещей безвозвратно губит человека. Извини, но ты обречён.

Мэтр умеет делать комплименты. А я всё ещё настолько ранен, что вздрагиваю от его слов.

–

Я думаю о столбах ограды, замшелых и выветренных. Корни дубов подкапывают их, кренят, пробираются на эту сторону, как артритные пальцы… Я вспоминаю ту первую бессонную ночь по живой луне. Как шатался всюду, как хлынуло с неба, и я забежал в северный флигель, ближний к воротам. Одним прыжком влетел и увидел… На дороге под проливным зимним дождём блестела чёрная тойота.

Фары бьют по ногам, вырезают из темноты мужчину в тройке. Дико и прямо он смотрит на особняк. Он, конечно. Высокий, прямая бойцовская стойка, болью распахнутые глаза. Не моргнёт, а самого поливает – наотмашь. Открыв ладонь, он перечитывает ожог на ней. Сжав, опускает оба кулака. Бледное пятно лица, распахнутый пиджак, всё под ледяными струями.

Он простоял до утра, я тоже, и ливень хлестал не ослабевая.

– Мэтр, точно не пройдут? И хитростью? И с бульдозером?

– …уж кто-кто, а Румын, упырь, на танке не проедет! – отмахивается Барон, и я обжигаюсь.

–

Мэтр, я плохой, я Межич, зря вы меня приютили. Одно пренебрежительное слово, и я уже рядом со своими. Кровь рода щемит сердце, как за младенца играючи пощипывают: ам-ам, чей такой мальчик? Ам-ам, у кого такие щёчки? Будешь слушаться? Не то съем тебя, съем! Отдай себя роду, Межич, целиком отдай. Мы не торгуемся, и ты не торгуйся – иди к нам, ну, иди.

Агнешка, насупленный ребёнок, бубнит что-то исподлобья, встаёт и задёргивает шторы. Луну прогоняет. Увы, ткань недостаточно плотная.

Куда меня несёт опять… Тоска сорвалась пружиной: до родных лиц, отпечатавшихся в мозгу, до несбыточной жизни-шикардос. Она сучка, помнилась было с чужих слов, потёрлась ножкой в чулке об моё колено и уехала на чёрной тойоте. Ночь не спал, теперь наяву мерещатся: вокзалы, бары, гостиницы, бильярдные: