Текст книги "Любовь Ами Фаду"
Автор книги: Евгений Стрелец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Зачем?
– Справедливости ради. Какими только бабайками не стращают детей, да? Вот и слушай, если что, у нас дети пугают старших Бузинным Кряжем: «Станешь обижать меня, нажалуюсь! Он придёт, и не один!» И это не пустые угрозы! Придёт с севера туча Синей Бузы и заслонит всё небо. Делается темней, чем ночью! Бешеный ветер и страшный холод. Это морозные, вьюжные братья идут впереди неё, усмехаются, хохочут, разминают руки. Рады, что могут погулять, не дожидаясь зимы. У лютых Братьев Холодов широкие мечи в руках, а руки – толщиной с бычью ногу. Они бросаются на людей, протыкают, поднимают над головой и бьют о землю. У яростных Братьев Буранов, у каждого кнут и лассо. Стегают по ногам, ловят петлёй, рывком поднимают над головой и бросают в пропасть. От них не убежишь…
– Ты как будто любуешься, – удивился Жафар.
Ами задумалась:
– У нас каждый второй пацан назван в честь этих братьев! Чтобы ветра и морозы за своих приняли, не повредили бы. Когда в войнушку играют: делятся на бураны и морозы, человеком никто не хочет быть! Сплетут из веток ивы и репейника чучела людей и давай их мутузить!
– А в честь кого девочек называют?
– Э... Не знаю, разве в честь Непокорная Зои... Она не слушалась никого, она первая за ним ушла.
– За кем?
– Да за ним, Бузинным Кряжем. Почему Синяя Буза, зимняя туча, приходит не в своё время? Это случается, когда к Бузинному Кряжу обращается кто-то обиженный. Кто-то действительно невинный, особенно ребёнок. Зовёт его не один раз, в сердцах, а трижды. «Нет мне среди живых защиты. Нет справедливости. Бузинный Кряж, приходи». Тогда он выпускает своих сыновей, без выбора, не глядя, на кого идут. Они мчатся, бушуют, смеются, кружат. А Бузинный Кряж тихо идёт, прямо, не спеша. Медленно идёт, но как они не бегут, не могут обогнать его. Бесшумно идёт, хмурится... Кто его позвал, улыбнётся лишь тому, – Ами замолчала, ушла куда-то мыслями, повторила, – подойдя вплотную к тому, кто его позвал, улыбается и протягивает корзину: возьми ягоду для твоего обидчика не на жизнь, а на смерть, на горе ему! А Непокорная Зои опять, и его не послушалась, не взяла. Сказала: «Не ищу мести, и жизни не хочу, мне опротивела жизнь. Я хочу с тобой уйти». Он горбатый, кряжистый... Он вообще-то некрасивый, с ледяным горбом, лицо сухое, страшный. Бури, морозы они красивые, как самые красивые парни. Они смеются, гневаются, у них светлые глаза, чёрные глаза, яркие глаза и сведённые брови, оскаленные зубы, громкий смех. У него – тонкие губы и такая... холодная улыбка. Бузинный Кряж ничего не ответил, но Зои пошла за ним в холод, на ледники, вскоре не смогла идти... Тогда он закинул её на спину и унёс. На ледяном горбу. С тех пор Бузинник предлагает ягоду для себя выбрать, на жизнь или на смерть. Хочешь, умри. А не хочешь, прости и живи дальше... Остальную корзину на весь мир вытряхивает! Всех наказывает, без выбора милует, потому что все люди, все одинаковые! Знал, не знал, делал, не делал, тем и тем виноват! Ты мне не веришь? Жафар, послушай, у нас был год, прямо посреди летней жары, буря, по щиколотку града! Прошло, кончилось. Опомнились, все ли живы? Вроде, да. Обрадовались. Рано! Кто плачет, что случилось? А на отшибе девочка жила в доме, мать её видели раз в год, а девочку почти никогда, такой строгий у них дядя, бирюк, всё сам, людей не подпускал. И вот уже град растаял, только в сторону ледника – полоска его лежит, и на ней та девочка, как будто спит, но нет. Лежит лицом к горам и улыбается как будто сквозь сон, как будто. А бирюк тот ушёл ночью за перевал и никогда уже не вернулся.
Ами рассказывала напевно:
– Обрушится туча, всё небо становится белым, град не крупней орешка, с рябиновую ягоду, с бузинную, да. Но не весь тает. Слёзы небесного бузинника не тают. Эти не орешком, а снаружи и внутри, целиком ядовитые. Они от горя помогают: либо умрёшь, либо успокоишься. Следом зато идёт тёплый воздух и много хороших дождей, богатый урожай, когда все получили, чего стоили, чего хотели.
«Такое вполне возможно, – подумал Жафар, – при извержении вулкана. При циркуляции воздуха над отдалёнными плато гейзеров. Ядовитые и плодородные выбросы, вполне».
– У нас не бывает Синей Бузы... – произнёс он вслух.
– Естественно! – воскликнула Фаду и осеклась.
– Почему?
– Потому... Потому что... Если честно, от ледников на восток – правды нет. Зла много и обиды много, но невинных нет. Зачем Бузинному Кряжу туда идти? Сюда, получается... В горах считают: чем ниже земля, ближе к проклятым яфаргам, к Духу Зла. Злобные мертвецы уходят к нему, а он их гонит: «Послужите мне. К живым возвращайтесь, пугайте их, замучайте их для меня». А от ледников наверх, к Благому Духу идут добрые мертвецы. Он зовёт их, не гонит: «Поднимайтесь ко мне, приходите ко мне навсегда». Ушедшие к нему мертвецы пугать живых не возвращаются. А утешать, охранять могут! Посоветовать... Там, куда они ушли, кисти бузинника цветут в безоблачном небе, безветренном, они перелетают с цветка на цветок...
Жафар поморщился:
– Ами, неужели ты веришь в это?
– Конечно. А ты нет?
– Но послушай, не странно ли... Жил какой-то, положим, старик... Последнее, что сделал, зарезал овцу. Ел мясо, подавился и умер... И вдруг, ни с того ни с сего, дух этого старика... Я вообще не верю в загробную жизнь, ну, допустим, она есть... Дух старика вдруг решил порхать с цветка на цветок, как бабочка, а не виться, как муха вокруг овечьих кишок!
Вместо ответа Ами тихим речитативом пропела ему погребальную горскую песню:
– ...над гробом – Бузинный Кряж... От гроба до неба – бузинный цвет... Нижние грозди тёмные пахнут ужасно, живых пугают, но мёртвых манят... Во тьме, словно йавари, на запах лети!.. Средние грозди светлые пахнут горечью, и живых печалят, и мёртвых... В горе, словно йавари, на свет лети!.. Запах верхних гроздьев неведом никому... Но едва вдохнёшь его, как низойдёт покой к тебе, а к нам...
– Зима...
Ами кивнула:
– Утешение. Не лёд, не из корзины Бузинного Кряжа, а когда снегопаду и полагается.
Развела руками:
– Что мёртвец делает там? Обретает крылышки, пьёт цветочный нектар? Я песню знаю, а на самом деле, я не знаю! И никто не знает. Понимаешь, Жафар, в этом смысл: только он мог бы ответить, это для него, не для нас.
«Как я сразу не понял? Горцы почитают ледяной бузинник за дерево мёртвых, за лестницу туда, где нет горя и зла».
Часть шестая.
1.
Однажды всё преобразилось. Встречи, зал, Жафар, хоть, в общем-то, ничего не произошло. Перевал года, когда оба солнца сходятся быстрей, дольше пребывая в зените, и должны бы светить вдвое ярче бывает отмечен пыльными бурями. Город стоял продрогший, сумрачное утро к полудню превращалось в мутную ночь. И холод с неба, пронизывающий холод. В предыдущие годы бури оказались слабыми, эта – как полог набросила.
Библиотечный зал обыкновенно наводил Ами на мысль о горной дороге, а их встречи – на привал путников. Луч шёл от входной двери через все столы, прямо по книге, в полумрак. Ами взглядом и мечтаниями уходила туда. Теперь дорога размылась, зал уменьшился в десять раз, стал полноценным укрытием.
На случай непогоды у Жафара был припасён светильник: куб из прозрачного стекла, наполняемый прозрачным же маслом. Тонкий фитиль выпивал его медленно, пламя горело без копоти, сквозняк его не тревожил. Мир обернулся вокруг этого светильника, как змея, как змей-повелитель стал контрастным от резких теней, чёрно-жёлтым. В наступившие дни больше говорили, чем читали. Холод и завывания бури пробирались в зал. Укутав тёплым бурнусом, Жафар пересказывал Ами те книги, что помнил наизусть, не удивительно, что в большинстве своём детские. Но за это учил счёту и арифметике, без письма, на слух. Он был непробиваемый и тёплый, как стены султанского дворца, до утра источающие накопленное за день солнце.
В один из дней непогожего сезона столица вдруг наполнилась огнями, воскурениями, спешкой посыльных и нарядно украшенных людей, направлявшихся в гости. Женщины окуривали дома, опрыскивали ароматной водой себя и детей. Мужчины курили трубки, что не принято среди шудов. И все дарили друг другу подарки! Ами успела подумать, что вот, ей – не судьба, как Жафар выступил в роли судьбы и положил на стол мешочек, обвязанный оранжевой лентой, обозначающей огонь, поверх серебристо серой, обозначающей дым. Так упаковывают благовония, а заодно и духи.
– Бахур, день воскурений. Сак-Баал отгоняет несчастья и злых духов. Это тебе.
Ами фыркнула:
– А вдруг я, фадучка, понюхаю и отгонюсь!
Не развязав, Ами наклонилась, вдохнула и зажмурилась от удовольствия:
– Как будто цветок распустился на ветке старого дерева...
– Не отогналась? Значит, ты – добрый дух и тебе нужно сделать подношение!
Ами потянула за обе ленты сразу... Она не видела, чего Жафар там раскладывает, сладости не привлекали её, даже когда была голодна, зато коробочка... Шкатулка... Дворец в миниатюре... Он стоял на бархатном квадрате, а тот лежал на парчовом восьмиугольнике с продетыми по краю лентами...
Матовые, полупрозрачные грани шкатулки обвиты эмалью плюща. Виден флакон с янтарной жидкостью, густой, колыхнувшейся тяжело, когда Ами всё-таки осмелилась взять его в руки и поднести к светильнику. Подняв крышу беседки, Ами обнаружила вторую – цельно хрустальный, гранёный сосуд, и уже в нём – аметистовый с хрустальной пробкой. Открыла и понюхала, испачкав нос. Без того сильный запах оглушил. Хотелось, чтобы он усилился ещё.
– Что это? – воскликнула Фаду. – Похоже на все цветы, и ни на какой знакомый!
– Роза, – пожал плечами Жафар.
– А это не выдуманный, не сказочный цветок?.. Где он растёт?
– Кое у кого в садах...
– Ууу... У самых вельмож! У султана, наверное!
– Нет! – хмыкнул Жафар и сразу небрежно согласился. – А впрочем, да, у кого ещё, конечно, у султана! Попробуй, я обещал, медовые ягоды-в-пиалке, это интересней. Не пастила, настоящие ягоды на своих листьях, которые будут доспевать семь дней.
Когда сорваны, ягоды-в-пиалке наделены лёгкой горчинкой и лёгкой сладостью, затем то и то усиливается. Листок высыхает, а ягода размягчается. Зелёная кожица, будто тает и делается прозрачной.
Так и было. Удивительное лакомство ждало Ами в библиотеке, семь дней она наблюдала его преображение.
В последний день оставшаяся ягода растекалась по высохшему листу, заполнила его. Глоток душистого мёда в хрупкой, горькой, древесно-дымной пиале. Яркая сладость и яркая горечь знаменовали последний, седьмой день альковных радостей.
Ни о чём не сказали простодушной Ами оба эти подарка, невинной Ами Фаду.
2.
Жафар делал свою работу, составлял какой-то список, заодно вслух повторяя номера. Продолжал учить счёту Ами, чтобы она слушала и повторяла. То и дело отвлекаясь на духи, она тем временем перебирала карточки. Повествование в картинках, цифры в уголку. Ами вспоминала, какая что значит, чтобы сложить последовательно. Ничего не выходило. И в подписях понятно одно слово из десяти.
Жафар был непреклонен:
– В том то и суть, Ами! Выучишь числа – сможешь.
Поглядывал на неё.
Бурнусы шудов длинные, до земли, метут пыль. Ами ходила как все – в деревянных сандалиях на толстой подошве, но в холодное время ещё и в горских гетрах. Их ткали из тоненькой пряжи на круговом станке, обязательно полосатые и яркие. Запретный для простолюдинов Сак-Баала желтый цвет чередовался с пурпурным, с оранжевым. Ами качала босой стопой, почти роняла сандаль, полоски на гетрах пестрили, буквально светясь в полумраке, воскрешая давнишнюю картину...
Ами Фаду вообразить не могла, как ценились, сколько в денежном выражении стоили её юные соплеменницы в этом городе. Если ещё кто-то и бывал омрачён подобным неведением, какая ирония, это султан! На заре царствования владыка всех земель, едва не лёг в свою родную, допустив наивный промах богатея, оторвавшегося от реальности. Чудовищно глупый. Да кто мог подумать, кто мог такое предвидеть?! Такой пустяк! Естественная же вещь: игры, бои, призы... Дорогие призы, естественно! По-султански дорогие! Великий праздник, месяц, когда два светила, не заслоняя друг друга, проходят зенит, это время наград, повышения в чинах, игр тоже, всегда так баловались... Для яфаргов оно астрологически неблагоприятно. Люди тогдашнего казначея не найдя в них соперников, оспаривали награду с личными султанскими телохранителями – евнухами. Евнухами! Кто мог такое от них предвидеть?! Да, у евнухов-распорядителей свои замки, лавки, торговля и гаремы для торговли, но всё равно же они – евнухи! Чего султан должен был опасаться?
Феномен большой касты евнухов был последствием Чёрных Дней. В любой семье мог родиться сын очевидно не способный к продолжению рода. В противовес этому факту природа наделила их габаритами, агрессивностью и властолюбием. Вознамерившись поступить на дворцовую службу они, впрочем, должны были лишиться и внешних признаков мужественности. Евнухи, пошедшие на это, и другие, оставшиеся свободными, имели взаимную неприязнь.
У султана тысячи девушек. Эта, дочь горянки, рождённая в стенах дворца, была истинно из лучших. Из самых свежих. Попробовав её, он выставил, как награду без колебаний, с сожалением и удовольствием.
Базар. Площадь, окна соседних домов, крыши полны зрителей. Девушка сидела на помосте, в национальной одежде, в солнечных гетрах. Жилетка, скрывая плечики, кончалась бахромой на узкой талии... Юбка – газ, дымок из многих слоёв... Помост качался между столбами, колокольчики по краям звенели. Опахала веяли. Девушка была весела и спокойна. Глаза подведены стрелками, в руке – пиала с черешней, рядом флакон, распыляющий ароматную воду с одной стороны, блестящую пудру с другой.
Гул, ропот усиленный криками удивления, прокатился в толпе. Столица не видела такого прежде. Вдобавок, девушка была природным чудом, она оказалась белокура, полуодетая горянка.
Уже эти выкрики в толпе наводили на размышления, но когда в самом начале двое конных сшиблись и, невзирая на полную амуницию, обрели конец дней обоюдным самоубийством... Не готовились, не маневрировали, не обменивались подначками... Прямо, разогнались и... Когда два копья синхронно прошли в грудины, на султана повяло скверным предчувствием.
Следующий бой, пять на пять, был рукопашным и закончился в пользу евнухов. У них выжило двое, со стороны казначея один тяжелораненый. К этому моменту соперники окружали площадь двумя лагерями, разделёнными обезлюдевшей нейтральной полосой.
Третья стычка вновь конная. Минуты формирования отрядов, обсуждения тактики, шёпот и резкие выкрики приказов на праздничном рынке звучали диковато устрашающе. На бой за флаг, явилось вдвое против обычного числа участников. Загрохотали барабаны и ни обычного кружения, ни какого толкания, выхватывания флага. Площадь вскипела яростной схваткой.
Сжавший кулаки султан наблюдал окровавленное древко флага, воткнутое казначейскими в груду тел... Холодея, слушал, доносившийся к трону шум толпы, нарастающую до рёва смесь проклятий, клятв, приказов. У полуживого победителя в опущенной руке болталась рваная тряпка.
Вальяжные, набычившиеся, оба великаны, казначей и шуд-евнух выступили на площадь. Шуд-евнух, распорядитель всего дворца, ближайший человек султана! Вместе совершили поклон, чередуя реплики, покаялись:
– Наши люди оказались так слабы, так ничтожны! Они разочаровали султана! Простит ли он нас, тех, которые перед его лицом в праздничной игре самолично его восславят?
А гетры всё мелькали, колокольчики помоста звенели, благоухала пудра, опахала летали вверх-вниз...
– Вы потеряли рассудок? – бегая глазами с одного на другого, проговорил султан всех султанов голосом, не являвшим образец твёрдости.
Они, усмехнувшись, вновь поклонились. Он – кивнул или не кивнул...
Кривой короткий меч свистнул по горлу евнуха... Рёв публики... Под руку, державшую меч, уже летел трёхгранник отравленного стилета.
Несколько минут площадь наблюдала агонию и судороги. А затем начала с ропотком, тесниться, сближаться. Люди вторых ролей, встряхнув пёрышки, расправив крылья, нацелились брать первые роли, и кто знает, не приглянулась ли кому-то из них самая первая, султанская.
Тот, кто навёл порядок, был визирь Яфар-Баал, его стремительные, хладнокровные яфарги. Их не заворожили гетры, они смотрели на предводителя.
Каких трений не возникало до и после между султаном и его визирем, а об этой услуге оба помнили всегда...
Ами хлопнула себя по лбу, завидев на полке недостающую стопку карточек, вскочила, и гетры скрылись под чёрным бурнусом.
Фонари шудов круглые, рыжие из плотной бумаги, с меридианами рёбер. Их носят на изогнутой ручке, держа как зонтик, оперев на плечо.
Под вечер ураган немного затихал, тьма бури сменялась ночной тьмой. Подаренный Ами фонарь оживал маленьким, но всегда достаточным огарком. Жафар целовал её на прощанье и с минуту наблюдал, как оранжевый шар удаляется под сеющимся ледяным туманом.
На следующий день фонарь уже не понадобился, пустынные пыльные бури кончились, для Петел Сак-Баала это, как весна.
3.
С утра на крыше пела незнакомая птица.
На перекрёстке расцвела слива.
Петел роскошный, как райская птица, важно прохаживался на перекрёстке.
Добрые знамения.
С базарной площади доносилась музыка, и Ами как будто позвало туда. Приказало.
Родные мелодии Ами Фаду заполняли рыночную площадь. Редкие для Сак-Баала, плясовые. В горах под них танцуют всякий день. На ночь глядя, передохнув, кто-нибудь непременно поднимется из-за стола и пойдёт одним кругом, негромко заводя старое: «За солнцем вослед, ласточке подобная, облачку... За ней вослед, грому подобный, соколу...»
Ами не считывала подтекст, рождённой дикими нравами, этой безумно красивой песни о преследовании.. Завершалась она благополучно по меркам гор: настигнутая птица, облаком проливается, плачет, заходя в тень горы – клана мужа.
Горские танцы – сплошные кружения. Руки Фаду помнили, как летать ноги, как кружиться. Она ещё успела подумать: в другую сторону пройду, как парень-сокол. Я же одета парнем, никто не догадается.
В танце горянка Фаду летала вольготней, чем ласточка из этой песни. Паря и кружась, не отталкиваясь от земли, а будто дразня её редкими касаниями.
С первого дня говорила себе: «Надо бы снять браслетку со щиколотки, звонкую, приметная». Но глухие шаги казались окончательной потерей себя в чужом городе. Ами так и не отказалась от неё, цепочки с тремя крохотными бубенчиками, снимала, одевала опять. И вот теперь под чистый плавный полёт ведущего рожка, сокола, под трели дудочки она звенела, попадая идеально в такт. О, это не сложные танцы шудов! Это и не пляски фадуков.
Когда Ами кружилась, её всегда охватывала иллюзия быстрого-быстрого полёта. Кончики пальцев, как перья на крыльях. Повороты, как виражи на головокружительной высоте, на таких ветрах, с которых упасть невозможно, подхватят.
Она вышла в круг ритмично хлопающих в ладоши женщин, притопывающих мужчин, и воспарила, полетела, поплыла. Всё забыла, ничего не видела вокруг. Бурнус развевался и браслетка звенела. Рукава падали и татуировка на запястье была видна, и отсутствие клейма тоже. Столь чистый, тонкий полёт невозможно изобразить ни приземистой женщине шудов, ни парню, танцору султанскому, нарочно обученному.
Но отчего? С чего вдруг на площади заиграли эти мелодии, известные мало кому в Петел Сак-Баале?
Двое кочевников, лица которых обвязаны платками от дорожной пыли, переглянувшись, кивнули музыканту с рожком и застыли, опершись на края повозок.
Горцы умеют выслеживать женщин, собственность племени. Бывает, что и в гаремах, будь то беглянки или пленницы, а так же их дети не находят спасения. И мстителю зачастую не важно спасётся ли он сам.
Площадь не отрывала глаз от редкостного зрелища, а вот одного стоявшего на углу человека, заинтересовали как раз торговцы. Хворост высокими, рыхлыми горами наложенный в повозки. Прикрыт дешёвыми циновками, почему-то не сложенными в стопки. Мужчина скрестил руки на груди и продолжал наблюдать за площадью, за всем сразу. На танцовщицу будто нарочно старался не смотреть.
Ами летела. Двумя восьмёрками пересекла круг, закружилась по центру, влекомая своей ладонью, будто чуждой волей. Взмахнула обеими руками, ловя незримую птицу, прижала к груди, и, откинув голову, раскрылась в последнем вихре.
Рожок с дудочкой сошлись в унисон. Ами выбежала из круга и умчалась, легко затерявшись в переулке, среди детского гомона, многоголосого требования сластей.
Не дождалась Ами Жафара. Не везёт, а так хорошо начинался день!
Прежде, чем уйти, она вышла погрустить немного, пройтись по узкой галерее на втором этаже внутреннего дворика. Две колонны – стенка, две колонны – окно. Обошла её против часовой стрелки, задерживаясь у каждого окна, и обнаружила небольшую лестницу, ведущую к менялам с другой стороны. Источник для омовения журчал внизу, переливаясь из мраморной чаши, ручейком уходя между расколотых плит. Заслышав журчание, Ами выглянула из последнего стрельчатого проёма, внизу...
Там был он. Возле фонтанчика. Упёршись руками в колени, Жафар смотрел в чашу на кинжал шудов, традиционный шуд-баал, лежащий под водой.
Шуд-баал размером с небольшой меч. Круглая гарда – оскал звероподобного демона в ярости, рукоять – витое тело, сходящееся на конус. Одна лапа – острый клинок, вторая – короткий и толстый, направленный в сторону, будто согнутый локоть.
Струйка чистой воды бежала по рукояти. Чаша становилась розовой. Вдавленные, пустые, белые глазницы демона заполнялись светло-алой водой. Скоро переполнились и потекли наружу, светлея каждый миг. Чистый шуд-баал лежал в чуть розоватой воде. Вот уже и сбегающая вода прозрачна, и мраморная чаша бела.
Лицо Жафара было неподвижно, бурнус распахнут, а под ним видны до боли яркие, яркие, как ночной кошмар, диагональные полосы – жёлтые на чёрном.
«Яфарг!»
…султанский всадник. Стрела, пронзающая пустыню. Нож, вонзающийся в горы, берущий любую жизнь, которою пожелает взять…
«Яфарг!»
…волк султана, йавари злого роя, змей-душитель…
«Яфарг!»
Амми закрыла лицо, отступила за угол. Прислонилась к стене и почувствовала, как в её каменный холод под лопаткой, сбиваясь, колотится сердце: ту-тук-тук, тук-тук.
4.
По косым улицам уходил вечерний свет. Уходящий свет обгоняющего и запаздывающего солнца пробивали их насквозь. Иссиня-чёрные тени чередовались с охристо-золотыми полосками света. Как по лесенке Ами взбегала по ним ещё утром. Теперь бежала по бесконечной лестнице вниз и чёрно-жёлтые диагонали теней напоминали ей полосы на одежде яфаргов. Она будто ядовитую змёю схватила рукой. «Яфарг, яфарг, яфарг!" – кричала ей каждая полоска света под ногами, и не увильнуть от этого преследования. Но едва злой крик умолк, едва образовалась пауза, внутренний голос вопросительно произнёс: «Жафар?» Ами остановилась перед самой лестницей...
– Фаду! Ами Фаду!
На лестнице, умыв пустыми руками лицо и распахнув их навстречу, измождённый, родной, лучистым, сияющим на фоне темноты силуэтом стоял отец!
Они обнялись и взлетели в комнату.
– Ами, Ами, дружочек, радость моя, свет мой! Где ты была целый день? Какая же ты молодец, что дождалась меня! Где ты ходила так поздно, до самой ночи? Какая же ты умница моя!
Как давно Ами не видела этих черт, этих горских губ... У мальчишек и у стариков они равно хранят в приподнятых уголках торжествующую радость жизни. Радуясь, печалясь, враждуя, скорбя, не теряют этого выражения солнечной силы. На десять человек её хватило бы в улыбке отца, под новыми морщинами. Загорелый, как никогда. На щеке шрам, на предплечьях белые полосы новой кожи.
– Мне так повезло Фаду! За городской стеной хороший, хитрый, глупый человек отдал мне повозку. «Перегони до ближайшей крепости, я тебе вперёд заплачу». Поставил печать яфаргов на обод колеса, эмблему на ось. Чтобы они не досматривали, жулик он, конечно! Двойной пол в ней, наверняка! Знаю, Фаду, как такие дела делаются! Сам в богатом халате, султанский человек! Мы свободно проедем на ней мимо всех дозорных яфаргов! Он мне ещё и заплатил, совестно и обманывать! Не уверен, что за мной не следили. Кажется, за мной следили. Надо уезжать поскорей. Фаду!..
– Я ждала тебя, я не сомневалась.
Часть седьмая.
1.
Султанский дворец. Заблудиться можно.
Снаружи – глухие стены, толщиной равный крепостным стенам Петел Сак-Баала. За ними – райские кущи. Мостики, перекинутые через ручьи, через клумбы и дорожки. Висячие сады над мостами, висячие мосты над садами, арки обвитые лозами хмеля и винограда. Всё ажурное, всё в фонарях, зеркалах, окружных дорожках и тупиках. С тем расчётом задумано: устроить засаду, перекрыть дорогу, стропы подрезать... Или спрятать телохранительницу с высокой грудью, медовыми речами и отравленной шпилькой.
Три красавицы и евнух лениво следили за процессией, разлёгшись между подносов с гранатами и персиками. Шёлковый ковёр в полутени волнами смят, изумрудный на зелени. Четвёртая красавица попалась навстречу с кувшином чего-то сладкого и хмельного. Стрельнула глазами на визиря, задела кистями поясного шарфа, едва держащегося на бёдрах. В яфаргов, следовавших за ним клином, сладкий запах женщины и вина проник не дальше ноздрей. Не знают, будут ли живы к закату, будут ли через пять минут. Так и он не знает.
Окруженные прудами, внутренние покои султанского дворца слепли позолотой, как будто высосали, впитали в себя яркий день, оставив городу непреходящее марево.
Султан любил всё блестящее и рыбок самых разных: простых и шустрых, причудливых формой и окрасом. Пучеглазых донных, вплывавших на свет фонаря по ночам. Дивных плоских, менявших окраску быстрее, чем хамелеон. Острозубых, выпрыгивающих за мухами из воды на высоту поднятой руки. Пятнистых кои, стайками живущих. Непримиримых к собратьям, серых миниатюрных акул...
Золотых рыбок особенно любил и живых, и чеканных. Повсеместно их изображения сопровождали человека, идущего по коридорам. Ни одна не повторялась. На стенных панелях круглые, поворотные медальоны с рыбками держались на одном штыре. Хвостиком рыбка вверх или вниз? Какую дверь это положение открывает, какую закрывает? О чём призвано сообщить и кому? Не то чтоб султан опаслив, но изощрён в заговорах, криптографии, тайных знаках и тому подобном.
«Хитрость девать некуда. Ему бы заговоры организовывать, да вот беда: он же сам султан!»
На двери покоев ручка, золотая рыбка повёрнута брюхом вверх.
Визирь ухмыльнулся: «Угроза? Неужели честное предупреждение мне? Или знак тем, кто встанет у дверей, когда я зайду внутрь?»
Весь округлый и лоснящийся, с маслянистой кожей и взглядом, пресыщенность которого не могла заслонить колючий огонёк, трезвого, расчётливого ума, султан принял визиря полулёжа. Какая ещё угроза?! О, они близкие, старые друзья! Как и со всеми дворцовыми, впрочем. О, у султана нет, и не может быть врагов, откуда!
За спиной султана – вышитая драпировка, бисерные рыбки резвятся в жемчужном пруду, скрывая арку в следующие покои. Оттуда ни звука, лишь запах благовоний и масел. Драпировки не колыхнуться от сквозняка. Сколько за ними вооружённых до зубов евнухов, сколько людей казначея, неведомо... Не важно.
2.
Яфарги остановились поодаль. Визирь Яфар-Баал прямо перед султаном, почтительно склонив голову, выражая лицом радость от встречи.
Султан видит, как с его макушки одна прядь, соль с перцем, падает на лоб среди прядей вороной черноты, и флегматично завидует ему, лысый. А ещё он видит правую руку на поясе, четыре пальца – на витом шнуре, большой палец на гарде кинжала. Шесть яфаргов, придворных людей визиря стоят по обе стороны от него клином, расходящимся к султанскому ложу, сходящимся к Яфару-Баалу. В их лицах, склонённых ещё почтительней, ещё ниже, искрит магнитное притяжение не к визирю даже, но к точке соприкосновения его руки с металлом.
Все улыбаются, султан – как масляный блин. Яфарги – напряженно и безмятежно, как смертники. Визирь – смущенно. Его одаряют, благодарят за службу. Его умасливают перед тем, как надкусить. Курительница перед султаном удушлива, но дым её, не меняя направления, вьётся приторными струйками. Занавес неподвижен.
Яфар-Баал перед визитом к султану провёл показательные и отчасти воспитательные бои с будующими яфаргами. Они должны стать податливой глиной и затем пройти обжиг. Пока их темпераменты визирь лишь изучал, приотпуская и возвращая к дисциплине. Меньше получаса назад на него брызнула чужая кровь и своя пролилась немного. Принял извинения, за бой похвалил, накинул верхний бурнус и таким, не омывшись, отправился к султану, гоня перед собой по дворцовым покоям флёр возбуждения, крови, доброй драки и честной победы.
Султан загнул вступление более цветисто, чем обращались к нему самому!
– Бесподобный в силе, Яфар, друг мой, гордость Петел Сак-Баала, опора его благополучия, страж его законов!
«Страж законов? Плохо дело…» – визирь сделал усилие, чтобы не засмеяться.
Султан перешёл к сути:
– Один из так проницательно вычисленных и побеждённых тобой горцев, прокравшихся в столицу, признался кое в чём, сверх покушения на мою жизнь.
«Да я уж понял, – подумал Жафар, сладко улыбаясь, вопросительно поднимая брови, – проклятье на непрошеную подмогу и золотые руки придворного лекаря!»
– Горцы искали свою девушку... здесь... Удивительно, правда? Именно там, где проходит твой учёный досуг. Удивительное совпадение. Неужели в Петел Сак-Баал прилетела незамеченной горская курочка? – султан рассмеялся, брюхо заколыхалось, острые глазёнки сощурились. – Если она и сбежала, то все покидающее город в праздничные дни – наперечёт. Бури закончились, пустыня, как на ладони. Не желаешь ли устроить охоту? Давно не было новых курочек на моём насесте!
Жафар не отреагировал ни лицом, ни жестом, ноздри его яфаргов раздувались широко и нервно, ради последних глотков воздуха.
– Блеск и опора, султан всех султанатов, солнце Петел Сак-Баала, – задумчиво, но не слишком, начал Жафар, – твоя мудрость сразу же навела меня на правильный след. Возле переулка менял произошла эта случайная, не достойная твоего внимания стычка? Это не совпадение. Они выслеживали девушку, которая часто бывала там со мной.
– Что ты говоришь, визирь! – воскликнул султан, мгновенно переведя его слова так: «Красавица. Моя. И вилять не буду».
– Да, это курочка с моего ложа, она помогает мне копировать тексты, но только... – Жафар сделал паузу и пожал плечами, – она не горская девушка. Видимо, преследователи обознались. Она фадучка, по крайней мере, наполовину. На на лицо, так вылитая фадучка. Я имел несчастье огорчить светлейшего султана? Светлейший желает, чтобы я прислал наложницу ему?
